Чудесные занятия

Сцена I

На фоне лабиринта утром. Солнце уже высоко и паляще и упирается лучами d каменную стену – круглую, как мелом побеленную.

Минос.[397] Корабль сюда придет, когда все тени в пламени полуденном растают на этой будто бы улитке исполинской, что в белой раковине сжалась, дабы из тайны мрака созерцать бесстрастный мир вокруг себя. О раковина без названия, мрамор скорби, какая гибельная тишь царит в тебе, откуда нет пути наружу.

Там обитает твой жилец бессменный, видение кошмарное моих ночей, там – ненасытный Минотавр. Он строит козни, размышляет, как распахнуть в грядущее ворота, размежить каменные веки коварства злого и повергнуть мой трон и царство мое в прах. Все сны мои распороты его рогами. И в веслах вижу я его рога, а в трубном гласе слышу бычий рев. О Минотавр, ты сын царицы славной, но безрассудно согрешившей! Нет, не по силам никому измерить глубину отчаяния и ужаса царя!

О Минотавр – безмолвный страж, опора моей власти над морями грозными, гирляндами лазурных островов. Свидетельство живое моей удали, ударов бешеных секиры обоюдоострой. Да, заточен ты, осужден навеки! Но сны мои влекутся в лабиринт, там – я один и без оружия, порой – со скипетром, но он вдруг крошится в моих руках. А ты идешь ко мне, огромный и беззлобный, огромный и свободный. О сновидения мои, над ними боле я не властен!

Но сновидения – тоже царская забота. Ночь каждую встречаю я, вооруженный ненавистью лютой, когда за смерть твою готов отдать всю славу, раздобытую на дальних берегах. Власть над самим собой – вот высшая царя забота… и непосильный труд!

В это время медленно, не спуская неподвижных глаз со стен лабиринта, приближается Ариадна.

Ариадна. Корабль вовсе не украшен и паруса белы. Моряк сказал: «Есть паруса и черные у нас, но они в трюме спрятаны – от злого колдовства – и дегтем смазаны от крыс. Паллада не хотела, чтобы в обратный путь мы шли под ними». Так мне моряк сказал.

Минос. Твои слова летят поверх меня. Мы тут с тобой вдвоем, но говоришь ты не со мной.

Ариадна. Говорить – это значит говорить самой себе.

Минос. Тогда иди одна, куда идешь.

Ариадна. Нет, ты подобен бронзовой пластине: себя я лучше слышу, обращая свои слова к тебе. Когда пришла я, ты себе сам внимал в высоком зеркале небес.

Минос. Оно плотнее воздуха. Взгляни наверх, возвысь свой голос – и к тебе вернется он, стегнув сухою ветвью по лицу.

Ариадна. Тебя пугает эхо?

Минос. Там сзади кто-то есть. Как в каждом зеркале, там тот, кто ждет и знает.

Ариадна. Но почему его бояться надо? Ведь Минотавр мой брат.

Минос. Нет у чудовища ни братьев, ни сестер.

Ариадна. Мы оба зародились в чреве Пасифаи[398]. И нас обоих с криками и в лужах крови она произвела на свет.

Минос. О матерях не стоит думать. Суть в семени горячем, которое находит их и прорастает. Ты – дочь царя, Ариадна кроткая, голубка золотая. А он – не наш, искусственное порождение. Ты знаешь, чей он брат? Да, Лабиринта. Своего узилища.

О раковина страшная! Он брат своей же клетки, каменной темницы. Дедал их воедино сочленил, умелец хитроумный.

Ариадна. Но она матерью моей была.

Минос. Уже разбилась амфора на тысячу осколков. Я породил тебя, как терпкое вино рождает аромат. Ты – дочь царя, голубка золотая. Пришла ты раньше брата в мир, и Кноссос[399] обезумел, как жеребец встал на дыбы. И вот тогда Дедал пустил в ход бронзовое чудо, свою машину, зло замыслил он. Я принимал послов, присутствовал при казнях. Я управлял и властвовал, а Пасифая грезила о ласках похотливых и об измене мужу.

Ариадна. Не говори так. Что-то знать – совсем другое, чем про то же слышать. Знать без слов – равно что слышать сердцем, которое, как щит, от представлений ложных заслоняет.

Минос. Меня никто не заставлял выслушивать слова чужие. Я сам хотел. И теми же словами тебе я обо всем скажу, чтобы ты вырвала ее из сердца и стала только дочерью царя. Когда уже почти не мог он говорить, на третий день четвертования Акст пролил правду вместе с кровью. Бык с севера пришел, багровый и громадный, гулял он по лугам, как те египетские корабли, что по морю везут к нам ткани, благовония и послов. Она вдруг стала светлою коровою, дельфином золотым запрыгала на море трав и замычала жалобно и нежно и тихо и призывно.

