Чужие деньги

38

Савва Максимович Максимов, более известный под именем Саввы Сретенского, не любил проигрывать. То есть, как и всякому другому уголовнику, вступившему на тернистый путь противостояния закону, ему приходилось знавать и проигрыши, и провалы, и временные отступления. Но он никогда не сомневался, что в конечном счете победа останется за ним. Настырный, он поднимался, отряхивался и снова стоял на своем, навязывал судьбе свою точку зрения, пока она не сдавалась и не возвращала Савве то, что перед этим отняла.

В чем-то он был схож с неунывающим Питером Реддвеем: тип сильного толстого мужчины. Однако на объеме талии сходство кончалось. Округлый, приятный, масленый Реддвей напоминал продукт западной цивилизации — любимый им гамбургер. Из причудистого, занозистого Саввы вечно выпирали мешающие другим отростки, точно из клубня картофеля — основного в России блюда. Если учитывать грязную среду, в которой Савва проводил свои дни, уподобление картошке заиграет дополнительными оттенками смысла.

Уж такой он, Савва! Другие долго закаляют подкожножировой слой, вырабатывая антиударность, а он с ней, считай, родился. Новый удар — не трагедия. Это — вызов, на который у него найдется достойный ответ. Так его жизнь выучила. И родитель, которому Савва теперь благодарен. Своеобычный человек был этот Максим Максимов, назвавший сына Саввой — «неволей», пророча и регулируя его судьбу!

В детстве Савва уже был толст, и над ним смеялись. Придя со двора старой Сретенки, где его опять не приняли в игру и к тому же снова тыкали самодельными палками, как борова, проверяя величину жирового слоя, он утыкался в мамин фартук и выплакивал душевную боль и негодование: «Почему-у-у они меня дразнят толстым? Ну почему-у-у я то-о-олстый?» Драться он не мог: мама и бабушка строго запрещали отвечать обидчикам, говорили, что только плохие мальчики дерутся, а их Саввочка не такой. «Ты совсем не толстый, деточка, — утешала мама, — у тебя широкая кость, ты уродился в дедушку…» Утешения не помогали: в них отсутствовал конструктивный момент. Допустим, вернется Савва во двор и скажет мальчишкам: «А я совсем не толстый, у меня широкая кость, я в дедушку уродился…» Что, они после этого заявления извинятся и начнут с ним играть? Еще громче заорут: «Толстяй, жирдяй, жиртрест!» Мама авторитет утратила, и тогда Савва обратился к папе, который лежал на диване, спиной к окружающим, лицом к стене, косо приплюснув к ней ладонью газету, и поделился неприятностями — уже без истерики, без слез, по-мужски. Папа не соизволил повернуться. Глаза его остались устремлены в газету, когда он дал поистине конструктивный совет: «Мало ли что толстый? Зато сильный! Выйди и насажай им всем пенделей. И чтоб не вздумали смеяться, везде свою силу показывай. Понял? Чуть что, ради того, чтоб всех поставить на место, — бей в скулу!»

Те, кто свели знакомство уже со взрослым Саввой Максимовым, иногда задавали риторический, по их мнению, вопрос: «Откуда такие только берутся?» Знаете, откуда на самом деле берутся такие люди? Из битых, которые вдруг осознали, что сами могут бить. И сильно бить!

Эта особенность поведения, выработанная в нежном возрасте, помогла ему в местах заключения: не успевший особенно ничем проявить себя на воле, молодой Савва, который присвоил себе необременительное и пристойное погоняло Сретенский, ухитрился построить всех сосидельцев, установив ровные уважительные отношения с ворами в законе, на которых, оценив соотношение сил, не решился наезжать, а тех, кто оказался слабее, физически или морально, подмял, причем так оперативно, что они сами едва успели понять, каким образом по доброй воле стали отрывам. Сретенскому долю от передач и стирать ему носки Такая прыть не осталась незамеченной, и в один серый, как зоновское одеяло, день Савву отконвоировали в комнату социалистического перевоспитании, где ждал его ранее не виденный, в штатской одежде, но с военной осанкой, тип. «Следователь», — предположил Савва и ошибся. Тип тряхнул головой, откинув назад внушительную волну густых волос, и с белозубой улыбкой доброго дядюшки, явившегося из Чикаго, чтобы облагодетельствовать племянника, подсунул заграничные сигареты. «Ого, «голуазы», крепкие!» — распознал Савва и отказался. «А я рассчитывал, тебе понравится, — сощурился «чикагский дядюшка». — Ты ведь у нас, Савва, парень крепкий». Савва без трепа ожидал продолжения. «На волю хочешь?» Савва неопределенно пожал плечами. Кто ж туда не хочет; вот только цена, которую придется заплатить за выход на волю, может быть слишком велика… Оценив сдержанность Саввы, «чикагский дядюшка» кивнул, словно подтверждая, что в нем не ошибся. И отвернулся, задумчиво глядя в окно, где ничего интересного не было: всего лишь припорошенный снегом плац внутреннего двора в обрамлении колючей проволоки. Не было даже- клочка неба — единственной детали пейзажа, которая должна быть доступна заключенному: и такой ничтожной малости Савву лишал необъятный, затмевающий всю вселенную забор. «А условия?» — не вынесло вольнолюбивое сердце Саввы Максимова. «Безо всяких условий», — невозможный ответ донесся в обратной проекции, отраженный оконным стеклом. «Э нет, — сообразил умный Савва, — это для меня круто. Я на такое не подписываюсь». «Молодец, — «дядюшка» больше не улыбался, — понимаешь, что бесплатный сыр бывает только… где? Ладно. Условия мы тебе сообщим».

