Чужестранцы

X.

-- Ага!

Силин открыл и вскинул глаза на дверь: там стоял Ерошин.

Этот запыхавшийся юноша, полный какой-то клокочущей энергии, решимости и серьезности, казался ему всегда немного смешным, вызывал улыбку, хорошую улыбку старого человека, которому хочется расцеловать милого ребенка, изображающего взрослого... Столько юношеской веры в торжество правды, столько пыла в любви и ненависти и столько непосредственности в выражении гнева и радости! Человек едет чуть не к северному полюсу, не имеет гроша в кармане, и хоть бы тень раздумья!..

-- Ни копеечки. Дайте-ка папироску! -- скороговоркой произнес Ерошин.

-- Деньги есть. Евгений Алексеевич достал вам 75 рублей и тулуп, -- раскрывая портсигар, сообщил Силин.

-- Есть? 75? -- радостно воскликнул Ерошин и, не дождавшись ответа, схватил Силина в охапку и стал поднимать на воздух.

-- Постойте! Оставьте же! Не люблю! -- отстраняя юношу, заворчал Силин, -- эка сколько у вас ребячества!

-- И тулуп есть? Где он ненаглядный?

-- Вон, за диваном!

Ерошин кинулся за диван, вытащил груду овечьей шерсти, развернул и крикнул "браво".

-- Тулупище-то. Да теперь хоть в полярную экспедицию!

Ерошин надел огромный тулуп, потонул в нем с головы до ног и начал прохаживаться по комнате.

-- Отлично. Теперь я -- ваш!

-- Где вы пропадали? -- удивленно посматривая на этого неунывающего интеллигента, спросил Силин.

-- У Саши был...

-- У какой Саши?

-- Помните: швейка, хорошенькая головка, с которой Евгений Алексеевич хотел рисовать какую-то Грезу или Хлою?..

-- Помню... Ах, вы, повеса! .

-- Я на ней женюсь. Это -- решено и подписано, -- серьезно заявил Ерошин.

Силин расхохотался: так поразило его это решение человека в овчинном тулупе.

-- Ах, вы, мечтатель! Поэт! Славный вы мечтатель! -- сказал он немного грустно, -- вам надо бы родиться лет 40 тому назад.

-- Что вы хотите этим сказать? -- запальчиво спросил Ерошин, энергичным движением корпуса сбросив с плеч тулуп.

-- Мало теперь таких, как вы... Смотрю я на вас и вспоминаю, как когда-то давно и я был таким же восторженным и искренним... Блажен, кто смолоду был молод...

-- Прежде всего, я не понимаю вашего тона. Вы, кажется, разыгрываете "учителя жизни"?

-- Да что вы сердитесь?

-- Меня удивляет это отеческое отношение. Совершенно не нуждаюсь в нем! -- выкрикнул вскипятившийся юноша.

-- Ерошин! Вы меня не поняли.

-- Экая загадочная натура!

-- Что за шум? Очевидно, Ерошин нашелся? -- проговорил Евгений Алексеевич, появляясь в дверях номера с кульком в руках. Крупный разговор сразу приостановился: добродушный тон вопроса успокоительно подействовал на вскипевшего Ерошина.

-- Да право! -- сказал тот уже спокойно и, приблизившись к противнику, попросил все еще недовольно-протестующим топом:

-- Дайте-ка папироску!

-- Так уж я устроен: думаю сказать что-нибудь приятное, а выходит одно недоразумение, -- произнес Силин.

-- Это вы -- совершенно верно, -- заметил Евгений

Алексеевич, вешая на крюк свое пальто, -- вы свою черную меланхолию везде разводите!.. Софья Ильинична белугой ревет от ваших приятных слов...

-- Да что же я сказал ей особенно неприятного?

-- Очень много! Она, конечно, не говорила мне, что вы там разводили перед ней, но догадаться было нетрудно... Вы опять там толковали о своей эволюционной этике, о процессе Золя и об антисемитизме?.. Бездействие всегда рождает массу мыслей...

