Чужие деньги

41

Виктор Милютин, впустив племянницу в дом, не позаботился даже о том, чтобы запереть дверь, — это сделала Лиза, нажав на рычажок замка.

— Ну, дядя, вы даете! — восхитилась она. — Ворон не опасаетесь?

— Кого? — недослышал Милютин.

— Ну воров… убийц, грабителей…

— Никого не опасаюсь, — стоял перед ней, покачиваясь, Милютин, — ко мне никто не заходит. Тараканы и те от меня ушли. Крысы сбежали, как от чумного. А я был бы рад. Любой твари божьей был бы рад. И убийце… Только кому это нужно — поднимать руку на такую падаль? Наверно, уверены, что я сам по себе уже сдох.

— Но ведь я же к вам пришла, — тихо сказала Лиза.

Виктор Сергеевич поднял на нее угнетенный недоверчивый взгляд, словно этот очевидный факт нуждался в подтверждении. Лиза стояла перед ним, не собираясь превращаться в галлюцинацию; на белом шарфе пятно, которое она, по всей видимости, посадила только что в подъезде, снежинки остро, сверкающе тают в темно-русых волосах — вся отчетливая, свежая и безгранично живая.

— Ты-то пришла, — смирился он наконец с очевидностью. — Но ты не в счет. Мы с тобой как-никак родственные души… или нет, просто родственные… родствен-ни-ки… — Чтобы подтвердить родственные связи, он коротко и нелепо взмахнул рукой, в которой все еще оставалась зажата ручка красно-белого целлофанового пакета; ощутив его забытую скользящую тяжесть, вскрикнул, словно мать, едва не причинившая по неосторожности вреда младенцу.

— И души тоже родственные, — сделала Лиза заявку на будущее. — Вы скоро убедитесь. Дядя, не трясите так сумку, разобьете. Давайте я накрою на стол.

Войдя в комнату, Лиза протянула что-то наподобие «О, блин!» — вульгарно, но действенно, когда хочешь справиться с внезапно нахлынувшим недоумением. Прежде чем накрывать на стол, его надо было найти, а найти стол среди хаоса, составлявшего главную черту дизайна милютинской квартиры, было под силу разве что лучшей служебно-розыскной овчарке. Виктора Милютина от верной смерти спасало лишь то, что у комнаты в доме постройки сороковых годов были высокие потолки: иначе беспорядочное наслоение вещей накрыло бы его с головой. Потоп предметов — примерно так это выглядело. Из полуоткрытых дверец шкафа, несшего вахту вдоль одной стены, высовывались бесчисленные трусы, носки, рубашки, рукава курток, ушки подушек — все замызганное, старое и скрученное. На деревянных полках, украшавших другую стену, теснились спортивные кубки, горшки с растениями неопределимого рода и вида, павшими смертью храбрых в борьбе с вечной засухой, какие-то дряхлые сувениры союзных республик, коробки из-под сигарет (а быть может, и с сигаретами), отжившие свой век зажигалки, фигурные пепельницы; археологический слой пыли обволакивал эти бренные останки. Особенно сильное впечатление производили почти новенькие, не слишком запыленные телевизор и видеомагнитофон, торчащие, подобно снежным горным вершинам, среди холмов, образованных картонными коробками и нестираным постельным бельем. Осененная догадкой Лиза смела на пол один такой холм, подозрительно возвышавшийся возле кровати, и оказалась права: под ним обнаружился журнальный трехногий столик, некогда полированный, но и в теперешнем состоянии пригодный для того, чтобы ставить на него водку и закуску.

— Рюмки, я сейчас рюмки, — засуетился Виктор Сергеевич. Он извлек откуда-то со средней правой полки две хрустальные изысканные рюмочки, узорчатые не то согласно замыслу изготовителя, не то благодаря насохшим на их стенках слоям прошлых спиртных напитков, и отправился мыть их на кухню. Увидев глазами племянницы не самую худшую часть своей квартиры, допустить Лизу на кухню он постыдился бы. О состоянии канализации свидетельствовал всепроникающий запашок фекалий, уловив который Лиза обеспокоилась, не придется ли ей в случае физиологической нужды убегать из дома гостеприимного дяди и торопливо искать общественный туалет за десять копеек… или за пятьдесят рублей… сколько стоит посещение общественного туалета в Москве? Впрочем, эта мысль ненадолго задержалась в ее сознании. Ей было о чем беспокоиться помимо таких низменных тем. Сколько сил ей стоило отвертеться от телохранителя, убедить папу, что мир не перевернется от того, что она опробует новую машину, самостоятельно промчавшись по городу! Но это папа, а мама, пожалуй, что-то заподозрит. Ей не понравится, что Лиза поехала к дяде Вите. Спрашивается: почему? Сейчас узнаем. Плеск воды доносился в комнату уже целую минуту — наверное, отмыть рюмки оказалось нелегко.