Ариадна. Не говори так. Акст погиб в страшнейших муках, и его страданья говорили за него, но ты ведь царь.

Минос. Бык бросился, как пламень, пожирающий посевы, на нее. Но огненная золотая вспышка погасла тут же. И на расстоянии Акст услыхал стенание Пасифаи. Растерзанная, полная блаженства, она, как в забытье, кричала имена, какие-то названия, перечисляла ранги и чины. Потом раздался вскрик услады, а за ним – то сладострастное царицы бормотанье, что для меня до сей поры – как шелест листьев лавра или шафрана запах. И это – все, Акст умер, не закончив слова. Я помню это слово: «улыбалась…»

Ариадна. Он вспоминал о ней.

Минос. Не знаю.

Ариадна. Бык с севера пришел, багровый и громадный. Я это говорю и будто бы выплевываю косточки голубки жареной иль рыбью чешую. Я не желаю эти повторять слова, но ты мне набиваешь рот живым их мясом Я ощущаю, как пурпурная горячая слюна и сок лимонный жгут мне небо. О царь, отец мой, Минотавр жив, он здесь, но ты его наказываешь страшно!

Минос. Я тоже жив и тоже здесь, и он меня наказывает страшно в такой вот день, что год за годом ко мне приходит вместе с кораблем рыданий, и в этот день мне надо быть царем.

Ариадна. Они, наверное, уже в пути.

Минос. А он, голодный, в ярости там мечется по галереям лабиринта, который солнцу не дает упасть на его блеклую без света морду. Ты слышишь? Какой шум! Как будто точит он о мрамор свой двойной кинжал!

Ариадна. Он был всегда так тих и молчалив.

Минос. Спроси об этом тени съеденных афинских граждан. И тени девушек светловолосых расспроси.

Ариадна. Но как же ему жить без пищи? Гнев зарождается в любом голодном человеке. Он во дворце бродил покорный и безмолвный и спал на ворохе сухой листвы. Мне не велели с ним вести беседы, но, бывало, мы издали глядели друг на друга, и он тогда так тихо голову свою багровую опустит и лишь его рога белейшие повернуты ко мне, как два косящих глаза мраморных божков.

Минос. Он не кичился силою и вел свой тайный счет подавленным порывам гнева. Но надо было в камень его одеть, чтоб не сломал он скипетр в моих руках.

Ариадна. Я видела, как шел он в заточенье.

Минос. Женщина не может видеть. Она лишь видит сны.

Ариадна. Нет, царь, сны видеть наяву – удел героев и богов. Ведь сам ты видишь днем не день, а ночь и страхи и Минотавра, коего ты сам соткал из нитей черных бессонницы. Кто превратил его в чудовище? Они, сновидения твои. Кто дал ему тех первых девушек и юношей, что были вывезены силой из Афин? Он – твое тайное невольное творение, как тень, отброшенная древом, есть след ночных древесных страхов.

Минос. Афиняне из лабиринта не вернулись.

Ариадна. Никто не знает, что там – мир многообразия иль многообразие смерти. В тебе самом есть лабиринт, наполненный жестокими терзаниями. Народ же видит в лабиринте сонм божеств земных, безбрежный путь в геенну. Мой лабиринт безоблачен и пуст, и там не греет солнце, а в тупиках глухих садов немые птицы кружат над моим чудо-братом, спящим возле какой-нибудь колонны.

Минос. Ну и ступай к нему. Ты упрекать горазда. Ты мне близка и далека. Я должен был бы вместе вас в темницу заточить, ему тебя оставить на съедение. Я еще в силах это сделать, Ариадна.

Ариадна. Нет, ты же знаешь, что не в силах. Мы – по эту сторону камней. Воздвигнута стена в груди, что отделяет сердце черное от утреннего солнца; изгородь искусная, что пролегает между нашими мирами. Мне не дает ступить ни шагу странный, коварный ужас. Могу я думать о садах, об узнике двурогом, но сердце вдруг слабеет перед тайной. Хочу узнать, увидеть сон свой полуденный. Хочу соединиться с ним, увериться в себе! Но на краю мечты я отступаю, как с берега волна, и соглашаюсь со своим неведением постыдным, где бьются вместе ужас сладостный и вечная надежда.

Минос. Они уже подходят к берегу.

Ариадна. Свобода! О, войти туда легко и просто. Сколько раз я добиралась до развилки, где ход сбивает с толку, вводит в заблуждение.

Минос. Они придут, залитые слезами, как все былые годы. Юноши поддержат девушек и их утешат и позабудут собственные страхи.

Ариадна. Там мне придется задержаться, со мной останутся лишь устремленность и вожделения тоска невольная. О брат единственный, о чудище, способное быть более одиноким, чем я сама, набросившее покрывало страха на мою впервые пробудившуюся нежность! О лоб багровый и ужасный!

Минос. Теперь царица – ты.

