Чужестранцы

III.

По пятницам у Елены Михайловны Стоцкой происходили сеансы. Это было одно из наиболее интересных и приятных занятий Елены Михайловны. Нельзя сказать, чтобы эта молодая и красивая женщина, полная жизненной энергии, веселости, смеха, жаждущая земных утех и наслаждений, имела склонность к мистицизму или сколько-нибудь серьезно желала завязать сношения с бесплотными духами... Нет, греховная оболочка тянула ее душу к земле и ни на минуту не отпускала полетать на просторе отвлеченных идей и туманных мечтаний. Непричастные к спиритическим сеансам обыватели, когда речь заходила о том, что Елена Михайловна -- спиритка, лукаво подмигивали друг другу и посмеивались в бороду, а обывательницы восклицали возможно громче: "знаем мы этих спириток!" Эти сеансы начались еще при покойном Стоцком, который в угоду своей молодой жене готов был заниматься, чем ей вздумается. Душой этих сеансов была, впрочем, не Елена Михайловна, она была только душой общества.

В центре кружка стояла Ольга Семеновна Турбина, жена управляющего акцизными сборами, статская советница, жаждавшая сделаться действительной статской советницей и таявшая от удовольствия, когда деликатные акцизные чиновники, желая польстить самолюбию начальницы, производили ее в генеральский чин собственной властью. Ольга Семеновна была спиритка высшей пробы. Она верила в спиритизм со страстностью сектантки и была убеждена, что ее миссия на земле -- привлекать последователей своего учения. Она выписывала "Ребус", покупала все новинки литературы по спиритизму, медиумизму и гипнотизму и из науки, буддизма и "Ребуса" создала свое учение, нечто крайне бестолковое, уснащенное научными терминами и полное абсурдов глубокого невежества. Ольга Семеновна авторитетно развивала перед слушателями основы спиритизма, наглядно и общедоступно объясняла им теорию переселенческого движения душ, теорию стадий очищения, связанного с местожительством душ человеческих на различных планетах, и при этом объясняла так страстно и так увлекательно, что трудно было даже допустить, чтобы она сама не понимала того, что говорила; никто не решался вступать с ней в спор, потому что она чувствовала себя по части загробной жизни и жизни духов, светлых и темных, совершенно как у себя дома, -- и слушателю невольно думалось: не прошла ли Ольга Семеновна самолично всех стадий очищения и не жила ли она на Марсе? С Ольгой Семеновной было столько разнообразных случаев из области спиритических и медиумических явлений, что, если она облюбовала себе покорного слушателя, то уже не отпускала его до тех пор, пока тот не сбегал самым наглым образом, чувствуя, что еще пять-десять минут, -- и с ним начнутся медиумические явления или он впадет в каталепсию: глаза слушателя соловели; веки тяжелели и закрывались, челюсти сводило от позевоты, и во всем теле чувствовалась какая-то странная, неприятная тягость.

-- Не смотрите, голубчик, мне в глаза! Я замечаю, что вы уже начинаете поддаваться гипнозу... У меня -- страшная сила! -- говорила Ольга Семеновна, замечая, что слушателю делается не по себе. А у голубчика действительно слипались глаза, и он таращил их, пересиливая одолевавшую его дремоту и стараясь выказать полное внимание к чудесным событиям из жизни Ольги Семеновны.

На сеансы Ольга Семеновна всегда приезжала с секретарем мужа, одним из первых ее адептов по акцизному ведомству, человеком пожилым, тучным и при том обремененным многочисленным семейством, с Фомой Лукичом. Фома Лукич из деликатности верил в спиритизм, из деликатности ездил с женою начальника на сеансы, из деликатности облачался, вместе с другими, в белый балахон поверх вицмундира, неподвижно, как изваяние римского сенатора, просиживал по три часа сряду и всегда видел и слышал то же самое, что видела и слышала Ольга Семеновна, а в конце концов получал такую нахлобучку от супруги, что всю ночь до рассвета чесался, вздыхал и покашливал, не решаясь заговорить с отвернувшейся к стене лицом женою. Муж Ольги Семеновны, председатель музыкально-драматического общества, был страстно влюблен в виолончель, в спиритизм не верил и зло подсмеивался над спиритами, а жену называл больной женщиной. Это обстоятельство усугубляло тягостное положение Фомы Лукича: он мучился сомнением, не зная, что ему выгоднее: -- верить, или не верить в спиритизм?..