В данный момент снедавшее Лизу беспокойство чуть-чуть утихло. Скорее даже, захламленная, изуродованная неряшливым бытом квартира парадоксальным образом успокаивала младшего отпрыска могущественной династии Плаховых. После знакомства с тем, какова была деятельность отца в Приволжске, Лизе трудно было вести прежнее беззаботное существование в роскошной квартире или загородном доме, где каждая подробность спрашивала: «На какие деньги меня приобрели?» В ожидании дяди Лиза то рассматривала окружавший ее кавардак, дивясь, каково должно быть внутреннее состояние человека, чтобы так отражаться на внешней среде, то останавливала взгляд на бутылке водки, в маслянистой прозрачности которой чудилось нечто от магического кристалла, способного открыть истину.

Новую истину… точнее, новую грань истины. Лиза не испугается. Она достаточно много узнала за последние дни, чтобы открыть: мир не таков, каким до тих пор представлялся.

Рюмки поставлены на покоробленную столешницу. После мытья обнаружилось, что их узор напоминает звезды, а может быть, лучистые цветы, расцветающие где-то на хрустальных морозных лугах. Свет и комнате не включали, и сходство со звездами увеличилось, едва по узору рюмок ударил закатный луч, который с какой-то стати решил устроить пасмурному дню триумфальные похороны.

— Ну что, родственная душа, дернем?

— Дернем! — Лиза отважно приняла предложение, но не протянула руки к рюмке.

Заметив это, Виктор Милютин скорбно и понимающе усмехнулся:

— Не бойся, Лиза. Ты упрекаешь меня за то, что я пью? Я правильно поступаю, что пью. Почему — сейчас узнаешь. Лучше и тебе сегодня напиться. Когда протрезвеешь, имеешь право себе сказать: дядя никаких ужасов не рассказывал, это мне в пьяном бреду прислышалось. А лучше, если все забудешь. Я тебе знаешь что покажу? Вот, держи. Это моя фотография. И не угадаешь, который из этих здоровяков твой дядька, правда? На первом месте, на пьедестале почета, — это я. Когда-то, Лиза, и мне довелось постоять на первом месте…

Ну и улыбка была у Витьки Милютина! Сияла, точно праздничная иллюминация. Парни с такими улыбками рождаются редко, а уж если родился, торный путь вперед и выше обеспечен. Конечно, Юра Гагарин — исключительный случай, но и пониже космоса, в нашей земной атмосфере, достойные цели есть. В приволжской школе Витю постоянно выдвигали в числе главных на смотры и пионерские праздники, хотя отличной учебой он не блистал. Больше упирал на общественную работу и спорт — занимался художественной гимнастикой. Правда, когда пришло время выбирать жизненный путь, на гимнастику все же не понадеялся: избрал нелегкую стезю охраны общественного порядка.

А рядом с ним росла его сестра, Татьяна. Не умевшая так неотразимо улыбаться, зато наделенная редким для женщины, да и для мужчины, упорством. «Витька светленький, Танька темненькая», — судачили родственники и знакомые, и замечание относилось не к цвету волос: брат и сестра уродились оба русые, в одну масть… Но темная природа Татьяниного упорства Виктора до поры до времени не заботила. О чем волноваться, если сестрино упорство обращалось исключительно ему на пользу? Опережая его в общественной работе, поощряемой партией и правительством, круто вспрыгнув вверх по служебной лестнице благодаря выгодному замужеству, во имя которого ей пришлось развалить предыдущий брак своего избранника Глеба, Татьяна всю пробивную силу, в сотню раз превышающую силу средневекового стенобитного орудия, обращала на пользу родным. Ну, конечно, в первую очередь себе, но и родным тоже. Не ее разве стараниями родители Милютины, сразу после того, как дочь сменила фамилию на «Плахова», прибавили к своему садово-огородному участку давно желанные сотки? Какие стимулы заставили владельца этих соток практически бесплатно с ними расстаться — песня особая… Не Татьяниными разве усилиями Витька, с его весьма средним аттестатом, обошел более достойных абитуриентов и стал студентом местной Академии права? Это счастье — иметь такую сестру!