Ариадна. Теперь не знаю, кто я.

Сцена II

Группа предназначенных Минотавру пленников стоит поодаль, они смотрят на лабиринт. Тезей приближается один и, прежде чем обратиться к царю, пристально глядит на Ариадну. Она отступает и прислоняется к стене. Солнце уже в зените, небо слепит своею яркой синевою.

Минос. Верь мне, жертва эта меня не вдохновляет. Но на таблицах бронзовых, разъеденных священною водой, жрецы прочли его угрозу. Кноссос не радуется смерти афинян. Однако он желает регулярной дани, он требует семь девушек и семерых из вас. И только так.

Тезей. Конечно, он предпочитает афинян.

Минос. Кто ты таков, что в двух шагах от смерти в меня пускаешь ядовитую стрелу?

Тезей. Один из них.

Минос. Тезей!

Тезей. Ты посмотри на них. Пролито море слез напрасных. Они излились плачем, будто в плаче себя увековечить можно. Неужто ты допустишь, чтоб человек, земное средоточие мощи, в рыданиях исчерпал себя, стал солью, стал ничем?

Минос. Тезей, ты – сын войны. Обличьем и суровыми словами ты в своего отца[400]. И видно сразу, что чтишь ты только собственную волю, как прочие – свою красу иль каверзные мысли. Не знаю я, зачем ты здесь, какую греческую хитрость тебе внушили твои боги, вкушающие мерзость диалектики.

Предпочитаю встретиться с тобой на поле боя, вражий сын! Сюда явился ты не смерть искать, твое присутствие нарушает священный распорядок, мешает жертву принести, как происходит, когда вдруг телка взбесится или вино прольется. Здесь тебе не место.

Тезей. Ведать не ведаешь, как схожи твои речи с мыслями моими. Ты успокойся, царь, тебе бы походить на ту вон деву, что у таинственной стены стоит, чей взгляд, направленный на нас, так неуверен, робок и невидящ. Гляди, ее тунику поглотил лилейный цвет колонн блестящих. О, вот она, гармония и проявление живое природы вечных изменений! Воздух, его невидимые струи помогают чему-то одному перетекать в другое. Их незаметное касание мне сердце радует. Ты успокойся, царь, и усмири бег темных мыслей, и созерцай все то, что пред тобою ясно, зримо в часы полуденные предстает.

Минос. Это – Ариадна.

Тезей. Другой там и не может быть. В ней наше с тобой сходство. В Афинах много мне об Ариадне говорили. И мне она желанна стала, как ветер в парусе попутный, как очертания родимых островов на горизонте. Как на вершине гор, сойдутся в ней два царских рода.

Минос. Ты говоришь так, будто бы день сегодняшний прошел и ты уже переступил его порог смертельный, оставив позади безмолвный мрамор. О глупец, тебя ждет не дождется Минотавр!

Тезей. Сам знаешь – так не будет.

Минос. Ты, как и все, к нему пойдешь под стражей.

Тезей. Нет. Я к нему войду и первый, и один.

Минос. Умрешь, дрожа от страха.

Тезей. Ты знаешь сам, что так не будет. У меня есть лишь одна забота – как выйти мне потом из лабиринта. Мои учители пытались, но напрасно, проникнуть в тайны хитрого Дедалова сооружения! Иные думают, что галереи там расположены кругами, со множеством обманных выходов. Совет еще мне дали – там идти с закрытыми глазами, чтоб не поддаться ложным впечатлениям, мол, выведет инстинкт – он обостряется во тьме, когда не ждешь подмоги.

Минос. С закрытыми глазами! Ты не успеешь их открыть, как своим рогом ярко-белым пронзит тебя бык-человек.

Тезей. Нет, ты не понял. Я сначала убью его и лишь затем примусь за остальное.

Минос. Россказни твои забавны. Продолжай.

Тезей. Одна неразрешимая задача родит другую. После его смерти властителем темницы стану я. Но если не вернусь, кто известит Афины, что это я убил чудовище?

Минос. Ты все-таки его убить намерен?

Тезей. Да. Как раз за то, за что ты его запер. Тут, царь, пути у нас расходятся, но человек разумен и готов понять другого, даже если намерения обоих разны.

Минос. Упрямо ищешь ты единство там, где надо видеть только случай.

Тезей. Но этот случай очень тонко вплетен в одну большую ткань из случаев других, и Минотавр нам показывает это так же ясно, как дождик, метящий серебряным узором нити на ковре Арахны[401]. Вот мы – одни, и я – Тезей. Но также я и Минос. Вне наших царств и царственных имен мы таковы. Ты тоже – Минос и Тезей. Крит и Афины ничего не значат. На этих бренных землях мы, цари, порядок высший вводим и говорим лишь нам присущим хлестким языком приказов.

Минос. Теперь я вижу, ты не лгал. Наш апогей не Ариадна, он – в лабиринте, за стеной, и ждет нас.

