Чужое гнездо

Глава третья

— Ты сумасшедшая, Эллен Пенгелли, совсем как твоя мать, — пронзительный голос Салли Тревойз перекрыл гомон шестидесяти ребятишек, высыпавших на тесную игровую площадку начальной школы Маунан Смит. — Ступай и прыгни с утеса, как она!

Конфликт между двумя восьмилетними девочками начался в классной комнате несколько минут назад. Обе рисовали, их мольберты стояли рядом, как вдруг Салли испортила рисунок Эллен, намалевав поперек него большой черный крест. Эллен отомстила — сжала в ладони тюбик с синей краской, и когда прозвенел звонок на перемену и они оказались на улице, схватила Салли за косы, полностью испачкав их.

На площадке воцарилась тишина, дети, казалось, были ошеломлены заявлением Салли не меньше, чем Эллен. В молчании они столпились вокруг девочек, ожидая, что начнется настоящая драка.

Но Эллен просто стояла и во все глаза глядела на Салли, растерянная и подавленная услышанным. Ее мать была дома, на ферме, как и всегда.

Родителям Салли принадлежал бакалейный магазин в деревне, и ее внешний вид свидетельствовал о том, что, по местным меркам, они богаты. На ней была стильная плиссированная юбочка, заметно отличавшаяся от множества дешевых изделий, которых было полным-полно на площадке и чьи складки расправлялись после нескольких стирок. Ее красный кардиган ручной вязки был подобран в тон юбке, а воротничок блузки под ним отделан настоящим кружевом. Носки Салли были снежно-белыми и доходили до колен, а на ногах красовались кожаные туфельки с ремешками. Она имела крайне самоуверенный вид, светлые волосы и голубые глаза, и только немногие замечали неприятное выражение ее узких губ и крохотный вздернутый носик.

Эллен, напротив, напоминала бродягу-оборванца. Ее рыжие вьющиеся волосы редко встречались с расческой, на подоле серого платья с передником красовалась неряшливая заплата, а джемпер утратил свой первоначальный бледно-желтый цвет, сделавшись похожим на старую слоновую кость. На ногах у нее были легкие парусиновые туфли на резиновой подошве и гольфы, которые собирались гармошкой на лодыжках.

Тем не менее, Эллен пользовалась популярностью и у взрослых, и у детей, потому что имела добрый характер и вся словно светилась изнутри. Миссис Палстоу, классная наставница, характеризовала ее как примерную ученицу, отличающуюся энтузиазмом и стремлением к знаниям. Никто не обращал внимания на ее поношенную одежду — в конце концов, она была дочерью фермера, и немногие родители в округе могли позволить себе наряжать своих детей так, как это делали Тревойзы.

— Это ты сумасшедшая, Салли, — крикнула одна из девочек постарше. — Я видела мать Эллен сегодня утром, или, по-твоему, мне встретилось привидение?

Салли набрала побольше воздуха и вызывающе скрестила руки на груди.

— Разве никто из вас не знает? — спросила она, обводя глазами свою аудиторию. — Она ей не настоящая мать; она пристроилась к мистеру Пенгелли после того, как мать Эллен убила себя. Себя и своего ребенка.

Дети разинули рты от изумления. Даже мальчишки, которые до этого были поглощены игрой в салки и чехарду, подошли поближе, почуяв, что происходит нечто весьма интересное.

— Я слышала, как об этом говорили мои мама и папа, — гордо добавила Салли. — Они сказали, что она была сумасшедшей и что если бы она не прыгнула с утеса, ее заперли бы в психушку.

При этих словах Джози Пенгелли, младшая сестра Эллен, протолкалась сквозь толпу. Девочки были похожи как две капли воды, с разницей в два дюйма роста и два года возраста.

— Ты все врешь! — выкрикнула она. — Я расскажу своему папе о том, что ты тут наболтала, и он пойдет и как следует отделает твоего отца. Так оно и будет.

— Заткнись, проныра Джози, — огрызнулась Салли. — Ты ничего об этом не знаешь, ты тогда еще даже не родилась. Эллен тебе — не настоящая сестра.

— Нет, настоящая! — завизжала Джози и накинулась на старшую девочку, размахивая кулачками. — Ты — грязная, лживая, заносчивая тварь!

