Чужие деньги

51

«Кто стучится в дверь ко мне, с толстой сумкой на ремне?» Нет, проиграли: никакой не почтальон, и уж тем более не ленинградский. Это всего лишь Владимир Поремский, с маниакальным упорством звонящий во все двери высотки на Котельнической набережной и предъявляющий фотографию Герарда Князева, бывшего Печенкина, отличившегося службой во взрывниках ФСБ. Занятие необходимое, но неблагодарное, учитывая то, что могучая высотка простирает орлиные крылья своих корпусов на целый квартал (в процессе похода начинает казаться, что на целый микрорайон), кроме того, часть жильцов на работе, часть не горит желанием с тобой разговаривать, принимая за жулика или поставщика никому не нужных товаров, а часть не может понять, о чем идет речь. Однако — жалобы побоку! Перед Поремским поставлена задача опросить всех жильцов, и он ее во что бы то ни стало выполнит.

Для выполнения задачи необходимо всего лишь два предмета: удостоверение и фотография. Зачем же Поремскому понадобилась сумка, да еще и на ремне? Так, на всякий случай. Или ради того, чтобы поддержать сходство с героем популярного стихотворения для детей.

Почему Поремский? Потому, что его белокурые волосы юного пионера и уцелевшая от флотского прошлого безукоризненная выправка обычно нравятся пожилым женщинам, а пенсионерки, которым не остается ничего другого, как сидеть дома, вспоминать минувшее и бдеть за соседями, — важный резерв сыскного ремесла. Обычно бывает так, но жизнь содержит в себе нераскрытые залежи сюрпризов. В данном случае помощь следствию оказали не бабушки, а девушки.

Одна из них распахнула дверь в ответ на звонок Поремского — не приоткрыла на цепочку, а распахнула во всю ширь, ничего не опасаясь, потому что люди с такими улыбками никогда ничего не опасаются, они бесстрашны, как покорители Антарктиды. «Рот до ушей, хоть завязочки пришей», — подумал Поремский, но подумал не осуждающе: просто констатация факта. Рот был крупный и красивый, уши тоже красивые, маленькие и аккуратные. Джинсы и свитер в вязаных узорах, волосы стянуты над ушами в два хвостика, усаженных разноцветными резинками. Одной рукой молодая хозяйка квартиры придерживала толстую растрепанную книженцию, откуда сыпались размашисто надписанные закладки.

— Ну кто там, Элка? — донеслось из глубины квартиры?

— Из прокуратуры! Идите сюда! — призывно завопила Элка.

Призыв не остался без внимания: дверной проем заполнила целая орава девиц примерно одного возраста, следующих в основном Элкиному стилю одежды, но без книг: очевидно, Элка утащила с собой единственный учебник.

— А мы тут к экзамену готовимся, — подтвердила сложившееся у Поремского впечатление Элка.

— А часто вы тут собираетесь, девушки? — пошел в наступление он.

— То здесь, — охотно объяснили ему, — то не здесь… Когда сессия, тогда и собираемся.

— Как будто бы рановато для сессии.

— А у нас дифзачеты!

Каждая реплика сопровождалась такими взрывами веселья, будто не было на свете предметов смешней, чем экзамены, дифзачеты и сборища в гостях. Не надеясь на девичью память, Поремский все же предъявил гурьбе студенток фотографию.

— Симпатичный, — оценила Элка. — Кожа только не в порядке, но это поправимо современными средствами. Гражданин милиционер, а вы не считаете, что мужчина имеет право следить за состоянием кожи?

— Это особая примета — щеки, ну, такие изрытые? — спросила одна из подружек, с черной гладкой прической, похожей на древнеегипетский парик.

— А по-моему, страшненький папик, — изрекла свое мнение другая.

— Да ты что? Вылитый Бэтмен!

И взрывы веселья после каждого слова.

— Девушки, — взмолился Поремский, — вы просто посмотрите внимательно на фотографию и скажите, видели в этом доме такого человека или нет.

На Элку, очевидно единственную из всех обитательницу высотки на Котельнической набережной, Поремский возлагал особые надежды. Сведя выщипанные и наведенные карандашом бровки к безмятежной переносице, Элка изучила каждый сантиметр фотоизображения Герардова лица, чтобы мотнуть головой:

— Нет. Не знаю я. Никогда не видела.

— А я видела, — вступила в разговор древняя египтянка, приложив к сощуренным глазам очки.

— Когда и где, не помните?

— Помню. В этом самом подъезде, накануне ноябрьских праздников…

— А тогда что было, — пошутил Поремский, — сессия или дифзачеты?

— Ни того, ни другого, — отвергла шутку та, — собрались погулять или расслабиться на праздники.

— Каждый дополнительный выходной для нас праздник, — подтвердила Элка. — Я всех пригласила.

У нас большая квартира, мы тут не мешаем родителям, знаете ли…

Смешная она была все-таки, эта Элка: говорила быстро, почти тараторила, но время от времени словно задумывалась, не слишком ли быстро она говорит, и для замедления речи вставляла ненужные обороты, наподобие этого тяжеловесного и совсем не идущего к ее большому рту и детским хвостикам «знаете ли».

— Как раз вошли в подъезд, — заговорили все хором, но слаженно, перебрасывая эстафету друг другу.

— А он вошел!

— С вот таким чемоданчиком!

— Черным!

— Нет, коричневым!

— А его консьержка как спросит: «Вы к кому?»

— А он: «Я на шестой этаж!»

— Может, не на шестой, а вроде!

— Вы уверены, девушки? — простонал погребенный под этой лавиной откликов Поремский. — Посмотрите еще раз, чтобы не ошибиться.

Но, не глядя на фотографию, студентки продолжали утверждать, что не ошиблись, и вообще, у них глаз алмаз (их слегка притормозило рассогласование множественного числа этих слов, и они позабыли о Князеве, силясь пригнать друг к другу «глаза» и «алмазы», и успокоились лишь на том, что верный глаз у них один на всех, так сказать, коллективно-безошибочный орган зрения), и расспрашивать дальше было бессмысленно, тем более что Поремский, в общем, добился своего.