Силин вяло посмотрел на Евгения Алексеевича, и в этом взгляде проскользнуло что-то грустно-беспомощное, виноватое и печальное.

Конечно, говорили... Неужели вы не понимаете и не видите, что она нравственно подавлена этим процессом? Я, по крайней мере, давно это заметил, тогда еще, при споре о Франции... Человек без того разбит, а вам хочется добить его? Мефистофель вы этакий, Гамлет вы захудалый!..

-- Ну, что же она? Успокоилась? -- глухо спросил Силин.

-- Немного... А теперь надо выпить и закусить... Ероша! Принимай, вот -- сыр, вот колбаса, водка, вот -- удельное красное...

-- По какому поводу?

-- Во-первых, надо на прощание с Ерошей выпить, а во-вторых, сто рублей получил за постановку живых картин и, в-третьих, буду мадам Картошкину рисовать... А главное, нашел Софье Ильиничне работу: массажистка требуется для медиума... Познакомился с одним господином, который вам, господа, будет очень полезен, -- добавил Евгений Алексеевич.

-- С кем?

-- Чиновник особых поручений... Не простой чиновник особых поручений, а либеральный чиновник.

-- Да с кем? Фамилия?

-- С Волчанским. Для вас все стараюсь. Хочу вас в люди вывести...

Они сидели за столом, у самовара, ели сыр, колбасу, пили вино и весело перебрасывались шутками. Когда взгляд Ерошина случайно упал на тулуп, сердце юноши сжалось. Завтра он уже будет далеко от товарищей, не увидит мрачного Силина, не увидит художника, этого задушевного человека, готового отдать свою последнюю рубаху... А всего больше лишь Сашу. Саша плакала, когда он сообщил ей о своем выезде, говорила, что она пойдет за ним на край света и будет любить его вечно.

-- Возьми меня с собою! -- просила она.

-- Погоди! Сперва поеду один. Надо присмотреться, как и что... Потом я тебе напишу, и ты приедешь.

-- А напишешь? Не обманешь?

-- Нет.

-- Ах ты милый, милый! Дай я нагляжусь на тебя...

И Саша смотрела в лицо юноши пристально и любовно.

-- Я, Евгений Алексеевич, женюсь, -- сказал Ерошин, отрываясь от этих воспоминаний.

-- Что такое?

-- Женюсь, говорю...

-- Давно, брат, пора. А на ком же это ты?

-- На Саше.

-- Когда?

-- Весной.

-- Самое подходящее время, -- вставил Силин. -- Женитесь, только взвесьте сперва это дело на весах разума. Любовь продукт сильно усыхающий, а если перестанете любить Сашу, что у вас к ней останется?

-- Не перестану.

-- Саша -- человек простой, наших искусств и наук не вкушала, спорить о Марксе и о Джорже не сможет...

-- Да на что будете жить-то? Пойдут ребятишки...

Эти непредвиденные обстоятельства немного смутили юношу.

-- Можно открыть мастерскую, белошвейную, -- сказал Ерошин после долгой паузы.

Евгений Алексеевич начал рассказывать о предполагаемых живых картинах, об Елене Михайловне и о жене городского головы, мадам Картошкиной.

-- Это, я вам скажу, две богини, каждая в своем роде. Стоцкая -- очаровательна... Я готов в нее влюбиться... Есть в ней что-то привлекающее мою артистическую натуру. Ее глаза жгут, -- говорил немного охмелевший Евгений Алексеевич и, поймав на себе насмешливо-скептический взгляд Силина, неожиданно смутился и начал возражать:

-- Я восхищен, как художник. Что мне за дело до того, что у нее на душе и на сердце? У всех людей -- и у нас, господа, с вами! -- много пакости... Я вижу образ, этот образ дает мне известное художественное настроение, чувство удовлетворенности художественного вкуса -- вот и все... Конечно, с этим образом я связываю какой-нибудь мираж, но...