В этот момент на игровой площадке появилась миссис Палстоу. Из окна учительской она заметила, что там что-то происходит, и, вспомнив, как Салли испортила рисунок Эллен, догадалась, что та все же отомстила обидчице. Увидев испачканные синей краской косы Салли, она решила, что справедливость восторжествовала, и подала сигнал свистком, означавший, что детям пора возвращаться в классы.

Все выстроились в колонну, за исключением Эллен, которая осталась стоять в одиночестве, растерянная и ошеломленная. Остальные дети уже скрылись в здании школы, а Эллен по-прежнему стояла как вкопанная.

— Пожалуйста, ступай и вымой руки, Эллен, — сказала миссис Палстоу, решив, что девочка ожидает наказания за свой проступок. — Не стоило пачкать волосы Салли краской, думаю, ее мать будет очень недовольна. Но я видела, что она сделала с твоим рисунком, и расскажу ей об этом.

Эллен не ответила. Она бросилась бегом к зданию школы и скрылась в туалете. Миссис Палстоу вернулась в классную комнату, занятая мыслями о рассказе, который намеревалась прочитать во время урока.

Эллен стояла в туалете, подставив руки под струю воды, и из головы у нее не выходили слова Салли. Ей очень хотелось забыть их и расхохотаться Салли в лицо. Противная девчонка подслушала чей-то разговор в бакалейном магазине своих родителей. Неужели в этом есть хоть капля правды?

Руки онемели от ледяной воды, но она не чувствовала холода. Перед ее глазами стоял образ женщины, прыгающей со скалы с ребенком на руках. Этого не может быть; матери всегда защищают своих детей. Она неожиданно вспомнила, как маленькая Джози начала ходить. Мать постоянно наставляла ее, чтобы она присматривала за младшей сестрой, и вечно Эллен оказывалась виноватой, если Джози шлепалась в грязь. От всех этих непостижимых вещей она расплакалась и, схватив свой дождевик с вешалки, выбежала из школы, пересекла игровую площадку и выскочила на улицу, оставив кран открытым.

Она шла домой короткой дорогой через поля, но путь все равно был не близкий, и у нее закололо в боку задолго до того, как она добралась до перелаза в живой изгороди, который вывел ее обратно на тропу. Осенний семестр начался всего три недели назад, но уже похолодало, и недавний сильный дождь превратил тропинку в непролазное болото. Она смутно сознавала, что ей влетит за все: за то, что сбежала из школы, за то, что не надела сапожки, и в особенности за то, что Джози придется возвращаться домой в одиночку. Но все это казалось не таким важным, как стремление немедленно увидеть отца и выяснить у него — правду ли говорила Салли.

Бикон-фарм, земля, принадлежащая семье Пенгелли, тянулась примерно на милю вдоль дороги, связывавшей Маунан Смит с Маунпортом. И хотя прохожему ферма могла показаться обширной, здешняя почва мало подходила для земледелия. Участок Пенгелли представлял собой узкую полосу, сбегавшую с утесов к морю. Здесь не было ни единого ровного клочка, на котором можно было бы посеять хоть что-нибудь — сплошные заросли кустарника и ежевики, да мелкие болотца. Только одержимый решился бы заняться здесь сельским хозяйством.

Впрочем, Пенгелли как раз и были такими одержимыми, или, по крайней мере, слишком упрямыми, чтобы убраться с этой земли. Она переходила от отца к сыну на протяжении вот уже трех поколений, и все они считали, что лучше кое-как перебиваться на собственном участке, чем идти к кому-либо на поклон в поисках работы.

Альберт, отец Эллен, вступил во владение фермой после смерти своего отца в начале второй мировой войны и вел хозяйство дедовскими методами. Он держал коров, кур и нескольких овец, а также выращивал кое-какие овощи. Даже если бы у него нашлись деньги на покупку современного оборудования, вряд ли бы он стал их тратить на это. Ему вполне хватало допотопного трактора и собственных мускулов. Когда приходилось совсем туго, Альберт отправлялся в Фальмут и на несколько недель нанимался на рыбачью лодку. Так поступали и его отец, и дед, и сам Альберт не знал другого способа подработать.

Их дом на ферме был своего рода символом убогого и скудного существования владельцев. Стоящий в низине и скрытый от дороги кронами деревьев, он пребывал в плачевном состоянии. Крыша просела, оконные рамы перекосились, а дощатые пристройки и клетушки в беспорядке лепились к основному каменному строению, состоявшему всего из двух комнат. Внутри было не лучше — какие-либо современные удобства отсутствовали, а мебель представляла собой пеструю коллекцию разрозненных предметов обстановки, переходящих из рода в род.