Условия и в самом деле проявились, стоило Савве вдохнуть вольный воздух. Оказывается, пока он сидел, в Москве расплодились чеченские бандиты, с которыми советской власти справиться не под силу. У КГБ, откуда, по всем приметам, явился Саввин благодетель, возник план: обуздать чеченскую преступность при помощи русской. Кому, как не бандитам, знать бандитские методы борьбы? Конечно, Савва будет не один: ему дадут подручных. Ребята надежные, проверенные. Кое-кто из них тоже сидел… Так что не дрейфь, казак: прорвемся! Специально под Савву была создана организация с ничего не говорящим названием, на банковский счет которой сразу поступил не слабый начальный капитал. Откуда взялись деньги, спрашивать было нечего: пьяному ежику понятно, что КГБ в предвидении крупных и неприятных перемен распихивает деньги коммунистической партии по коммерческим структурам. Уголовникам они доверяли больше, чем некоторым соратникам.

Савва отнесся к своему поручению серьезно. Прежде всего, заявил, что людей у него маловато, но пусть покровители из КГБ не волнуются: он сам подберет, кого надо. Оживив старые связи, и впрямь набрал, кого и сколько требовалось. Новичков, само собой, необходимо проверить в деле, и люди Саввы совершили несколько вооруженных нападений на кооперативы — так, если кто помнит, назывались единственные разрешенные Горбачевым бизнес-организации. Охваченные, вниманием кооператоры выразили мощное желание поделиться с Саввой своими доходами; глядя на них, и кое-кто из посторонних попросился под крышу к Савве. За всеми организационными хлопотами незаметно распался Советский Союз. Савву это мало трогало: чеченцы-то остались! И теперь он и его ребята были кровно заинтересованы в том, чтобы вытеснить чечей из Москвы: после ухода коммунистов бизнес здесь распустился, расцвел махровым цветом. «С русских должны собирать дань русские!» — выдвинул Савва патриотический лозунг. Как все великие идеологи, он лукавил: группировке, названной по лидеру, сретенской, пришлось бороться за зоны влияния с конкурентами без различия национальностей. Часто попадались среди них армяне, украинцы, евреи, ну и, конечно, русские. Образ жизни сделал их похожими даже внешне. Между прочим, и в сретенской группировке те, кто первоначально был сотрудниками КГБ, уже ничем не отличались от тех, кто не имел столь приметного пункта в биографии; ну это так, к слову. Ребята мужали на глазах. Поневоле: чеченцы действовали жесткими методами. Забили с ними стрелку в ресторане, а они явились превосходящим количеством сил и всех перестреляли. Потом-то Савва втянулся. Они нам взрыв — и мы им взрыв; они нам отрезанную голову (естественно, не свиную) в целлофановом пакете — и мы им то же самое. Работал иногда с опережением, чем завоевал почет у противника. Чечи, они ведь какие? Понимают только грубую силу. Что до Саввы, ему это представлялось нормальным. Он и сам такой.

