Чужестранцы

XI.

Театр был полон сверху донизу. Партер блестел лысинами, светлыми пуговицами и пестрел темными пятнами причудливых женских шляп: бенуар сверкал огоньками драгоценных вещей и шелковых тканей; бельэтаж пестрел всеми цветами радуги; галерея казалась кучей друг на друге сидящих людей; было душно, шумно и одушевленно. Веера мелькали около нарядных дам, бинокли стреляли из ложи в ложу... Внизу -- мягкий шорох шелка, легкий говор, легкий смех; вверху -- сердитая перебранка из-за мест, нетерпеливые хлопки, кашель...

Но вот капельмейстер показал публике свою лохматую голову, вылез, словно из-под земли, и уселся на свое место. Застучала дирижерская палочка, все стихло, и -- грянул гимн.

Театр зашевелился всем существом: публика встала плотными разноцветными стенами. Как только оркестр окончил гимн, раздались крики, какой-то дикий рев, в котором затерялось начало повторенного оркестром гимна. При третьем исполнении гимна занавес наконец взвился, и публика онемела от неожиданности и очарования...

Зрелище было, действительно, эффектно и превзошло всякие ожидания публики. Вся сцена, устланная коврами и заставленная целым садом тропических растений, утопала в блеске электрического света. Посредине сцены возвышалась угрюмая скала, повитая плющом и обложенная мхом, на вершине этой скалы стояли два дивных видения в белых, как снег, одеяниях: первое, в образе слегка приодетой статуи Разума, вторая -- не то императрицы Екатерины II, не то просто властной и величавой женщины, гордо взирающей с высоты своей на мир. В афишах значилось: "Франция" -- Е. М. Стоцкая; "Россия" -- Н. В. Картошкина. Эти два видения и были именно они. Целые потоки голубоватого света электрических фонарей были направлены с помощью невидимых для публики рефлекторов настоявших на скале особ, отчего те преобразились в каких-то фантастических существ, приковавших к себе общее внимание. Даже муж Картошкиной, сидевший в первом ряду, не отрывал бинокля от глаз и думал: "да неужели же это моя жена стоит там?" Впрочем, и все другие лица, участники живой картины, были неузнаваемы и порождали целый ряд сомнений в головах зрителей, усиленно справлявшихся в афишах и друг у друга: кто изображает Султана? Неужели это, действительно, Фома Лукич, секретарь акцизного управления? Кто Бисмарк? Неужели это не кто иной, как Захар Петрович Рябчиков, отставной поручик, домовладелец с Николаевской улицы, не так давно привлекавшийся к мировому суду за неопрятное содержание своего двора? Все они, в соответствующих исполняемым ролям костюмах, под лучами цветных электрических фонарей, смущали даже своих хороших знакомых и родственников, с которыми не далее как вчера сидели за одним столом и винтили "по маленькой". Группы мальчуганов из приходских училищ, одетых в костюмы турок, немцев, французов, англичан и китайцев, толпились у подножия скалы маленькими человечками и еще более усиливали впечатление величавости двух белоснежных видений, взявшихся за руки и осененных резко рисующимися в воздухе зелеными листьями электрической "пальмы мира".

Да, это было великолепно и оказалось столько же торжеством франко-русского союза и мира, сколько и торжеством Елены Михайловны и мадам Картошкиной. Даже вражеская партия склонилась пред дивной, смело задуманной и эффектно поставленной картиной и начала неистово аплодировать. Генерал и Наталья Дмитриевна сидели в своей ложе, задрапированной тяжелыми малиновыми гардинами. Из-за спины Натальи Дмитриевны выглядывал Волчанский. И генерал, и его чиновник особых поручений жадно пожирали взорами Елену Михайловну. Одна Наталья Дмитриевна не поддавалась экстазу: она лорнировала сцену и публику одинаково холодно и равнодушно, делала замечания, что мадам Стоцкая, по обыкновению, немножко откровенна, что надо отдать справедливость ее храбрости и т. п. Заметив, что сидевшие с ней мужчины не отрывают от глаз биноклей, она тихо сказала мужу:

-- Очень уж увлекаетесь, ваше превосходительство... На вас смотрят.

-- Да, да... все смотрят.

-- Я понимаю еще Александра Васильевича; он отдает дань своей молодости, а вы?.. Впрочем, и вы отдаете дань... дань своей старческой слабости... ха-ха-ха!

Генерал положил бинокль на рампу, сделал серьезное лицо и начал закручивать левый ус.