Тезей. Царь, ты верно понял!

Минос. Я еще нечетко различаю дали лучезарные, которые мне приоткрываешь. Не ведаю, зачем пришел ты, что замыслил. Но ощущаю я почти зловещую необходимость того, чтобы ты был здесь, чтобы мы свиделись здесь у стены, перед очами Ариадны. Я словно знал об этом ранее, был о грядущих бедах и угрозах извещен.

Тезей. Есть что-то посильнее знания, оно звенит в бездонной мгле груди, где объяснениям нету места. Я разве знаю сам, как оказался здесь? Когда учители мои старались просветить меня, я отвечал со смехом: «Смолкните, философы. Как только смыслом вы наполните мою отвагу, я задрожу от страха». Я – здесь, наверное, чтоб выполнить наказ, завещанный мне испокон веков. Он – не в словах или знамениях, он сама сила и движение.

Минос. Так ты намерен все-таки его убить. Я смутно чувствую, что твой ответ един с моим ответом и что не только слово может покончить с тайной.

Тезей. Какая важность в тайнах? Я – действую.

Минос. И в том решение. Многих пугают тайны, в которых видятся тончайшие хитросплетения, необходимость отвечать речами на результат речей. Но все же нужно ль убивать его?

Тезей. Он на моем пути стоит, как остальные. Мне все они – помеха.

Минос. Странно слышать. Ведь всяк себе сам тропы выбирает и сам себе тропа. Какие же помехи? Иль Минотавра мы на сердце держим, в углу каком-то темном нашей воли? Когда строителю велел я каменную раковину сделать, мне уже будто виделась там бычья голова. И тоже виделся мне – о убийца из моих страшных сновидений! – корабль с парусами черными, идущий вверх по течению прямо к Кноссосу. Неужто мы сейчас готовим то, что предлагает нам злосчастное сегодня? Неужто так мы создаем наше бедственное завтра?

Тезей. Когда ходил я в школу, то оставлял своим учителям заботу думать за меня. Не тешь себя, что я хочу играть в твои стремительные игры. Себе я одному хозяин и слуга. Сам знаю я, когда мне обнажить свой меч. Ты посмотрел бы на Эгея, когда сюда отправился я вместе с жертвами. Он знать хотел намерения мои и побуждения. Я – герой, все этим сказано.

Минос. Вот потому героев мало.

Тезей. Помимо этого, я царь. Эгей давно для меня умер. Скоро у Афин объявится хозяин новый. С царя ты можешь спрашивать поболее, чем с Тезея. В себе я вдруг открыл опасную способность находить слова. Но еще хуже то, что мне понравилось сплетать их и смотреть, что дальше будет, и раскидывать далеко сети. Да нет, не увлечен я этим! Знаешь, я понял, почему срубить хочу я бычью голову. Меня тревожит его коварная природа.

Минос. И тебя…

Тезей. Он грозен даже там, внутри.

Минос. И много больше, чем снаружи, но по-другому – своею внутренней непостижимой силой. Я заточил его туда, ты видишь, но он стал еще сильнее. Да, пленник – это я, могу признаться. Хотя он дал себя пленить безропотно, смиренно. Тем утром понял я, что он вступил на путь пугающей свободы, а Кноссос сделался мне тесной клеткой.

Тезей. Ты должен был убить его, коль скоро скипетром не смог его смирить.

Минос. Мне было нелегко его упрятать навсегда. Но, видишь, выдумки искусные Дедала вдруг обернулись горем для меня, несчастного. Однако почему… ты так спокойно речь ведешь о его смерти?

Тезей. Ты скоро будешь рад, что это свершу я, не ты.

Минос. Да Смерть его предрешена, для этого ты здесь, и хватит говорить. Друг друга понимаем мы вполне. Но на моем жизненном счету побольше лет, печалей горьких и одиноких размышлений тут по ночам на каменных террасах, открытых звездам. Ты говоришь так просто – я убью…

Тезей. Ты сам бы мог все это сделать. А ты ему бросаешь мясо моих афинян, и за это ответишь мне в тот самый день, когда из рук сухих Эгея скипетр вывалится, упадет вот в эти мои руки смелого орла.

Минос. Ты полагаешь, он их пожирает? Порой мне чудится, что там, в темнице, он этих юношей в соратников, а юных дев в наложниц превращает, что ткет основу новой страшной расы для Крита моего.

Тезей. Тогда зачем берешь ты дань кровавую с Афин?

Минос. Сам знаешь, не лукавь, ты точно так же поступал бы. Эгей трепещет, если ветер вздымает волны, срок его неотвратим и близок. К тому ж таков обряд, порядок. Ужасом объятые Афины.

Тезей. За все заплатишь в свое время.