Но каким бы обветшалым ни выглядел жилой дом, вокруг царила сущая идиллия. Фасадом дом был обращен к морю, вокруг теснились поросшие лесом холмы, а склон перед главным входом постепенно переходил в маленькую каменистую бухточку. В любое время года отсюда открывался великолепный вид. Даже в разгар зимы, когда море приобретало зловещий черно-серый цвет, а с деревьев облетали листья, он оставался величественным. Волны разбивались о скалы в бухточке; наледь сверкала на голых ветвях. В расщелинах росли пурпурный и белый вереск, кусты шиповника были усеяны плодами. Весной ручей, протекавший правее дома, вздувался от талой воды и с шумом прокладывал себе путь по каменистому ложу к морю; на его берегах в изобилии цвели дикие ирисы, подснежники, примулы и фиалки. Встречались и густые пурпурно-розовые заросли рододендронов, а когда новорожденные ягнята принимались скакать вокруг маток, это место и впрямь становилось похожим на буколическую картинку. Летом листва деревьев образовывала сплошной свод, поля пестрели лютиками, а бухточка превращалась в рай для детей.

Сейчас, в конце сентября, повсюду были видны признаки приближающейся осени. Кусты украшала обрызганная росой паутина, луизианский мох окутывал живые изгороди, а ветки бузины гнулись под тяжестью пурпурных ягод.

Обычно, когда Эллен шла к дому по узкой тропинке через рощу, она ненадолго останавливалась, надеясь увидеть белку, или же пропускала сквозь пальцы ветки бузины с ягодами, чтобы раздавить их и окрасить ладошки в пурпурный цвет, или делала крюк и подходила к конскому каштану, чтобы проверить, как созревают его колючие плоды. Но сегодня она вовсе не замечала окрестностей. В голове у нее вертелись слова Салли, и ни о чем другом думать она не могла. Когда же Эллен наконец вышла на опушку прямо над домом и увидела отца, рубящего капусту внизу, то помчалась к нему, не разбирая дороги, а слезы ручьем потекли по ее лицу.

— Что случилось, моя хорошая? — встревоженно спросил он, поднимая ее на руки, чтобы приласкать и успокоить.

Альберт походил на цыгана — и не только рваной рубашкой без ворота, носовым платком, повязанным вокруг шеи, и молескиновыми брюками. Его продубленная кожа имела темно-коричневый оттенок, а длинные вьющиеся волосы струились за спиной, как флаг, когда он обходил свои поля. В молодости его волосы были такими же яркими, как удочери, — рыжие кудри всегда составляли фамильную гордость Пенгелли, но теперь, когда ему исполнилось тридцать семь, их припорошила седина, и они начали редеть. Никто не мог точно сказать, почему он никогда не стригся, но кое-кто из стариков в деревне утверждал, что таким образом он мстил своему отцу, который в детстве бил его смертным боем и стриг наголо, чтобы унизить.

Однако охотников подшучивать над длинными волосами Альберта или его упорством в обработке земли, которая приносила такой скудный урожай, не находилось. Несмотря на то, что его рост не превышал пяти футов восьми дюймов при довольно худощавой фигуре, из-за широких и мускулистых плеч, пудовых кулаков и репутации человека, с которым лучше не шутить, Альберта считали «крутым мужиком».

Конечно, Эллен понятия об этом не имела, потому что он был добр с ней и ласков с животными. Да и круг ее знакомств с другими мужчинами ограничивался фермерами-соседями, которые были такими же сильными и молчаливыми, как отец.

— Салли Тревойз сказала, что моя мама была сумасшедшей и прыгнула с утеса, — выпалила она. — Она еще сказала, что мама убила своего ребенка, и что Джози — не моя сестра.

Она почувствовала облегчение, выплеснув все сразу, и спрятала лицо у отца на груди, ожидая, что он засмеется и скажет, что все это сущая чепуха. Но вместо этого отец молчал, прижимая ее к себе.

— Ведь это неправда? — спросила она, не осмеливаясь поднять голову и взглянуть на него.