Оркестр стих и выскользнула марсельеза; обе мелодии временно слились, перепутались. Стоял гром рукоплесканий, стук многочисленных ног и крики "браво". Несколько наиболее экспансивных зрителей визгливо выкрикнули "vive la France!", одним словом -- вышло все так, как рисовала Елена Михайловна. А Елена Михайловна стояла на высоте своего величия, гордая, сияющая, и взор ее, недвижно остановленный на генеральской ложе, заставил Волчанского потупиться, а Наталью Дмитриевну -- отвернуться в сторону...

Надо сказать, что между Еленой Михайловной и Волчанским вышла маленькая размолвка: он отказался выступить в живых картинах и этим доставил массу хлопот, пока удалось уломать Фому Лукича изобразить султана. Правда, Волчанский отказался и от исполнения роли Макса в "Блуждающих огнях", но, во всяком случае, Елена Михайловна была права, когда с презрительной миной бросила ему:

-- Вы хотите сидеть между двумя стульями? Хорошо. Смотрите: это не так выгодно, как вы думаете...

Волчанский и сам понимал, что ему приходится играть на два фронта, но у него не хватало гражданского мужества стать во враждебные отношения с всесильной генеральшей.

Наталья Дмитриевна, которой Волчанский только нравился, теперь стала ревниво относиться к его частым посещениям Елены Михайловны, к появлению их под руку, к тому, что не одна она, Наталья Дмитриевна, всецело владеет вниманием своего чиновника. Конечно, тут не было и тени нежного чувства, здесь было только одно самолюбие, и это самолюбие заставляло Наталью Дмитриевну направить все силы своего ума, хитрости и административных способностей на то, чтобы Волчанскиий был в ее единоличном распоряжении. Она настояла на том, чтобы Волчанский сидел с ними в ложе, не отпускала его ни на одну минуту от себя, давала ему свои личные поручения и просила о различных услугах не в службу, а в дружбу... Наталья Дмитриевна не хотела даже, чтобы Волчанскиий смотрел в бинокль на Елену Михайловну.

-- Дайте, пожалуйста, ваш бинокль, -- сказала она не оборачиваясь, а только протягивая через свое плечо затянутую в перчатку рыцарского образца руку. Волчанский любезно передал Наталье Дмитриевне бинокль и терпеливо ждал его возвращения, которое последовало лишь после того, как занавес стал опускаться...

Трудно передать, что произошло после падения занавеса. Партерная публика сгрудилась около оркестровой рампы и неистово аплодировала, вызывая Стоцкую и Картошкину. В ложах забыли о приличиях и о том, что принято и что не принято. Целое стадо мужчин, статских и военных, ринулось за кулисы.

Генерал незаметно исчез из ложи, предоставив свою супругу попечениям чиновника особых поручений. А тот, несчастный, принужден был изображать на лице внимание, любезность, предупредительность в то время, как мысли его отчасти были за кулисами, а отчасти направлялись к изысканию способа удрать из ложи, чтобы хотя минутку побыть около Елены Михайловны, посмотреть в ее черные глаза, напоминающие темную южную ночь, в ее лицо, озаренное торжеством победителя. Ах, как прекрасно было это лицо, с такими большими острыми глазами, смело очерченными линией тонких бровей, с блистающими в коралловой рамке губ зубами, с розовым ушком, с родинкой на щеке!.. Волчанский представил себе это лицо и думал о том, что из всей этой массы людей, копошащихся вокруг и гудящих, как пчелы, он один мог бы коснуться этого лица своими губами и сквозь легкую ткань шелка и кружев ощутить всею силою своего молодого, здорового организма, как вздымается грудь этой опьяненной счастьем женщины...

-- Вы, mon cher, не слышите? Я вас спрашиваю, в какое время вы завтра будете у меня, чтобы переговорить о "Блуждающих огнях" недовольно переспросила Наталья Дмитриевна замечтавшегося Волчанского, обмахиваясь веером из белых страусовых перьев.

-- Простите... Я завтра буду, непременно буду у вас...

А публика неистовствовала с возрастающею энергией, требуя bis'a. Десятки голосов, целое озеро плешивых голов, целый взвод офицеров и даже сама мадам Картошкина упрашивали Елену Михайловну снова взлезть на скалу и показаться публике, но Елена Михайловна была неумолима. Она устала, она ушибла себе ножку, слезая со скалы, "вот тут, на подъеме!" у нее кружится голова, ее мучает страшная жажда...