-- Ну-с, а с мадам Картошкиной -- тоже мираж?

-- Картошкина... Гм... Она красива, но безжизненна... Это -- кукла, закрывающая глазки и, когда дергаешь ее за шнурок, говорящая "папа" и "мама"...

-- Картинно!..

-- На нее хорошо смотреть издали, а как только она раскроет рот, -- становится досадно: иллюзия исчезает... Стоцкая, -- та полна неуловимой грации, поэзии...

-- Ну-с, а как ваш "Крючник"? -- перебил Силин.

-- Что вы привязались ко мне с "Крючником"? -- подите к черту! Некогда мне...

-- Жаль мне, Евгений Алексеевич, вашего дарования... Будете рисовать в анфас, в профиль и в ╬ мадам Картошкину и всех этих богинь -- и только...

-- А как поступили бы вы на моем месте?

-- Я? Я, вероятно, тоже рисовал бы богинь... Я говорю только -- жаль, а не морализирую... Для сего, друг мой, я устарел. Я только констатирую факт.

-- Поеду вот в Питер, -- там поживу для духа.

-- И там такие, как вы, т. е. таланты без имени, мажут и портреты, и голых богинь, лишь бы иметь что-нибудь для брюха. Посмотрим, что будет дальше... Ассимилируетесь.

Евгений Алексеевич вспыхнул.

-- Вы -- теоретик до мозга костей. Разве вы живете? -- горячо заговорил он, обращаясь к обоим собеседникам: -- Нет! Так жить, господа, нельзя. Это похоже на Робинзона на необитаемом острове. Надо стать ближе к обществу, надо сделаться членом этого общества, чтобы знать и чувствовать, что не в воздухе висишь, а стоишь на земле обеими ногами... А у нас... у вас -- какая-то каста: общество само по себе, вы -- сами по себе. Все ваши стремления из вашего кружка не выходят и остаются одними благопожеланиями...

-- Вы, Евгений Алексеевич, высказываете тоже одно благопожелание, -- прервал Силин.

-- Почему?

-- Связь с обществом, о которой вы говорите, возможна лишь на чисто реальных основаниях. Чем мы связаны с так называемым обществом?

-- Как, то есть, чем?..

-- Так! Ничем. Мы совершенно чужие люди для этого общества. Вы, Евгений Алексеевич, хоть мадам Картошкину можете рисовать; у вас есть реальная точка соприкосновения с этим обществом, а позвольте спросить, за что нам ухватиться? Мы не имеем собственности, чтобы сделаться гласными, чтобы чувствовать солидарность интересов со всеми этими Картошкиными, Тарасовыми... У нас нет ни поместий, ни домов, ни магазинов... У нас нет даже профессии, которая сделала бы нас нужными этому обществу. Наше орудие -- одни хорошие слова, возвышенные идеалы...

-- Э, идеи, господа, миром двигают!

-- Лично для нас -- увы! Это только холостые выстрелы... Правда, иногда и холостой выстрел производит впечатление, особливо на нервных барынь, Стоцких, Картошкиных et tutti quanti... но и те, оправившись, только смеются над своим испугом...

-- Ну и вы тоже говорите картинно, -- заметил Евгений Алексеевич.

-- Чем связать нам себя с обществом и с какими именно классами его? Нам, людям, находящимся под непрестанною опекою, живущим впроголодь...

-- Впроголодь?.. Вот вам и разрешение вопроса! -- перебил Евгений Алексеевич.

-- Теоретически вы -- правы: рыбак рыбака видит издалека. Но попробуйте перейти к действительности. Сделаться рабочим я не могу, потому что я нездоров, бессилен, привык к некоторому комфорту культурной жизни, а главное: меня пошлют к черту. Ну-с. Куда? Лично для меня, как и для очень многих из нас, песенка спета... Остается болтаться в воздухе неопределенно долгое время.