Кроме названных трех лиц, в кружке принимала участие еще одна худая старая барышня, тоскующая о каком-то молодом человеке, который лет пятнадцать тому назад утонул в реке, не успев сделать ей предложения, и пестренький юноша лет 19, безнадежно влюбленный в Елену Михайловну и окончательно глупевший в ее присутствии.

Елена Михайловна разделяла взгляд Ольги Семеновны относительно адептов: ей казалось, что их кружок слишком тесен и что было бы очень хорошо расширить его, пополнив мужским элементом, слабо и неудачно выраженным в лице Фомы Лукича и глупого юноши; не сходились они лишь во взглядах на те условия, которым должны были удовлетворять вновь поступающие. Ольга Семеновна была в этом отношении очень строга, требовала, чтобы адепт, прежде чем стать полноправным членом кружка, выдержал какой-то искус, детально познакомился с ее учением, проникся сознанием глубокого смысла, важности сеансов, не сомневался и верил.

Елена Михайловна относилась к этому значительно проще и легкомысленнее; ей казалось, что все это придет само собой, что "учение тут не особенно важно, и что не беда, если человек чуточку не верит". Исходя из таких взглядов, Елена Михайловна решила, во что бы то ни стало, обратить в спирита Александра Васильевича Волчанского, интересного, красивого и умного молодого человека, из разряда тех, кои, по выражению Елены Михайловны, -- возбуждают кокетство. На последнем заседании правления общества "Мизерикордия" Елена Михайловна взяла с Волчанского честное слово -- быть у ней на ближайшей пятнице и, хотя тот отговаривался неверием и еще каким-то годовым отчетом, все-таки настояла на своем.

-- Ну и не верьте! Не надо! (Не говорите только этого Ольге Семеновне). Сначала все не верят, а потом убеждаются. Мне хочется вас убедить... Итак, даете слово?.. -- пронизывая Волчанского огненным взором и не выпуская его руки, настаивала Елена Михайловна.

-- Что ж делать!.. Буду, -- сказал тот, смущаясь под ее пристальным взглядом.

И вот настала пятница.

Все члены кружка были в сборе и успели уже облачиться в свои странные белые хламиды. Огни исчезли. В вышине под потолком забрезжил огонек занавешенного темно-малиновой материей фонарика, -- и гостиная погрузилась в какие-то странные, больные сумерки, напоминающие сумерки осеннего вечера, когда рассеянные лучи исчезнувшего в кровавом пурпуре заката солнца уже почти побеждены тенями ночи. Длинные, белые фигуры спиритов, тихо бродивших по комнатам, напоминали вставших из могил, закутанных в саваны мертвецов, и нельзя было различить, кто из них женщина и кто мужчина. Выделялся только Фома Лукич; по массивности фигуры и по короткому, не по росту халату его можно было узнать сразу. Елена Михайловна, в белоснежном шелковом капоте, обвеянном паутиною тонких пышных кружев, сидела в кресле, мечтательно склонив свою голову, и молчала. "Нет, не придет. Обманул", -- думала она о Волчанском, и ей делалось скучно и не хотелось заниматься спиритизмом. Юноша, скрестив по-наполеоновски руки с длинными некрасивыми кистями, стоял напротив и напрягал всю силу своего зрения, чтобы пронизать ненавистный мрак и получить законченное впечатление от туманного образа "дивной феи лесов" -- как мысленно называл он теперь Елену Михайловну.

Ольга Семеновна, исполнявшая роль сектантского попа, пригласила наконец свою паству на молитву. Все встали и сгрудились. Фома Лукич выдвинулся своей громоздкой фигурой вперед, прочитал молитвы по положению, перекрестился и отошел в сторону. Ольга Семеновна взяла под руку медиума, (ту самую старую барышню, которая потеряла в реке жениха) и повлекла его за невысокую ширму, к, оттоманке. Здесь медиум должен был лечь и под влиянием взгляда Ольги Семеновны и тока, проходящего из ее организма через руку, погрузиться в транс.

Медиум не заставил ждать долго: спустя 10-15 минут священнодействия за ширмою, оттуда вышел белый призрак Ольги Семеновны и жестами дал знать, что все совершилось. Общество уселось вокруг столика и соединило руки в цепь. Ольга Семеновна тихо спросила: "будешь ли, о добрый дух, говорить с нами"? Столик стукнул дважды, что значило "да".

-- Задавайте, господа, вопросы! -- самодовольно произнесла Ольга Семеновна.