-- Не могу... Ни за что! Ни за что!

Генерал появился за кулисами. Пробравшись бочком меж двух стен почтительно расступившейся перед ним публики, он подошел к Елене Михайловне, поздравил ее с успехом, с чувством приложился к ручке и начал восхищаться и тоже упрашивать...

Где-то хлопнула пробка, кто-то говорил: "позвольте, господа, позвольте!" и поднос, уставленный бокалами с шампанским, подплыл к Елене Михайловне. Она взяла бокал, подняла его и протянула сперва к генералу, потом к другим. Раздалось чоканье, поздравления и опять восхищения...

Елена Михайловна выпила бокал, вынула из маленького портмоне империал и сказала:

-- Это -- в пользу наших подкидышей!.. Пожертвования, господа, принимаются с благодарностью...

При этом Елена Михайловна сделала такую требовательно-капризную и все-таки обворожительную гримаску, что золото зазвенело, падая на поднос из протянутых со всех сторон рук. Набросали 287 р. 50 к. Подошла мадам Картошкина, спросила: "сколько здесь?" и, получив ответ, небрежно бросила на поднос радужную бумажку, а потом, поймав под руку своего мужа, сказала ему: "не угодно ли и вам?", на что тот ответил в свою очередь радужною бумажкою.

-- Чтобы не было копеек, для округления, положу и я полтинничек, -- скромно заявил какой-то господин и бросил серебряную монету. -- Я шампанского не пил-с, -- робко добавил он, пятясь за спины других.

Елена Михайловна, болтая с поклонниками, незаметно искала глазами Волчанского. Она была совершенно уверена, что он явится без малейшего промедления, лишь только упадет занавес. Но его не было, и это было Елене Михайловне обидно, это ее раздражало и заставляло жестокосердно отвергать мольбы мужчин вторично появиться на скале.

Фома Лукич в костюме султана, но без головного убора и без парика и накладной бороды, устало ходил между кулисами и стирал носовым платком пот, градом струившийся по его обмазанной гримом физиономии. Краски смешались с потом, отчего лицо Фомы Лукича сделалось до такой степени ужасным, что жена, пришедшая взглянуть поближе на "интересного Фомушку", встретив его, отшатнулась, потом ахнула и наконец сказала:

-- Фома, Фома! На кого ты похож!

А Волчанский сидел в ложе и не знал, как вырваться. Наконец судьба сжалилась над ним: в ложу вошел украшенный орденами и медалями полицеймейстер, высокий, с выпяченною грудью и с приподнятыми плечами, бодрый, молодящийся старик, с гладко выбритым подбородком и закрученными усами. По недальновидности он начал было тоже восхищаться. Но Наталья Дмитриевна умерила его восторги:

-- Я слышала, что ваши пристава развозили билеты на этот вечер?

-- Да. Моя священная обязанность -- содействовать всякому...

-- Совершенно напрасно. Я вас просила о другом спектакле, в пользу слепых... Муж очень недоволен... Это значило -- прямо подорвать наш спектакль...

-- Простите, ваше превосходительство, но я употреблю все усилия, чтобы одно другому не помешало...

Смутившийся полицеймейстер присел на стул и начал оправдываться. Наталья Дмитриевна увлеклась распеканием. Этим моментом Волчанский и воспользовался, чтобы выскользнуть из ложи. Началось уже второе концертное отделение. Когда Волчанский летел по направлению к сцене, навстречу ему шла Елена Михайловна в пышном белом плюшевом сорти де-баль, в красиво накинутом на голову капюше.

Пряди черных волос и черные глаза Елены Михайловны так резко и красиво выделялись в рамке белых складок капюша...

Следом за Еленою Михайловною шагал, довольный и сияющий, Евгений Алексеевич с большим саком в руках.

-- Здравствуйте, Елена Михайловна! -- обиженно произнес Волчанский, видя, что его не замечают.

-- Ах, это вы? -- Простите: я и не заметила...

-- Поздравляю, поздравляю...

-- Мерси...

-- Позволите вас проводить?

-- Мерси. Не беспокойтесь... меня проводят, -- небрежно бросила Елена Михайловна и, оглянувшись назад, улыбнулась Евгению Алексеевичу и плавно двинулась по коридору, кивая на все стороны приветствовавшим ее мужчинам.

Волчанский был уязвлен. Покусывая губы, он походил взад и вперед по коридору, потом зашел в буфет, -- выпил две рюмки коньяку и, поспешно одевшись, уехал из театра.