Альберт Пенгелли был оглушен и растерян. От природы тихий и спокойный, едва научившийся читать и писать и с трудом сводивший концы с концами на своей земле, за годы тяжелой, безрадостной жизни Альберт еще больше ушел в себя. Он всегда знал, что рано или поздно настанет день, когда ему придется рассказать Эллен о ее настоящей матери, но он не ожидал, что это случится так скоро. Про себя он поклялся рассчитаться с Мэг Тревойз за ее болтливый злобный язык. Как он мог объяснить восьмилетнему ребенку такую страшную и непостижимо сложную вещь, как смерть своей первой жены?

— Это ведь неправда, папочка? — снова спросила Эллен, на этот раз глядя ему прямо в лицо, и ее худенькое тельце напряглось от волнения. — Ведь это моя мамочка там, внутри? — добавила она, указывая на дом.

Альберт раздумывал недолго. Он мог солгать, и, возможно, на какое-то время она бы поверила ему, но в глубине души он сознавал, что это было бы всего лишь отсрочкой приговора. Пусть лучше она узнает правду сейчас — какой бы тяжелой она ни была — и от него. Ведь он, по крайней мере, не таил никакого злого умысла.

— Вайолет — твоя мачеха, — сказал он, а затем, опустив девочку на землю, взял ее за руку и повел по тропинке вниз к бухточке, подальше от дома. — Я женился на ней после смерти твоей мамы.

— Выходит, моя настоящая мама действительно убила себя? — тихо спросила Эллен. — Но почему? Разве она не любила меня?

Альберт так никогда и не смог согласиться с выводом коронера, что Клэр лишила жизни себя и ребенка в минуту помрачения рассудка.

— Я считаю, что она просто сорвалась с утеса, — ответил он.

— А зачем она взяла туда с собой ребенка? — спросила Эллен, глядя на него своими огромными карими глазами, которые так походили на его собственные. — Она пошла туда с детской коляской? А я тоже была там?

Альберт вздохнул. Он видел, что Эллен не успокоится, пока не получит исчерпывающее объяснение. Но он был не мастер объяснять и к тому же боялся, что может нечаянно сказать что-нибудь такое, чего ребенку лучше не знать.

— Нет, ты была со мной. Твоя мама просто пошла погулять с ребенком на руках. Когда она не вернулась, я пошел искать ее. Но знаешь, Эллен, — продолжал он внезапно охрипшим голосом, — ты должна верить тому, что говорю тебе я, а не слушать ту околесицу, которую несут те, кто и понятия не имеет об этом.

— Но ты не говорил мне, что Вайолет — не моя настоящая мамочка, — проговорила она, и слезы снова потекли по ее щекам. — Значит, и Джози мне — не настоящая сестра?

— Джози — твоя сводная сестра, — коротко ответил он, потому что всякие проявления эмоций обычно пугали его. — Она родилась после того, как я женился на Вайолет. Я не мог сказать тебе об этом раньше. Ты была слишком маленькой.

Эллен почувствовала, что больше от отца ничего не добьешься, но услышанного было явно недостаточно; миллион вопросов вертелся у нее на языке. Если же продолжать расспросы, отец рассердится.

— Где Джози? — спросил он, подтверждая, что считает тему исчерпанной.

— Все еще в школе, — призналась она и со страхом взглянула на него. Это было ее обязанностью — отводить Джози в школу и обратно. — Мама, наверное, рассердится на меня?

К этому моменту они достигли берега маленькой бухточки; начинался прилив, и волны накатывались на скалы, покрывая узкую полоску песка, на которой они с Джози играли во время отлива. Девочки всегда считали этот пляж своим и им не нравилось, когда кто-нибудь чужой появлялся здесь. По гребням утесов проходила пешеходная тропинка из Фальмута до Маунан Смит, и дальше до устья Хельфорда; летом на ней иногда появлялись туристы. Порой они сворачивали к дому и просили напиться.

На некоторых фермах в округе этих людей охотно принимали как гостей, которые платят за постой. У Тревойзов, позади их магазинчика, стоял жилой трейлер, который они сдавали внаем, и, случалось, они предлагали мистеру Пенгелли разрешить их постояльцам разбить палатки внизу, в бухточке, но тот не соглашался. Он терпеть не мог этих бездельников — они оставляли ворота открытыми, и скот разбредался по полям, они разбрасывали мусор после своих пикников, а иногда даже устраивали пожары. Альберт говорил, что Корнуолл принадлежит корнуолльцам, и если бы ему позволили все устроить по-своему, он никогда бы не разрешил посторонним даже глазеть на окрестности, не говоря уже о том, чтобы останавливаться здесь.