Минос. Да, но не потому, что ты того желаешь. Тебе придется делать то же и с тем же внутренним протестом, какой испытываю я, когда за жертвами к Афинам обращаюсь. И мой народ мне воздает хвалу за то, что монстра я держу в темнице. В Египте тоже не стихают разговоры о чуде тайном лабиринта. Ты представь, что умер он голодной смертью. Тотчас скажут: «Он был не так ужасен, ибо как только дани был лишен, то тут же смолк его мощнейший рев, летевший в полдень из его застенка победоносным трубным гласом». Не голове быка я отдаю афинян – здесь демон взаперти, которому нужна еда.

Тезей. Ты много слов наговорил. Но если бы их было меньше, вздор все равно остался б вздором. Демон! Я это чудище убью и тело мертвое по пыли через весь Кноссос протащу.

Минос. По сути, ты его убьешь за то, за что мне страшно с ним покончить. Меняется не суть, а средства, и ты когда-нибудь про то узнаешь.

Тезей. Мы не так схожи, как я думал.

Минос. Время преподнесет тебе иное.

Тезей. Ты станешь тенью. Месть Афин найдет путь к горлу твоему, кишащему клятвопреступными словами-муравьями. Значит, он нужен тут тебе живым? Его существование – опора твоей власти вне острова, вне Крита? Зови оркестр погребальный, пусть наготове будут все!

Минос. Мне дела нет до твоего злодейства.

Тезей. Нет есть. И потому меч опущу я с силою невероятной.

Минос. В тот же миг вот этот мой кинжал пронзит грудь Ариадны.

Тезей. Ариадна? Я позабыл о ней. Но почему ты не убьешь меня?

Минос. Тогда Афины тучей саранчи накинутся на Крит. Пусть бычья голова тебя убьет, тогда они смирятся с волею небес.

Тезей. Ариадна, да, здесь Ариадна. Но я должен прикончить Минотавра.

Минос. Прикончи, но не говори, зажми его смерть в руке, как камень. Тогда получишь Ариадну.

Тезей. Смерть утаить? Ты думаешь, Тезей в Афины может возвратиться раньше вести о еще одном поверженном чудовище?

Минос. Вернешься с Ариадной, с миром в сердце. Подумай. С Ариадною и с миром в сердце.

Тезей. Все острова избавлены от монстров, этот – из них последний.

Минос. Но не избавится народ от страха. Афиняне боятся ежегодной дани. Я мог бы снять ее с тебя. Хватает африканцев, чтоб слава о чудовище жила.

Тезей. Однако чудище жить не должно.

Минос. Но пусть незыблемыми будут наши . троны.

Тезей. И никаких живых чудовищ. Только люди.

Минос. Люди, опора тронов.

Тезей. И ты отдашь мне Ариадну.

Минос. А мы с тобой похожи…

Сцена III

Афиняне с Тезеем во главе подходят к лабиринту. Легко, почти небрежно держит герой в руке конец блестящей нити. Клубок раскручивается в ладонях Ариадны. Она стоит одна, как статуя, у входа в лабиринт, и лишь клубок резвится в ее пальцах, как живой.

Ариадна. В суровой холодности коридоров его чело, наверно, кажется еще красней, еще багровей в полумраке и, словно два серпа луны враждебных, торчат его блестящие рога. Как и тогда, в тиши лугов, до юности своей многострадальной, должно быть, бродит он один, скрестивши руки на груди, и лишь мычит почти неслышно.

Или о чем-то говорит. О эти его горестные речи во дворце, где стражники ему внимали с изумленьем, не понимая его слов. Он звучно декламировал, как будто это волны моря накатывали на песок; любил он вспоминать небесные светила, названия всяких трав. Бывало, он задумчиво жует травинки, а после с тайной радостью названия повторяет, словно вкус стебля ему подсказывает имя… И все подряд божественные звезды перечислял, а на восходе солнца будто забывал их, словно рассвет и в памяти его гасил светила. Но к ночи следующей он снова к звездам возвращался и радостно их сочетал в придуманные эфемерные созвездия…

Теперь мне не узнать ни кто, ни почему в моей душе пускает в ход колеса страха при мысли о его тюрьме. Возможно, я сама когда-то догадалась, что обитает он в иных мирах, чем люди все. И братья не бывают вот такими – мужами страстными, как он; они ведь тоже лишены его большой свободы. Да, мне больно говорить: «Мой брат». Это так мало… О роковая ночь безумия, шаг безрассудный нашей матери! О Минотавр, я не желаю больше думать о Паси-фае, ты – Бык, ты голова печального быка-затворника! Сейчас тебя там ищут, мой клубок становится все меньше, дергается, прыгает щенком в моих руках ч шелестит тихонько…

Взор Тезея был очень нежен, он говорил: «Одна лишь женщина придумает такое; без клубка, без хитрости твоей мне не найти пути назад». Он весь – это путь туда. И он не знает ничего о моих бдениях ночных, об изнуряющей борьбе между желанием свободы (для обитателя вот этих стен!) и страхом перед неизвестностью, боязнью того, что где-то очень далеко и невозможно, и не позволено.