Эх, горячее было времечко! Делили Москву с шумом, с громом, с иллюминацией. Какой-то деятель искусства, наследник Пахмутовой и Добронравова — любителей социальной темы, даже песню настрочил. Слова там были душевные: «Братва, не стреляйте друг в друга!» Незамысловатой песней возмущались интеллигенты по радио и телику: «Что хотел сказать автор? Неужели пусть лучше братва стреляет в нас?» Савва тогда не имел общественного веса, а то он бы намекнул тем, кто за телерадиобазар отвечает, что возмущаться нечего: братва стреляет в кого надо. Честные предприниматели редко попадают под дуло бандитского «калаша». Если поискать в прошлом убитого бизнесмена, наверняка обнаружится, что когда-то в чем-то он был замазан. А что иной раз глотает пулю всякая мелочь пузатая — «шестерки», жены, дети, случайные прохожие — так ведь дело живое, за всем не уследишь.

Постепенно устаканилось. Чеченцев Савва из Москвы не выбил, но заставил себя уважать. Разделил, выражаясь дипломатическим языком, сферы влияния. Первоначальная гульба вливалась в законное русло, стрелять направо-налево так безнаказанно, как вначале, уже было нельзя. К тому же московский покровитель чечей — между прочим, академик, доктор наук, Корсунский, не к ночи будь помянут, — в то время как раз вошел в силу. И Савва Сретенский удовольствовался своим нынешним положением, которое его устраивало. Центральная московская группировка — не хухры-мухры! Широкие возможности. Это касается в первую очередь финансов и оружия, но также и перевалочных баз, временной или постоянной жилплощади, где можно зависнуть или осесть. Одна из таких баз — здесь, на метро «Кропоткинская». Теперь ее надо покинуть. Надолго; возможно, навсегда. Что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому.

Тихая квартира возле Пречистенки по всем спискам проходила как ожидающая расселения коммуналка. Что в ней творится в действительности, ни один инспектор очередной жилконторы, возникшей на грибнице предыдущих, не любопытствовал узнать. И то — ведь жилищное ведомство крайне редко пересекается с уголовным розыском… Вот муровцы оказались бы довольны, разведав, под чьими тяжелыми шагами поскрипывает ветхий дореволюционный паркет выморочной четырехкомнатной квартирищи, кто тут меж стен с выцветшими, кое-где свисающими клочьями обоями складывает в чемодан необходимые вещи. Вещей немного: «Голому одеться — только подпоясаться» — всегда любил шутить Савва. К чему тащить с собой груду ненужного барахла, которое обожают навьючивать на себя русские туристы? В теплых цивилизованных краях, куда ведет его маршрут, ему без труда предоставят и мыло, и зубную щетку, и полотенце. Куда важней другие предметы: например, безупречно оформленный загранпаспорт; имя и фамилия там не его, но фотография Саввина, разумеется. Не менее важна, чем загранпаспорт, коробочка, полная маленьких, но уникальных штучек. Внешне они точь-в-точь как ролики от шарикоподшипников, и в таможенной декларации Савва их запишет именно так. Пусть проверяют, пусть просвечивают рентгеном: ничего, кроме шариков, они не увидят. Для того чтобы определить ценность этих шариков, нужны иные возможности. Ими сполна располагает синьор Мандзони, называющий себя родственником знаменитом) писателя, которого Савва, впрочем, не читал и потому всю последующую жизнь, встретив где-нибудь фамилию Мандзони, он представит себе не книгу и не ее несуществующих персонажей, а крохотные, но очень тяжелые шарики. Сгустки металлической реальности, конкретной, как деньги, власть и бабы, — то, ради чего стоит жить.

Савва Сретенский не забывает своего благодетеля, так же как он — его. Время от времени он оказывал «чикагскому дядюшке», ныне полковнику ФСБ, кое-какие услуги, требующие сноровки, влияния и умения держать язык за зубами. Это бывало сопряжено с трудностями, но Савва терпел: выгоды от поддержания давнего знакомства перевешивали неприятности. И дождался момента, когда соглашение принесло обоюдную выгоду. Оказывается, у «чикагского дядюшки* завалялся еще один племянник. То есть таких «племяшей», как Савва, у него пруд пруди, но этот племянник, кажется, действительно был родственником полковника. Не сынок, это точно: фамилии-то у них разные, да и мордой лица не похож… Словом, этот более или менее подлинный племянник возглавлял банк «ЭММА», реклама которого втыкалась в перерывы любого уважающего себя художественного сериала, но внезапно исчезла. Выяснилось, что под финансовой эгидой «ЭММЫ» ловкие и сообразительные люди вовсю торговали с западными капиталистами особо хитрожопым способом. Суть тут вот в чем: объявляя, что в стране существует свободный рынок, правительство продолжало на внутреннем рынке контролировать цены, но только на особо важные товары: газ, нефть, уголь, алюминий, лес, удобрения… Внутренние цены на перечисленные категории составляли крохотную часть от них же на мировых товарных рынках. Ну и ушлые соотечественники, раскусив комбинацию, под прикрытием фирмочек-однодневок покупали российский лес и алюминий по внутренним ценам, а гнали их за рубеж по внешним. Чтобы избежать налогов, пользовались фальшивыми счетами по импортно-экспортным операциям, где отборный лес, скажем, регистрировался как низкокачественный… Раз дают, грешно не брать! Но, пользуясь другой народной поговоркой, надо сказать: не все коту масленица. Великий пост грозил «ЭММЕ» — конечно, с конфискацией имущества. Здесь и вступал в дело Савва, спасая то, что еще можно спасти, то, что дядюшкин племянник должен был передать ему. В руки. Лично.