— По-моему, тебе лучше вернуться и встретить Джози, — сказал Альберт, кладя руку на плечо Эллен. — Я пойду в дом и поговорю с твоей матерью.

Эллен посмотрела на крутые скалы, вздымавшиеся по обеим сторонам бухточки, и попыталась угадать, где именно нашла свою смерть ее настоящая мама. Она даже не решилась спросить, как ее звали и как она выглядела. На скулах отца играли желваки — так бывало всегда, когда что-нибудь шло не так, как следует. Если кто-нибудь докучал ему, когда он пребывал в таком расположении духа, этот человек легко мог нарваться на неприятности.

Джози уже карабкалась на перелаз, когда подоспела Эллен.

— Почему ты убежала из школы? — негодующе спросила младшая. — Миссис Палстоу была очень встревожена.

— Не суй нос не в свое дело, — отрезала Эллен. Она знала, что если хоть что-нибудь рассказать Джози, на следующий день об этом будет знать вся школа.

— Мама будет тебя бранить, — парировала Джози.

И только когда они были у самого дома, в голову Эллен пришла неожиданная мысль. Мать была постоянно недовольна ею, она считала, что Эллен должна все время присматривать за Джози, помогать по дому и бегать с поручениями. Раньше Эллен и в голову не приходило, что за всем этим может скрываться какая-то особая причина, но в свете того, что она сегодня узнала, все представилось по-другому. Просто мать никогда не любила ее так, как Джози.

— Салли несла чушь, правда? — внезапно спросила Джози, прерывая размышления Эллен. — Я — твоя сестра, да?

И снова Эллен оказалась в безвыходном положении. Она не могла повторить того, что рассказал отец, — ему бы это не понравилось.

— Спроси маму, если хочешь знать, — резко бросила она. — Она знает все, а я — ничего.

Через оконце кухни в задней части дома Вайолет Пенгелли смотрела, как девочки идут по тропинке через рощу. Но вместо того, чтобы беспокоиться за Эллен, она злилась на нее.

Злоба постоянно бурлила в душе Вайолет из-за того, что на нее почти никогда не обращали внимания, — но удобный случай излить гнев выпадал редко. Теперь такая возможность ей представилась: она была убеждена, что ее приемная дочь намеренно сунула нос в события семилетней давности и навлекла таким образом позор на нее и всю семью.

Не в природе миссис Пенгелли было внимать голосу разума. Она была медлительной, туповатой, начисто лишенной воображения особой, которая никогда не умела связно и последовательно мыслить. Ей и в голову не пришло успокоить восьмилетнюю девочку, которая случайно узнала о том, что мамочка — на самом деле, ее мачеха. Миссис Пенгелли свято полагала, что единственной реакцией Эллен на давнюю историю самоубийства ее матери и гибели родного брата должна быть бесконечная благодарность новой матери.

Она редко набиралась смелости высказать Альберту то, что думала, но долго сдерживаемый гнев выплеснулся наружу, едва муж закончил рассказ о том, что случилось в школе. Настоящий же шок Вайолет испытала, когда он влепил ей пощечину и заявил, что она ведет себя бесчеловечно. Но разве бесчеловечно ожидать от ребенка проявления благодарности к женщине, которая взвалила на себя обязанность кормить его и ухаживать за ним, когда больше некому это сделать? А что она получила взамен? С ней обращались, как с прислугой, ею постоянно пренебрегали и, хуже всего, она стала замечать, что Альберт гораздо больше заботится об Эллен, чем о Джози.

Джози была для Вайолет единственным светом в окошке. Глядя на свою прелестную крошку, она тешила себя надеждой, что хотя бы дочь избавится от окучивания картофеля, кормления кур и выпаса коров. Если бы не эта надежда, Вайолет вполне могла бы последовать примеру Клэр Пенгелли и броситься вниз с утеса, имея для этого намного больше оснований. У Клэр было все то, чего не хватало Вайолет. Она была красива, происходила из состоятельной семьи, получила хорошее образование и, наконец, ее боготворил Альберт. Вайолет ненавидела эту женщину несмотря на то, что никогда не встречалась с ней, — ведь, если бы ей дали хотя бы десятую часть того, что имела Клэр, она наверняка не жила бы в доме-развалюхе. Да еще и загоняя себя в могилу непосильным трудом ради такого бессердечного человека, как Альберт.

