Члены правления общества "Мизерикордия" съезжались довольно лениво. Заседание было назначено в 7 часов вечера; было уже около восьми, а никто не появлялся. Наталья Дмитриевна, председательница правления, ходила в возбужденном состоянии духа по пустынной анфиладе комнат и с тревогою ждала лакея с докладом о первом появившемся члене правления.
Генеральша была сильно утомлена: сегодня она выдержала два заседания, принимала визитеров, посетила приют подкидышей и теперь, после обеда, чувствовала потребность переодеться в свободный пеньюар и поваляться на оттоманке с романом Марселя Прево. Но это было невозможно: повестки давно разосланы, отложить заседание не догадались. Надо было нести крест свой. И Наталья Дмитриевна смирилась бы с положением вещей, если бы ее не угнетало еще одно маленькое обстоятельство: а вдруг Волчанский, секретарь общества, возьмет да и не явится сегодня в заседание, а Наталья Дмитриевна не может припомнить, зачем созвано правление. С одной стороны Наталье Дмитриевне приятно улыбалась надежда, что заседание не состоится, но с другой стороны ее пугало, что Волчанского до сих пор нет, между тем как члены могут еще съехаться.
Так и есть: звонок!..
-- Отец Герасим! -- доложил лакей.
-- А за Волчанским послано?
-- Посылали. Их нет дома-с.
-- Это возмутительно! -- с сердцем вырвалось из уст Натальи Дмитриевны. Мимоходом она взглянула в трюмо, поправила волосы и деловитым шагом проследовала в библиотечную комнату, где за большим круглым столом, в обыденное время заваленным книгами, газетами и юмористическими журналами, а теперь покрытым зеленым сукном и окруженным венскими стульями, должно было произойти заседание.
-- Мое почтеньице! Как ваше драгоценное здравие? -- произнес отец Герасим, вставая со стула и направляясь навстречу Наталье Дмитриевне с протянутою рукою, мягкой и пухлой, как у дебелой женщины. (Это был самый ревностный и аккуратный из членов правления).
-- Не особенно, батюшка. Садитесь!
-- Все хлопочете?..
-- Сегодня ужасно устала, -- тяжело вздыхая и опускаясь на диван, ответила Наталья Дмитриевна.
-- Что же-с!.. Труды богоугодные. Потрудитесь во славу Божию! -- заметил отец Герасим, поглаживая свою широкую бороду и откидывая кистью руки густые вьющиеся волосы.
-- Я рада, но что сделаете, батюшка, с таким народом: до сих пор никто, кроме вас, не пришел; даже секретарь наш не пожаловал... Непременно надо десять раз напомнить, просить, словно об одолжении, прийти, а потом еще и посыльных рассылать на извозчиках...
-- Я маленечко опоздал, но у меня есть законные к тому основания, -- смущенно заговорил отец Герасим, и на его жирном лице появились капли пота.
-- Я знаю... Я -- о других...
-- А позвольте полюбопытствовать, какие вопросики изволите предложить сегодня на обсуждение? -- спросил отец Герасим, отирая клетчатым платком свою физиономию.
-- Вопросы?.. Несколько вопросов... Разные...
-- А его превосходительство у себя?
-- Спит.
-- Почивают. Всеконечно, после трудов праведных отдохнуть следует. Я вот к этому не привык, а многие признают за правило после обеда соснуть... А в медицине на сей счет разногласие существует...
Последовала продолжительная пауза. Потом отец Герасим опять начал рассуждать, и его сентенции были убийственно скучны и мучительны: все это были набившие оскомину истины, не только не требующие доказательств, но даже не подающие реплик к разговору. Наталье Дмитриевне так захотелось вдруг спать, что она отдала бы все на свете за право сейчас же улечься на этом самом диване, без подушки, одетой, отвернуться от батюшки к стене и сомкнуть веки. Но лечь было нельзя. Наталью Дмитриевну одолевала позевота, ей делалось прямо дурно от скуки и неисполнимого желания -- лечь. А батюшка продолжал занимать ее разговорами.
-- С вольного воздуха это, -- говорил он, заметив частые позевывания генеральши. -- Когда человек загуляется на чистом воздухе, его всегда позевота беспокоит... Хорошая эта комната. Потолок высокий, обширная, воздуху сколько угодно. По гигиене полторы кубических сажени на человека полагается, а у вас -- сверх нормы. Для здоровья это весьма важно.
-- Вы меня, батюшка, извините... Я, сейчас же вернусь...
-- Сделайте одолжение! Не стесняйтесь!
Наталья Дмитриевна поспешно вышла и радостно устремилась в свой будуар. Там она будет оставаться до тех пор, пока не придет еще кто-нибудь.
Явилась Елена Михайловна Стоцкая, молодая вдова покойного предводителя дворянства. Отец Герасим встретил ее тем же: "Мое почтеньице! Как ваше здоровие?", не вставил только "драгоценное".
-- Здравствуйте. Ух, как здесь хорошо! На улице, батюшка, пурга, страшная пурга! -- звонко и весело заговорила Елена Михайловна, снимая с головы бобровую шапочку.
-- А главное -- воздуху здесь много. Пища и воздух -- это самое главное дело...
-- Ну, не единым хлебом, батюшка, мы сыты бываем...
-- Это -- всеконечно, всеконечно...
-- А чем еще? Счастьем, любовью... Не правда ли? -- с лукавым огоньком в глазах торопливо добавила Елена Михайловна.
Отец Герасим вышел из затруднительного положения очень просто: он вынул из глубокого кармана рясы клетчатый платок и стал сморкаться, отклонив таким образом щекотливый вопрос легкомысленной вдовы, которую в душе отец Герасим всегда называл блудницею.