Явившись в уродливое современное здание, где базировался банк «ЭММА», Савва Сретенский обнаружил, что племянник страдает манией преследования. Иначе зачем ему потребовалось заточать себя в хитромудрой коробочке, обнесенной дверьми с многочисленными кодовыми замками? Набрав сообщенный заранее код на наружном дисплее, Савва с эскортом сообщили, что они прибыли к Самому, и были пропущены в вестибюль, отделанный серым мрамором, где их внимательно осмотрели, буквально обыскали взглядами, прежде чем допустить к следующей двери и следующему коду. Всего было три барьера, три двери, три кордона. С каждым новым препятствием Савва все сильнее раскалялся и пыхтел, как самовар. Он, можно сказать, сделал милость, пришел всего с двумя оруженосцами, а в етитской «ЭММЕ», вместо того чтобы завопить во всю ивановскую: «Отворяй, честной народ, Савва Сретенский идет!», пялятся на Савву, как зоолог — на лягушку. Лягушка в банке. Какие черти его понесли в этот гадский банк?

Четвертого кордона нежная душа Саввы не перенесла. Когда в предбаннике банкирова кабинета к посетителям привязались затянутые в хаки телохранители, требуя предъявить паспорт и еще какую-то фигню, чуть ли не верительные грамоты, Савва сделал знак своим ребятишкам, и они без лишнего напряжения сил пошвыряли на пол этих хаконосцев, которые накачали мускулы на тренажерах и возомнили о себе, будто они крутые сомы, тогда как они попросту рыбий корм.

На шум из кабинета выбежал племянник. Савва его сразу узнал, потому что эта вытянутая белесая физия засветилась в рекламе, однако откровением для него стало то, что племянник, оказывается, такой низенький — по плечо ему. Тридцатилетний юнец (назвать его мужчиной язык не поворачивается), с длинными волосами, которые сосульками свисают на белый воротничок. Ногти обгрызены до живого бугристого мяса.

— Что происходит? — взвизгнул племянник.

— Вот, поучил их гостеприимству самую малость, — приветливо улыбнулся Савва, вернувший себе чувство самоуважения. — А я, между прочим, Савва Сретенский.

— Ах да, я не успел предупредить охрану. — Племянник то ли был начисто лишен способности извиняться, то ли считал, что извиниться должны перед ним. Не дождавшись извинений, представился на одном торопливом дыхании: — Здравствуйте, будем знакомы, Герман. Предложить вам чего-нибудь: чаю, кофе?

— Лучше предложи то, за чем я пришел.

— Ах да, ах да… — От нервности племянник сунул в рот указательный палец с явным намерением начать грызть ноготь, и Савве стало противно. Сам не ожидал от себя такого приступа брезгливости. «Уж лучше б ты пернул», — подумал Савва. Но племянник, очевидно, поймал себя на этом бессознательном движении, а может, пришел к выводу, что ногтя не осталось, следовательно, обгрызть его не удастся. В общем, так или иначе, он вынул палец изо рта, к великому Саввиному облегчению, и пригласил Савву в свой кабинет и запер за ним дверь. Кабинет был оголенный с горами расшвырянных тут и там, испечатанных цифрами листов, скоросшивателей, со стульями, сгрудившимися в углу, как испуганные овцы. Главной деталью интерьера был небольшой сейф, который племянник открыл ради Саввы. Его содержимое, перешедшее в карман Саввы, босс центральной московской группировки помнит так отчетливо, что хоть сейчас составляй опись. Но к чему? Дело прошлое, он все. вернул. Брюлики и прочие музейные ювелирные побрякушки вернул в первую очередь. А вот тяжелые шарики… так сложились обстоятельства, что шариков с него никто не потребовал. Похоже, вездесущий дядюшка и тот ничего о них не знал, по крайней мере, не подразумевал их в числе ценностей. Савва долго держал их при себе, любовался маслянистым металлическим блеском, удивлялся невероятной, при их ничтожных размерах, тяжести. Зачем они, на что могут пригодиться? Вдруг испугавшись, отдал один из них на химическую экспертизу: что, если радиоактивные? Химик оказался испуган не меньше него, но не радиацией: никакой радиации дозиметр не зафиксировал. Покрываясь смертельной бледностью, химик пролепетал, что он не совсем уверен, какое место этот металл занимает в таблице Менделеева; если Савва Максимович потребует, можно повторить спектральный анализ… Савва Максимович не потребовал. Меньше знать — крепче спать.