Вайолет родилась в Хельстоне и была старшим ребенком в семействе с шестью детьми. Их отец работал на шахте по добыче оловянной руды, но вскоре после рождения Вайолет шахта закрылась, и он больше не смог найти постоянную работу. Жизнь в Корнуолле в двадцатые-тридцатые годы была жестокой и безрадостной для рабочего люда, но шахтерам с оловянных шахт приходилось хуже всех, так что многим семействам пришлось податься в работные дома. Отец Вайолет сумел избежать этого, но ее мать была болезненной, начисто лишенной чувства юмора женщиной, которая постоянно ныла и жаловалась; с рождением каждого нового ребенка эти жалобы только усиливались. Вайолет была некрасивой девочкой с гладкими, мышиного цвета волосами, неровными зубами и легким косоглазием, и на ее долю выпала неблагодарная задача управляться со всей этой оравой. Она даже не могла регулярно ходить в школу, поскольку вынуждена была сидеть дома и присматривать за младшими. В результате сверстники наделили ее прозвищем «меднолобая», потому что она едва-едва научилась читать и писать.

В четырнадцатилетнем возрасте Вайолет отправилась в Плимут работать прислугой, получив стол и пансион в гостинице. Работа была тяжелой, но впервые в жизни она ела досыта, ей не приходилось ни с кем делить кровать, и она была избавлена от вечного нытья и жалоб матери. Плимут с его военно-морскими верфями, супермаркетами и кинотеатрами был намного привлекательнее Хельстона, так что, несмотря на чувство оторванности от семьи, она все-таки сознавала, как ей повезло.

Однако в течение трех лет ей пришлось любоваться красотами города издали — примерно так, как ребенок рассматривает выставленные в витрине магазина игрушки. У нее не было подруг, с которыми она могла бы отправиться исследовать все эти чудеса. Другие девушки, с которыми она работала, были старше, умнее, красивее ее, каждая из них была личностью, а Вайолет оказалась слишком застенчивой, чтобы попытаться подружиться с ними.

Все изменилось с началом войны, когда ей исполнилось семнадцать. Более умудренные опытом и возрастом девушки покинули гостиницу ради перспективной работы в военной промышленности, а их места заняли деревенские девчонки, которые были ровней Вайолет. Ободренная тем, что внезапно оказалась выше новеньких на одну-две ступеньки в смысле опыта, Вайолет сумела преодолеть свою застенчивость, и скоро уже бегала вместе с ними на танцы в свободные от работы вечера.

Надевая нарядное платье и делая макияж, кружась в объятиях мужчин под сверкающими огнями, Вайолет чувствовала себя так, словно проснулась от долгой спячки. И хотя она не превратилась неким волшебным образом в красавицу, все-таки в ней была какая-то изюминка, поскольку она пользовалась постоянным успехом у моряков. Ей и в голову не могло прийти, что подобная популярность вызвана обычной нехваткой доступных девушек и мужчины признаются ей в любви только ради скорых плотских утех. Она верила, когда они обещали писать и навсегда вернуться к ней; когда же письма не приходили, утешалась в объятиях нового кавалера, убежденная, что уж на этот раз дело закончится свадьбой.

К моменту окончания войны, в 1945 году, Вайолет исполнилось двадцать три, и она лишилась последних иллюзий. Десятки девушек, с которыми ей довелось работать в эти годы, ушли из гостиницы, чтобы выйти замуж, или были помолвлены. Те немногие, которым семейное счастье не улыбнулось, нашли себе места получше, но Вайолет по-прежнему гнула спину на кухне. Оставаясь все такой же дурнушкой, она начала, к своему ужасу, прибавлять в весе. Но самым убийственным стало осознание того, что всю войну мужчины попросту использовали ее. У нее сложилась репутация девицы легкого поведения, и за спиной над ней уже начинали посмеиваться.

В годы войны приходилось несладко — бомбежки, продовольственные пайки и нехватка всего и вся, к тому же в гостинице постоянно царила суматоха из-за жен военнослужащих, сопровождающих мужей, штабных офицеров и тыловиков. Однако к 1946 году воцарились угрожающие покой и тишина — очевидно, немногие сохранили желание останавливаться в центральном отеле города, да еще и в таком, который явно приходил в упадок.