Елена Михайловна заявила, что она задаст вопрос мысленно. Столик ответил "да", и в этот момент долгий электрический звонок затрещал и гулко разнесся в погруженных в тьму и тишину комнатах. Елена Михайловна вздрогнула и откинулась на спинку стула; у ней застучало сердце, и невидимый для постороннего глаза румянец окрасил ей щеки и уши.

Дверь распахнулась и, -- бодрый, весь пропитанный свежестью морозного вечера, Волчанский вошел в зал, протирая платком запотевшие стекла пенсне и пристально вглядываясь своими близорукими глазами вперед и вокруг.

-- А я думала, что вы, по обыкновению, обманете -- встретила его фея лесов. -- Вы меня простите за мой оригинальный костюм... Но у нас иначе нельзя. Дайте вашу руку: я познакомлю вас с членами нашего кружка... С Ольгой Семеновной, вы, конечно, знакомы?

-- Знакомы, знакомы, -- сердито ответила Ольга Семеновна, нехотя подавая руку.

Ольга Семеновна была недовольна. Появление Волчанского, который, как она знала, смеется над спиритами, казалось ей каким-то святотатством, особенно в такой момент, когда медиум лежал уже в трансе, а духи начали говорить. Гость, обескураженный мраком и белыми хламидами, удивленно вглядывался в представляемых ему членов кружка и когда очередь дошла до Фомы Лукича, рассмеялся и сказал:

-- Как? И вы, почтеннейший Фома Лукич? Вот уж не ожидал!

-- Позвольте спросить: почему?

-- Да так... -- замялся Волчанский.

Все общество, за исключением Елены Михайловны, было смущено появлением Волчанского и, видимо, тоже -- недовольно. А Ольга Семеновна, так та прямо повела себя демонстративно: сдернула материю с фонарика и ушла за ширму.

Пока Волчанский беседовал с Фомой Лукичом о винной монополии, Елена Михайловна куда-то сходила и вернулась с белым халатом в руках. У них иначе нельзя: если Волчанский хочет принять участие в сеансе, то должен надеть эту хламиду покойного мужа Елены Михайловны.

-- Избавьте, Елена Михайловна! Ну не все ли равно духам, как я одет? Ведь это --абсурд, -- отговаривался Волчанский, умоляюще прижимая руку к сердцу.

-- Нельзя. Говорят вам -- надевайте! Ну! Марш в столовую и являйтесь в белом! -- кокетливо приказала Елена Михайловна, топнув обутой в шелковую туфлю ножкой.

-- Это совершенно лишнее, -- произнесла Ольга Семеновна, возвращаясь из-за ширмы под руку с медиумом.

-- Ольга Семеновна? Что это значит? -- удивленно спросила Елена Михайловна. -- Мне кажется, что ничто не мешает нам продолжать сеанс...

-- Нет я, голубчик, не люблю шуток. Раз заниматься, так заниматься серьезно. Это -- не забава. К чему? Кто не хочет верить, того ничто не убедит. Вы знаете мой взгляд на вещи...

-- Но позвольте, Ольга Семеновна, вы мне сами говорили, что раньше не верили и смеялись, а теперь жалеете тех, кто не верит. Быть может, и я поверил бы, если бы убедился воочию, -- заговорил Волчанский.

-- Вас, Александр Васильевич, трудно убедить.

-- Но не невозможно?

-- Невозможно. Я не знаю, во что вы верите и верите ли во что-нибудь.

Загорелись огни. Фома Лукич ходил около медиума со стаканом воды и приставал:

-- Выпейте! Хлебните!

Юноша смотрел в рот Елены Михайловны. А Елена Михайловна болтала с Волчанским о разных пустяках, строила ему глазки и обжигала его молнией взоров. Они сидели на двухместном диванчике, и близость этой женщины, беспечной и веселой, свободной от мелочных хлопот повседневной жизни, близость ее разгоряченного тела с одурманивающим ароматом весны, близость ее лица, с такими пунцовыми губками, приводили в смущение красивого соседа. Волчанский чувствовал, как в нем начинает пошевеливаться зверь...

"Она напоминает Кармен", -- думал Волчанский, сидя в санках, которые мчали его по направлению к дому. А Елена Михайловна, проводив гостей, долго ходила по зале, смотрелась в громадное трюмо, улыбалась своему личику и тихо напевала:

Люблю ли тебя я, не знаю,

Но кажется мне, что люблю...