Тезей мне говорил о подвигах, о корабле своем, о брачном ложе. Все так безоблачно и ясно. С ним рядом я казалась чем-то гадким и нечистым – мутным молочным пятнышком в прозрачной грани изумруда. Тогда и вырвала такие я слова из мрака: «С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна». Тезей ушел, вопросов не задав, не усомнившись ни на миг в моем достоинстве надменном, готовый скоро одарить меня победой. «С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна»… Минотавр, чью голову венчают молнии пурпурные, смотри, вот кто несет тебе свободу, вот кто ключ вложит в твои руки, которые на части разорвут его!

Клубок уже стал тощ и крутится как сумасшедший. Из лабиринта, будто из колодца гулкого, доносится бой барабана приглушенный. Шаги и крики, отзвуки борьбы – все смешивается воедино, как моря шум тяжелый и густой. Одна об этом знаю я. Боязнь, сложи свои назойливые крылья и уступи моей любови сокровенной, не обжигай ей перья адскими сомнениями! О, уступи моей любови тайной! Приди, мой брат, возлюбленный! Явись из пропасти, которую я не посмела одолеть, возникни из пучины, которую моя любовь теперь осилила! Очнись, схвати ту нить, что глупый воин тебе несет! Багровый, обнаженный, омытый кровью, появись на свет, приди ко мне, сын Пасифаи. Дочь царицы так жаждет бычьих губ твоих, шуршащих речью.

Вот и затих клубок, не движется. Что ждет меня?!

Сцена IV

В дугообразном коридоре Тезей с мечом в руке стоит напротив Минотавра. У ног героя белеет кончик нити.

Тезей. Никчемные твои вопросы. Я ничего не знаю о тебе, и потому сильна моя рука.

Минотавр. Тогда зачем же руку поднимаешь на меня? Не зная, кто я, что желаю.

Тезей. Если тебя я стану слушать, тогда едва ли я смогу тебя убить. Я видел судей, голову склонявших, когда они читали смертный приговор. Заметил кто-то, что в последние минуты смертник обретает как будто царственность, великость неземную. Я же смотрю тебе в глаза, ибо тебе я не судья. И не тебя хочу убить, а только лишь твои деяния, отзвуки твоих деяний, эхо, несущееся к берегам Афин. Там ты на языке у всех и превратился в тучи слов, в игру зеркал, в стоустый странный миф. По крайней мере в изложении моих ораторов, учителей.

Минотавр. Ты смотришь на меня, но ничего не видишь, нет. Глаза твои меня не видят, ибо глазами миф не одолеть. И меч твой тоже не годится, чтобы со мной расправиться. Удар смертельный ты нанести мне смог бы тоже только вымыслом или заклятием, сказать иначе – новым мифом.

Тезей. Пока еще мы не столкнулись. И здесь не слышен шум морского порта. Я, только я вернусь отсюда, нить путеводную держа в руках, и своим именем развею пепла кучу, в который превратится имя Минотавра.

Минотавр. Нить! Ты, значит, сможешь скоро выйти.

Тезей. Да. И с мечом окровавленным.

Минотавр. Так, значит, тот, кто порешит другого, может отсюда выйти?

Тезей. Видишь сам.

Минотавр. Сейчас, наверно, столько солнца там, в широких патио дворца. Здесь, в узких коридорах, солнца мало, оно становится извилистым и беглым. Там – вода! Я так по ней тоскую, только одна вода терпела поцелуи морды бычьей. В своих руках нежнейших она баюкала мои мечты. Взгляни, как сухо здесь, как бело и сурово – что песнопение статуй. Нить у твоих ног – как первый ручеек, как водяная змейка, ползущая обратно, к морю.

Тезей. Море – это Ариадна.

Минотавр. Море – Ариадна?

Тезей. Нить эту мне она дала, чтобы я выбрался отсюда, когда убью тебя.

Минотавр. Ариадна!

Тезей. Что там ни говори, она твоей же крови. Как ни суди, я только лишь быка убью с тобой. И если бы я смог, то уберег бы прочее – твое еще мальчишеское тело.

Минотавр. Нет, не стоит. На воле Ариадна пальцы свои сплела с твоими, желая нить тебе отдать. Вот видишь, нити водные, как все другое, тоже высыхают. А мне теперь увиделось сухое море и волны светлые, зеленые, совсем пустые, без воды. Теперь я вижу только лабиринт, опять один лишь лабиринт.

Тезей. Ты, кажется, боишься умереть. Поверь мне, это боль не причиняет. Я мог бы ранить очень больно… Но, думаю, покончу быстро, если ты не станешь за жизнь бороться и голову свою склонишь.