-- Скажите, батюшка, вы верите в спиритизм?
-- Как-с?
-- В спиритизм.
-- Как вам сказать... Всеконечно, с точки зрения богословской, такие занятия не могут считаться дозволенными, но, без сомнения, сверхчувственное наблюдается... наблюдается...
И отец Герасим рассказал случай: у его покойной тещи были часы, которые лет пять не били, но в тот час, как умереть ее мужу, отлучившемуся с требой в соседнюю деревню, -- часы пробили "три", тесть приехал в два, поел окрошки -- дело было летом, дни стояли жаркие, -- а в три скончался.
-- Как объясните такое загадочное явление? -- разводя руками, спросил отец Герасим.
-- Что же тут объяснять, батюшка? Объелся окрошкой и умер!
-- Тут дело не в окрошке, а в моменте; заметьте: часы пробили три, в три он и опочил...
Но Елена Михайловна не хотела ничего замечать: она смеялась, осыпала отца Герасима искрами своих черных, как уголь, насмешливых глаз и смущала собеседника щекотливыми вопросами.
В комнату вошли еще два члена: один высокий, в серой английской паре, в золотом пенсне, с головой, остриженной бобриком, другой -- массивный, громоздкий, несуразный; первый сейчас же рассыпался мелким бесом перед Еленой Михайловной; красивое лицо его засияло удовольствием, в голосе задрожали какие-то особо-музыкальные баритональные нотки; другой, грузно переваливаясь, сперва подошел под благословение отца Герасима, а потом уже стал здороваться с остальными, холодно и лениво, безразлично к полу и возрасту...
Первый был редактор местной газеты "Вестник", Борис Дмитриевич Сорокин, второй -- купец-благотворитель, Тарасов.
Дольше скрываться в будуаре было уже неудобно, -- и Наталья Дмитриевна пошла к членам. Следом за ней влетел в комнату, с портфелем под мышкой, и Волчанский, запыхавшийся, какой-то растерянный, с беспокойным взором и мокрыми от снега усами и бородкой.
Комната огласилась веселым говором, смехом, шорохом дамских платьев, шагов, стуком выдвигаемых стульев. Вообще, с появлением Волчанского как-то все вдруг словно проснулись и повеселели. Явился еще один член.
Отец Герасим считал, пригибая к ладони пальцы, наличность членов, а потом возглашал: "приступим", но его никто не слушал: все были заняты посторонними разговорами: о городских новостях, о деле Золя, о спиритизме, о "Блуждающих огнях" и других вещах, не имеющих решительно ничего общего с "Мизерикордией".
-- Приступим! -- гудел отец Герасим, боявшийся, что заседание затянется, и он, как и в прошлую субботу, опять не успеет сходить в баню.
-- О чем нам надо было переговорить? --спросила Наталья Дмитриевна секретаря, когда члены уселись наконец вокруг стола.
Волчанский немного насмешливо взглянул в сторону председательницы и начал громко, ясно и уверенно говорить о том, что было постановлено на предшествовавшем заседании.
-- В числе разрешенных вопросов, -- говорил он, -- есть один: о продаже принадлежащей обществу коровы. Постановление наше состояться, господа, не может: корова настолько плоха, что едва ли кто-нибудь пожелает купить ее за назначенную собранием сумму -- 60 руб. Мясники более 35 руб. не дадут. Нашей уважаемой председательнице пришла весьма счастливая мысль: разыграть корову в лотерею. Это именно предложение и подлежит, господа, нашему обсуждению.
Предложение было принято единогласно. Опять начался оживленный обмен мнений по поводу посторонних предметов. Опять послышался смех, восклицания, веселая болтовня Елены Михайловны с редактором. Многие повскакали с мест.
-- Позвольте, господа! Заседание еще не окончено.
Снова уселись. Пока Волчанский излагал наскоро придуманный им вопрос о собирании негодной бумаги, газет и сургучных печатей для продажи этого хлама на фабрики и увеличения таким путем скудных средств общества, -- подписной лист на корову гулял по столу, от соседа к соседу, оставаясь чистым.
-- Виноват... Я не при деньгах, -- сказал о. Герасим, передавая лист купцу Тарасову. Тот вынул из кармана толстый бумажник, молча написал на листе: "от выигрыша отказываюсь. Алексей Тарасов и сыновья" и, положив на бумагу 60 руб., отодвинул ее к середине стола. Правление прервало рассмотрение вопроса о негодной бумаге, и секретарь выразил Тарасову благодарность от имени общества.
-- Какие еще есть вопросы? -- спросил Тарасов, щелкнув крышечкой массивных золотых часов.
-- Так вот, господа, я и предлагаю обратиться ко всем частным и правительственным учреждениям с просьбою о пожертвовании негодной бумаги, газет, конвертов, сургучных печатей...
Купец Тарасов привстал, молча поклонился всем членам и на цыпочках, с сильным скрипом сапог, вышел за дверь.
-- Имейте, господа, в виду, что у меня в редакции можете получать массу газет, рукописей со стихами и прозой и прочего бумажного хлама, кроме сургучных печатей, относительно которых я...
Все расхохотались. Кто-то усомнился в целесообразности предложения и воскликнул: "игра не стоит свеч!"
Начался горячий спор. Отец Герасим, видя, что заседание затянулось, вышел под предлогом покурить в коридор, а отсюда незаметно -- в швейцарскую и за дверь...
Спускаясь по лестнице, он услышал за собою чьи-то шаги и подозрительно оглянулся: то был еще один сбежавший член.
-- Затянулось, а мне решительно нельзя, -- произнес этот господин, пряча лицо в поднятом воротнике ергака.
-- И мне равным образом, -- ответил о. Герасим, ускоряя шаги.