Виктор сестру любил. Но за счастье почитал держать ее на расстоянии. Получив диплом, уехал в Москву, там работал в милиции. Держали там его не из милости, не из уважения к заслугам зятя, Глеба Захаровича, а потому, что по-настоящему ценили. Значит, было за что. Ощущая себя состоявшимся человеком, Виктор Милютин радостно принимал у себя в квартире сестру с племянниками во время их московских визитов… ну да что долго объяснять, Лиза и так все помнит. Ведь помнит? Ведь он, Виктор, тогда был не таким, как сейчас?

Татьяна и тогда пыталась руководить его жизнью. Оторвав брата от шумных игр с Борей и Лизой, уводила его в коридор или на кухню и там шипела: «Ты женишься когда-нибудь? Смотри, пройдет твое времечко, никто на тебя не польстится!» «Успею, Таня! Мужик как коньяк — с возрастом только крепче», — отшучивался он. «Ну смотри, крепкий мужик, шевели мозгами, а то я тебе подыщу выгодную невесту…» Татьяна постоянно навязывала свои услуги. Часть из них Виктор принимал, а часть отвергал. Но чем дальше, тем сильнее крепло убеждение, что за принятые от сестры подарки рано или поздно придется расплачиваться. Не обязательно деньгами… И роковой час пробил.

В тот день Татьяна явилась к нему без детей. В чем-то широком, разлетающемся, украшенном перьями. Элегантный наряд плохо соответствовал и раздавшейся коренастой фигуре, и внутреннему напряжению, более подходящему для тяжелой работы: Татьяна выглядела в этих перьях мускулистым страусом, который, вопреки пышному хвосту, не может взлететь. Духами от нее воняло так интенсивно, что острый запах выявлял свою спиртовую основу. Ему в первый миг, когда она выступила из-за двери, даже померещилось, будто сестра пьяна… Сам Виктор тогда если и употреблял, то самую каплю, по праздникам и в компании.

— Давно приехала, Таня? — спросил Виктор, отступая, как всегда, перед напором ее энергии. — Глеб тоже в Москве?

— Глеб у себя в Приволжске, я одна… Впусти меня, Витя, у меня к тебе основательный деловой разговор.

Примостясь в углу дивана, терзая пальцами валик, как кошка; которая старается сорвать мешающий коготь, Таня заговорила сухо и деловито. Есть один промышленный проект, который поможет им обогатиться. Там миллионы, миллиарды, и не рублей, Витя, не рублей! Фактически, все уже у нее в кармане, препятствием является один человек. Этого человека надо кончить. Если это сделает Виктор — собственноручно или через верных ему сотрудников — может твердо рассчитывать на один процент акций их компании.

— Что значит «кончить»? — оторопел Виктор.

— Убить, — спокойно перевела Татьяна. — А когда дело будет сделано, я тебе гарантирую один процент. Это очень много.

Между близкими родственниками не приняты денежные расчеты. Но это не значит, что оплата в другой валюте не принимается. Платят временем, нервами, слезами, кровью… И хорошо, если только своей кровью.

Виктор ударился в панику: пытался отговорить сестру от уголовщины, убеждал, что преступления редко бывают успешными, а если даже и так, то их плоды никогда не приносят преступникам счастья. То, что он на убийство не пойдет, было для него настолько же очевидным, как то, что солнце встает на востоке, а заходит на западе. Но Татьяна была необорима, как капля, долбящая камень, как резиновая стена, как древнегреческий рок. Игнорируя его разумные доводы и эмоциональные заклинания, она твердила только о том, какую пользу принесет это убийство, как легко его осуществить с Глебовыми деньгами и Викторовыми возможностями. Виктор попытался ее выставить — она не ушла, она когтисто вцепилась в валик этого самого дивана, который Милютин так и не сменил, хотя не раз порывался, и гнула свое. А Виктор хватался за голову, призывал, заклинал, наконец устал и замолчал. Лишенному голоса, ему оставалось только слушать. И постепенно в помраченной его башке солнце взошло с запада…

Убивал не собственными руками: Татьяна и не требовала от брата такой самоотверженности, которая в случае провала могла ее серьезно подставить. Но исполнителей подобрал лично. Фролов и Панасенко — неглупые, непьющие, регулярно представлявшиеся к следующему званию и за деньги готовые совершенно на все. Для начала они проследили маршрут Григория Света, ежедневно, кроме субботы и воскресенья, совершавшего изнурительные поездки на электричке Москва — Домодедово. По четвергам возвращался поздно, часов в десять вечера, когда основной людской поток успевал отхлынуть. Вникнув во все обстоятельства, Виктор Милютин предложил наиболее простой и совершенный способ убийства. Фролов и Панасенко садятся на электричку вместе с Григорием Светом в Москве. Выбрав момент, когда он выйдет покурить в тамбур, сбросить его под поезд и дернуть стоп-кран. Они, двое, — сотрудники милиции и свидетели. Сами составят протокол, сами распишутся. Все.