А потом объявился синьор Мандзони, и Савва только тут понял, какой судьбоносный подарок преподнес ему «чикагский дядюшка» в виде тяжелых шариков. Синьору Мандзони было превосходно известно, что из себя представляют шарики; правда, о назначении их он не распространялся. Соизволил, правда, объясниться, что уже почти заключил сделку, но как раз в это время «ЭММА» приказала долго жить. Когда Савва узнал, за какую суммищу племянник собирался уступить синьору Мандзони тяжелые шарики, он в изнеможении закрыл глаза и увидел небо в алмазах. Причем значительно крупнее и искристее тех, что племянник извлек из сейфа, где хранились материальные свидетельства поганых тайн банка «ЭММА».

Окна, лишенные занавесок, вбирали в себя черноту неба и слабо доносящееся снизу северное сияние ночных огней. Крупные города в мире капитала не отходят ко сну долго — как минимум до полуночи… Савва подошел к окну и, опершись на широкий (дореволюционный!) подоконник массивными лапищами, пригнув жирноватую спину, разделенную посередине долиной позвоночника на два холма, вгляделся в небо. После дневного снегопада небо очистилось, в него высунулась несмелая луна, один край которой расплывался. Растет или убывает? Как это определяется? А, черт с ней!

Растущая или убывающая, луна не представляла для Саввы Максимова ни малейшей ценности. Гораздо большее значение имело то, что сейчас где-то в Москве, под этой самой луной, умирает человек. Человек не был личным Саввиным врагом, он перешел ему дорогу, и этого достаточно. Водолаз сообщил, что за ним следят, а Савва Сретенский таких сообщений мимо ушей не пропускает. Если хвост обнаружен, то выяснить, откуда он растет, пара пустяков. Для Саввы Сретенского, у которого свои человечки есть всюду, даже высоко… ох высоко! Нелегкая участь — постоянно быть под присмотром власти, как бы, образно выражаясь, постоянно на сцене, в свете прожекторов, однако и преимущества в том находятся. Мальчишка, который пас Водолаза, — из прокуратуры, из группы следователя по особо важным делам. Савве доложили его имя: Владимир Поремский. Так что из того? Живи, Вова! Мальчишка ни при чем, если справедливо рассудить. Что Савва, зверь — обижать маленьких? Если рубить хвост, так уж по-крупному.

Не ко времени, ох не ко времени затеялся этот кавардак. Крупные глыбы информации ворочал, вникал в технологические хитрости, без сапог ступал по кровавой каше, вкалывал как проклятый, рассчитывал, что все спланированное покатится ровно по плану. И вдруг в колесо угодил мелкий, но острый камешек, и все рухнуло. Верные карты легли наперекосяк. Камешек мелкий, а отвлекает на себя внимание. Не этим, ох не этим надо бы заниматься… Металлические, очень плотные шарики. Камешек против шарика… Бред какой-то. В Италию — и конец.

Следака по особо важным кто-то, видать, предупредил: слишком рано он убрался из своего кабинета в Генпрокуратуре. Ну да ничего: на этот счет, для особенно бдительных, прибережен запасной вариант. Одним вариантом мудрый Савва никогда не ограничивался. Конечно, Мурза подозрителен, мухлюет итого, но он идеален для таких гиблых дел. Пусть Савве твердит кто хочет, дескать, время грубой силы прошло, он знает одно: если убрать говно, оно вонять не будет. За одной кучей говна может, правда, возникнуть следующая, так что же: если тоже развоняется, уберем и ее. А те, кто химичат, строят головоломные комбинации, остаются ни с чем. Проще надо быть, проще! «Будь проще, и к тебе потянутся люди», — говаривал папаня незабвенный, Максим Максимов, чтоб его!