Вайолет получила уведомление об увольнении чуть ли не первой, несмотря на то, что была одной из самых надежных и безотказных работниц. Чувствуя себя уязвленной и не находя в себе сил вернуться домой, к родителям, она перепробовала несколько низкооплачиваемых работ в кафе и ресторанах. После шести месяцев мытарств и унижений, изнурительной работы днем и одиноких возвращений в пустую комнатушку вечером, она решила, что Плимуту больше нечего ей предложить, и села на поезд, идущий в Фальмут, намереваясь попытать удачи там.

Оказавшись в Фальмуте, она почувствовала себя гораздо лучше. Здесь не было стаек привлекательных и жизнерадостных одиноких девушек, как в Плимуте, которые напоминали Вайолет о ее ущербности, да и с репутацией доступной девицы было покончено. После безумия войны люди стремились отдохнуть где-нибудь в тишине и покое, в красивом и старомодном окружении, так что здешние гостиницы и бары процветали. Это позволило Вайолет найти работу в портовом трактире с номерами для гостей наверху. Она делала всю черную работу — от мытья полов, стирки и стряпни до обслуживания посетителей за стойкой, и хотя не была особенно счастлива, быстро привыкла к такой жизни.

В 1948 году, когда она уже жила в Фальмуте около двух лет, до нее дошел жуткий слух о самоубийстве Клэр Пенгелли. А между тем, Альберт Пенгелли привлек внимание Вайолет с их самой первой встречи в баре. Он резко отличался от прочих посетителей своими рыжими кудрями, а также стройной мускулистой фигурой, и, подобно многим женщинам, она нашла его чрезвычайно привлекательным и сексуальным. И хотя между ними ничего не возникло, они иногда болтали, чтобы убить время: Альберт дразнил ее любопытство, а она разрывалась от желания узнать в деталях историю скандала, который буквально потряс Фальмут.

Отец Клэр был известным лондонским адвокатом по имени Руперт Соумс. У него было пятеро детей, но единственной дочерью была Клэр. Постоянным местом жительства семьи оставался Лондон, но Соумсы имели роскошную летнюю резиденцию в Свонпуле, неподалеку от Фальмута, — туда семья наезжала в отпуск или на праздники. С началом войны Лондон превратился в осажденную крепость, поэтому, из соображений безопасности, миссис Соумс с детьми и гувернанткой переехали в Корнуолл.

Местные жители рассказывали, что мать и гувернантка не могли найти управу на троих старших отпрысков, среди которых была и Клэр, которой тогда исполнилось четырнадцать. Дети хулиганили и проказничали в окрестностях поместья, а также в гавани Фальмута, пока у их отца не лопнуло терпение и он не отправил двух мальчишек в школу-интернат. Но усмирить Клэр не удалось, и из девчонки-сорванца она превратилась в столь же неуправляемую молодую леди, которая не отказывала себе ни в чем и была полна нелепых романтических представлений о Корнуолле, особенно о рыбаках и фермерах. Вайолет слышала, что она сочиняет стихи и пишет акварелью, и что частенько Клэр можно видеть сидящей на скамье в гавани с альбомом для зарисовок.

Известие о том, что Клэр объявила родителям о романе с Альбертом Пенгелли, принес садовник Соумсов. Последовала жуткая ссора. Мистер Соумс кричал, что отречется от Клэр, если она будет держаться за свои глупые причуды, а с миссис Соумс случилась истерика. Но Клэр и не подумала отступить и предъявила ультиматум: если родители не дадут согласия на их брак, она все равно намерена жить с Альбертом, хотя бы и в грехе.

Весь Фальмут сгорал от нетерпения и любопытства. Альберт был на десять лет старше Клэр, его дом на ферме разваливался, и казалось невероятным, что получившая утонченное воспитание девушка, достойная самой блестящей партии, могла полюбить такого неотесанного работягу.

Когда в церкви Маунан Смит состоялась свадебная церемония, все решили, что Клэр беременна. Ни один из членов семьи Соумсов на церемонии не присутствовал, что означало высшую степень неодобрения. Если Клэр и в самом деле была в положении, то, скорее всего, она потеряла этого ребенка, так как Эллен родилась только в начале сорок седьмого, через два с половиной года после нашумевшей свадьбы. Вайолет отчетливо помнила это событие, поскольку именно тогда Альберт в первый раз по-настоящему заговорил с ней. Он с восторгом рассказывал о своей маленькой дочурке и без конца повторял, что он — самый счастливый человек в Корнуолле.