Было холодно — тогда тоже было холодно, когда Григорий Свет ехал на электричке, не догадываясь, что направляется не домой, а в смерть. Поземка мела… Правда, не ноябрь, а ранняя весна — начало марта. В России большая часть года холодная, поэтому убивают большей частью в то время, когда холодно. По весне, когда растает снег, ждущие опознания трупы показываются на поверхность земли, за что получили от судебных медиков иронически-ласковое название — «подснежники»… Ну это из раздела милицейской лирики. А нас ждет грубая проза. Григорий Свет ехал не один, а с двумя друзьями. Первый друг, худой и с тихим голосом, не представлял угрозы, зато второй, мощный, как борец в тяжелом весе, заставлял призадуматься. Реализацию плана можно было отложить, но Фролов и Панасенко не из тех, кто боится трудностей. Тем более задаток они уже получили.

Электричка медленно ползет, подолгу задерживается, пропуская встречные составы. За длинным рядом окон — темнота, в которой подвешены на невидимых нитях разноцветные огни станций и домов. Но для тех, кто досконально изучил движение на этом участке пути, темнота не является непроницаемой. Красным пунктиром горит в ней участок перегона, наиболее подходящий для лишения человека жизни.

Григорий Свет курил в тамбуре. Длинное, вытянутое жизненными неурядицами лицо. Морщины, неприкаянность, глубоко запрятанная человеческая теплота. Закуривал, защищая огонек спички от ветра, хлещущего из-за разбитого стекла двери. Поднял голову, когда двое в милицейской форме вошли в тамбур. Улыбнулся:

— Ребята, вам чего?

Ребята подготовились лихо. Пока один раздвигал двери, другой толкал Света в зияющий, скрежещущий, черный, пышущий острым белым снегом проем, за который изобретатель цеплялся худыми пальцами с нездоровыми ногтями, слоистыми и пожелтевшими от никотина, повторяя: «Ребята, вы что? Я же вам ничего не сделал», надеясь, что это не те, нападения кого он ждал, когда обращался к нотариусу с просьбой о защите, что это дорожное хулиганство со стороны куражащихся ментов… Не утратив огонек этой надежды в глазах, он отпал от дверей, когда не смогли его больше держать переломанные ударом сапога пальцы, и полетел вниз, под встречный локомотив. Закричать Свет успел так, что стоп-кран дернули в другом вагоне, до которого прежде докатился этот вопль — человеческий, растерянный в первую секунду, стремительно выросший до рева животного, чью размозженную плоть накручивает на себя колесо судьбы.

Относительно спутников Григория Света Фролов и Панасенко не проявили должной проницательности. Струсил как раз тот из них, который был мускулист и огромен: он застыл, не решаясь войти в тамбур, где кипела борьба. Зато второй, тощий, не раздумывая, бросился на выручку, вцепился в рукав Фролова, как маленькая, но отважная собачонка, и, как знать, возможно, изменил бы соотношение сил, но с Григорием Светом уже было покончено, он был уже не жилец, падая под колеса поезда, и его предсмертный крик парализовал тощего световского приятеля. Вся его храбрость улетучилась в один миг.

— Хочешь, мы и тебя туда же? — припер его к грязной тамбурной стенке Фролов, стремясь разобраться с этой непредвиденной помехой, пока не набежал народ. — Не сейчас, а позже! Если вякнешь не то, что следует!

— Не надо… у меня дети…

— Вот то-то, что дети! Показания напишешь, какие попросим.

— Напишу…

Всей этой растянутой пронзительной сцены Виктор Милютин не наблюдал, однако живо восстановил ее по рассказу своих подчиненных. Они еще ждали дополнительного материального поощрения за то, что так ловко вышли из ситуации с нежелательными свидетелями, на основании показаний которых был составлен безукоризненный протокол, и очень удивились, когда начальник обругал их бестолочами: свидетель — все равно свидетель! Но убрать, в дополнение к Свету, Вьюркова и Махоткина не приказал. Слишком много трупов — подозрительно. И материальное поощрение, в довесок к обещанному, выдал. Не из своего кармана платит. Хотя, наверное, теперь из своего. Концерн «Пластик» теперь и его концерн…