Минотавр. Если не стану я за жизнь бороться. О самомнительный молокосос, ты сам от смерти в двух шагах. Тебе не кажется, что лишь движением головы с рогами я смог бы обратить твой меч в звенящий бронзовый обломок? Ведь талия твоя – тростина камыша в моих руках, а шея – что стручок фасоли хрупкий. От ярости глаза мне кровью застилает, я знаю, должен я убить тебя и следовать тропою той, что нить укажет; я должен из дверей темницы выйти, как солнце из кромешной мглы… Но для чего?

Тезей. Ты хвалишь мощь свою, так покажи ее.

Минотавр. Кому? И для чего? Чтоб перебраться в новую, последнюю тюрьму, где встречу я ее лицо и ее пеплум[402], – это муки ада. Здесь я свободен, я поднялся на вершину самого себя в бесчисленные дни познания. Здесь я – природы сын, я – личность, и не горюю о страшном чудища обличье. Я снова стал полубыком, как только ты меня увидел, взор на меня свой обратил. С собой наедине себя я ощущаю мужем и воином, атлетом. И если я тебе не пожелал бы смерть свою в дар поднести, то странный поединок нас ожидал бы: ты сражаешься с чудовищем и думаешь, что бьешься против того, кого собой отнюдь я не считаю.

Тезей. Не понимаю, что ты мелешь. И почему не нападаешь?

Минотавр. Мне нелегко принять решение. Если бы нить, ее конец, держал бы Пирифой[403] иль кто-то из твоих соратников, ты был бы уже смешан с пылью и растоптан, но ты сказал мне: «Море – это Ариадна».

Тезей. Я просто так сказал. К тому же наша битва вовсе не ее девичья забота. И не ее вина, что ты, как видно, трус.

Минотавр. А если я тебе подставлю шею, я тоже буду трусом?

Тезей. Нет, Минотавр. Мне что-то говорит, что ты способен дать отпор, но не желаешь. Я обещаю точный нанести удар, какой одним друзьям наносят.

Минотавр. Нету в глазах твоих коварства, юный царь. Они – ясны и правда из них струится, оставляя все подозрения на дне, как в решете песок. Но ты меня еще не победил. И ты не ведаешь, что в смерти буду я другим. Тяжелым стану я, Тезей, как статуя большая. Рога из мрамора однажды в грудь твою вонзятся.

Тезей. Хватит говорить, решайся.

Минотавр. После смерти я буду настоящий я… Решение, – о высшая необходимость! А ты, ты станешь меньше и пойдешь на убыль, провалишься в себя, как берег рушится песчаный, как мертвые уходят в глубь земную.

Тезей. Зато тебя не буду слышать.

Минотавр. Да, но слышать ты не перестанешь. Ты будешь обитать один в глухих стенах, а где-то там внутри, там будет море.

Тезей. Как много слов ненужных!

Минотавр. Да, день придет, когда земля людей мои пророческие речи убережет в потоке крови. Нет, ты меня еще не слышал. Но вначале убей меня.

Тезей. Теперь торопишь, как будто замышляешь зло.

Минотавр. Решился я. Разверзлась вдруг пучина вод, оттуда вырвалась последняя свобода на острие меча в твоей руке. Что знаешь ты о смерти, ты, несущий жизнь глубинную? Поверь, один есть только способ умертвить чудовищ: с ними примириться.

Тезей. И они поднимут троны на свои рога.

Минотавр. Возможно, кто-нибудь из них появится и без рогов.

Тезей. Или из памяти людской вообще сотрет твои деяния страхом пред обликом диковинным своим.

Минотавр. Возможно, исчезать и появляться монстры станут неощутимо, как призраки кошмарных снов или как жуткие видения. Не понимаешь разве, что, моля о смерти, прошу я жизнь мне дать?

Тезей. За тем я и пришел. Тебя убить и ненадолго прикусить язык в молчании. Пока опасность не минует Ариадну. Едва она поднимется на мой корабль, повсюду стану громко возвещать о смерти Минотавра, с тем чтобы ветер вестью этой Миносу полоснул лицо.

Минотавр. Нет, сам я в ветре опережу тебя.

Тезей. Ты станешь лишь воспоминанием, которое умрет с заходом солнца нынешнего дня.

Минотавр. Я раньше долечу до Ариадны. Я встану между ней и вожделением твоим. Я красною высокою луной последую за кораблем твоим по морю. В порту тебя с восторгом встретят люди, а я приду в их сны ночные, в сны детские, на срок, им на роду написанный. Оттуда стану сокрушать твой трон рогами, сброшу твой скипетр бессильный наземь… Оттуда, из моей полной и всеобъемлющей свободы, из лабиринта страшного, что в сердце каждого гнездится.

Тезей. Велю я протащить твой труп по улицам, чтобы народ тебя возненавидел.

Минотавр. Когда придет пора, и кость моя последняя избавится от плоти, и облик мой в забвенье канет, тогда наступит срок рожденья истинного моего в моих бесчисленных владениях. Я воцарюсь там на века как брат незримый и могучий. О неба обиталище прозрачное! О море песнопений, шелест листьев!

Тезей. Ладно. Нагни спокойно голову, и все произойдет как надо.

Минотавр. Ариадна, во глубине нетронутой твоей возникну я дельфином синим-синим. Ворвусь к тебе я ветром вольным, о чем ты грезила напрасно. Я – твое чаяние! И снова ты ко мне вернешься, ибо я снова оживу таким же жаждущим, нетерпеливым, тревожащим мечты твои девичьи!

Тезей. Нагнись-ка ниже!

Минотавр. Ах, какой удар неловкий!

Тезей. Так истечешь ты кровью тихо, незаметно.

Минотавр. Кровь моя благоухает олеандром, струи мельчайших солнц между пальцами бегут моими.

Тезей. Умолкни! Рот закрой, встречая смерть! И вон отсюда полчища ненужных слов, собак голодных своры! Героев утомляет многословие!

Минотавр. Но не славословие…

Сцена V

Минотавр умирает, уткнувшись красным лбом в каменную стену. Юноша, играющий на цитре, в страхе приближается, а остальные девушки и юноши стоят поодаль.

Юноша. О господин наших игр! Творец обрядов наших!

Минотавр. Оставь меня. Мне музыка твоя в утеху, но жизнь – к концу, и ветром поднимается во мне желание тишины.

Юноша. Повсюду кровь!

Минотавр. Ты видишь только то, что ничего не значит. Оплакивать ты будешь только смерть мою.

Юноша. Как не оплакивать? Ты радостью наполнил нас в садах, открытых всем для игр, и помог нам справиться с мальчишеской боязнью, которая одолевала нас пред входом в лабиринт. Как будем танцевать теперь?

Минотавр. Теперь настало время. Вам теперь надо танцевать.

Юноша. Нет, мы не сможем. Эта цитра под пальцами моими – ветвь сухая. Нидия плачет с девушками вместе, забыв о ритме, дождиком слетавшем с ее ног. Нет, не проси нас танцы продолжать!

Минотавр. Наступит миг, и ощутит Нидия рождение танца в своих бедрах, а для тебя мир снова зазвучит, и музыка рассвета вас призовет, взор снова к солнцу, к всеобщей радости оборотить… Из тишины, в которую я погружаюсь, взлетят орлы. Но вспоминать меня не надо. Я не желаю никаких воспоминаний. Память – неумная привычка тела бренного. Я стану вечным и живым иначе, лучше.

Юноша. Но как забыть тебя?

Минотавр. Узнаешь сам. Жизнь тебя научит забывать. Я не хочу рыданий и не хочу молений. Одно забвение. Тогда лишь буду я самим собой. Тем, кому нет имени, но неизбывен кто в сгущающейся ночи людского рода. О кровь моя, легко меня ты покидаешь! Гляньте, ее исток уже там где-то, нет, уже не я. Бесчисленные звезды, вижу, оживают в ее струях, рождаются и озаряют светом теплый и еще трепетный гранат… Вот так хочу войти я в сновидения людей, в их тайну неба, и хочу быть среди звезд их вожделенных, тех, что они хотят увидеть в час рассвета иль перемен в своей судьбе. Смотри: я умираю – и позабудь меня. В какой-то знаменательный момент я отзовусь на голос твой, я буду вспышкой света, я ослеплю тебя, как музыкант, озвучивший в тебе последний свой аккорд. Смотри, Нидия светлокудрая, как я умолкну, и танцуй, когда возвысишься над памятью, очистишься от прежней яви. Ибо я буду там.

Юноша. Твои слова идут совсем издалека!

Минотавр. Они уже не мне принадлежат, то ветер, иль пчела, иль жеребец рассвета… Реки, гранат, тимьян голубоватый, Ариадна… И времена воды свободной, время, когда никто…

Юноша. Умолкните, молчите все! Или не видите – он умер, кровь больше не струится из головы его. Как громко радуется город! Они, конечно, надругаются над трупом. А нас освободят, и мы вернемся все в Афины. Он был такой печальный, добрый. Ты почему затанцевала вдруг, Нидия? И почему-то струны моей цитры хотят звучать… Мы свободны, да, свободны! Вы слышите, они уже идут. Свобода! Не смерть его ее нам принесла… И кто поймет любовь нас всех к нему? Забыть его… Нам надо будет лгать, лгать постоянно, чтоб окупить подобное освобождение. Лишь втайне, в час, когда душа сама свой путь определяет… Какие странные слова ты говорил, властитель наших игр.

Они уже пришли. Ты почему опять танцуешь весело, Нидия? И струны моей цитры почему тебе так звучно вторят?

[Пер. М.Былинкиной]