Из художественной литературы известно, что убийцам частенько мерещатся убитые. Виктору Милютину неизвестно, что там творится в дебрях заскорузлой психики Фролова и Панасенко, но ему ни разу не являлся Григорий Свет, которого он не видел ни до, ни после смерти. С ним произошло нечто худшее, не нашедшее достойного отражения на страницах книг: потеря интереса к жизни. Ему не нужны были ни деньги, ради которых, хотя бы формально, он решился на преступление, ни продвижение по службе, которую он бросил в начале июля того черного, завьюженного убийством года; не нужно было совсем ничего. Татьяна, испуганная тем, что творится с братом, и упрекая его в отсутствии силы воли (она-то, в отличие от него, слабая женщина, не впадает в депрессию и спит спокойно), постаралась подсластить пилюлю одним процентом акций, которые, согласно ее обещанию, совсем скоро начнут приносить верный доход. Обещания не обманули, только никакого счастья Виктору Милютину это не принесло. Оказалось, что кое-что его все же способно интересовать: спиртное. Как облегчение, как утешение? Нет, просто так, само по себе. Виктор запил со страстью, которой сим от себя не ждал. Пил и высококачественные марочные вина, и всякую дрянь: его хватало на все. Татьян» собиралась вести его к модному психиатру, но, в опасениях, чтобы под гипнозом брат не сболтнул лишнего, ограничилась полумерой: отобрала его один процент акций, пообещав переводить на сберкнижку прожиточный минимум, исключающий беспробудное пьянство. Виктор был в то время настолько пассивен, что согласился глазом не моргнув. Моргать глазами ему было бы тогда трудновато, потому что глаза днем и ночью были у него заплывшие. Он чувствовал, что гибнет, а гибнуть он не хотел. Почему? Вот вопрос! Он не хотел гибнуть, но навсегда утопил в вине свою светлую улыбку, которая вела его к вершинам и спасала от всех неприятностей.

Теперь Виктор пьет редко, а что касается прочего, ощущает себя в том же полуподвешенном состоянии. Ему незачем жить, но он боится смерти. А еще пуще смерти боится, что убийство раскроется. Его посадят в тюрьму… Будет ли ему в тюрьме хуже, чем сейчас? Физически — да, морально — бабушка надвое сказала. Но пробовать он не хочет. Почему? Вот второй вопрос! Не однажды он — как-никак крещеный! — собирался пойти в церковь и открыться священнику на исповеди, но каждый раз что-то удерживало его. Не донесет ли поп, ведь про них в газетах пишут разное? А если не донесет, а — того страшнее! — скажет: «Не простится тебе твой грех, пока сам в нем властям не признаешься»? На такой шаг Виктор не осмелится никогда. Вот и ходит среди людей лунатиком, точно леди Макбет с ее окровавленными руками. Не удивляйся, Лиза: твой дядя, хоть и пьющий, не такой уж необразованный, а так как сейчас заняться ему нечем, много книг прочитал…

Эта пригвожденная к позорному столбу Шекспиром леди Макбет — так себе, слабенькая бабешка. Одно название, что леди. Слишком у них, в средневековой Шотландии, люди были совестливые. Через убийство добиться, чего хотела, — и из-за этого ночами бродить? До Таньки Плаховой ей далеко. Вот кто настоящая злая леди!

Во время обстоятельного, сопровождавшегося чинным опрокидыванием рюмочки рассказа Виктора Милютина в комнате окончательно стемнело. Исчез из видимости и стол с бутылкой и закуской, и Лиза, которая забилась в дальний угол дивана, не подавая реплик, и даже дыхание ее перестало слышаться. Леденящая фантазия подкосила Виктора: а может, Лиза незаметно встала и ушла? А может, никакой Лизы не было, и это он, для удобства вообразив собеседницу, в тысяча первый раз все это говорит себе сам? Чтобы удостовериться, он резко выбросил руку в сторону предполагаемой Лизы. Мягкая шерстяная кофточка, скользящее тепло, которое погасило удар, — все это доказывало, что предполагаемой Лиза не была. Попутно удар сразил не до конца опорожненную бутылку, которая со звоном покатилась по столу, выбрызгивая на участников застолья остатки пахнущего спиртом содержимого. И как будто напряжение, копившееся во время рассказа, разрядилось, вспыхнуло — у Виктора криком и руганью, у Лизы слезами.

— Ты чего затаилась, а, чего ты затаилась? Испугалась? А сама напрашивалась, тудыть твою, чего тогда напрашивалась?

— Дядя, миленький, голубчик, я все понимаю, мне тебя жалко, только не дотрагивайся так до меня, ПО-ЖАЛУЙСТА-А-А!