Ровно год спустя родился второй ребенок, мальчик, но в этот раз Альберт не появился в баре, чтобы отпраздновать событие. Пошли разговоры; фермеры, живущие по соседству, говорили о чрезвычайно странном поведении Клэр. Похоже, она начала сожалеть о том, что отказалась от семьи и от той роскоши, к которой привыкла, ради Альберта. А вскоре пронесся слух, что Клэр бросилась со скалы с сыном на руках, оставив Эллен, которой исполнилось всего лишь четырнадцать месяцев от роду.

Вайолет села в автобус и поехала в Маунан Смит навестить Альберта. Знакомым она сказала., что хочет взглянуть, как он управляется с малышкой и с фермой, но ею двигало вовсе не чувство сострадания. Альберт интересовал ее, у него была ферма, что, по ее мнению, означало деньги, и она знала — сокрушенный горем, он вряд ли прогонит ее прочь.

Альберт действительно скорбел. К тому же он был растерян, напуган и не мог одновременно справляться с фермой и присматривать за маленькой Эллен. Поэтому Вайолет заявила, что останется и поможет ему, а через неделю уже делила с ним постель.

Оглядываясь назад, она недоумевала, почему с самого начала не поняла, чем все это обернется. Альберт был к ней совершенно равнодушен, ферма оказалась еще более запущенной и убогой, чем та, на которой она жила в детстве, денег не было, а сельское хозяйство оказалось совсем не таким легким делом, каким она его себе представляла.

Сначала она искренне полюбила Эллен, потому что та была светлой и радостной девочкой и с ней было легко. Когда же Вайолет поняла, что тоже ожидает ребенка, первым ее чувством было полнейшее изумление. Даже во времена ее многочисленных военно-морских романов в Плимуте у Вайолет ни разу не было задержек месячных, и она уже решила, что бесплодна.

Альберт согласился жениться на ней, но дал понять, что считает это браком по расчету. Вайолет знала, что проигрывает в его глазах по сравнению с Клэр. Ей оставалось надеяться, что с рождением их общего ребенка все изменится, и что он в конце концов полюбит ее.

Но призрак Клэр оставался с ними. Вайолет все время ощущала ее присутствие. Альберт снял рисунки покойной жены со стены в гостиной и сжег их, уничтожил ее стихи, избавился от ее одежды, но она явно оставалась в сердце Альберта. Даже в момент рождения Джози она встала между ними, помешав дочери Вайолет унаследовать от матери какие-либо внешние черты — с самого начала стало очевидно, что девочка как две капли воды похожа на Эллен.

Собственно, Вайолет была рада, что ее ребенок столь очевидно принадлежит к роду Пенгелли, об этом свидетельствовал такой фирменный знак, как вьющиеся рыжие волосы. Это упрощало ее жизнь; те, кто поселился в округе недавно, не имели причин полагать, что она — вовсе не первая миссис Пенгелли. Постепенно сплетни и слухи вокруг них поутихли. Возможно, это произошло только потому, что люди знали Альберта как человека, которого лучше не выводить из себя, но Вайолет нравилось думать, что причиной стало проснувшееся уважение соседей к ней.

Однако, по мере того как девочки подрастали и у них начал формироваться характер, Вайолет начала испытывать острые приступы ревности по отношению к Эллен. Та была редкой умницей, а Джози заметно отставала в развитии от сводной сестры. Кроме того, именно Эллен, а не Джози, всегда вызывала симпатию у людей.

Вайолет могла смириться с тем, что ей приходится играть вторую скрипку в супружестве, но она не собиралась допускать, чтобы Эллен затмила ее собственную дочь.

Поэтому, как только девочки вошли в дом, Вайолет набросилась на Эллен и наотмашь ударила ее по лицу.

— Как ты посмела бросить Джози? — завопила она. — С ней могло случиться все что угодно!

Эллен разрыдалась. Отца не было поблизости, но она поняла — скорее всего, он сообщил матери о сегодняшних событиях, в противном случае та не знала бы, что Джози пришлось пройти большую часть пути в одиночку. Но почему она не проявит хотя бы немного сострадания?

— Я ничего не могла с собой поделать, — всхлипнула Эллен. — Мне пришлось уйти из школы, чтобы спросить папу, правда ли… Я не подумала о Джози…

— Мне понравилось идти домой одной, — вмешалась Джози. Она совершенно не понимала, что происходит, и ей вовсе не нравилось смотреть, как бьют ее сестру. — Не ругай ее, мамочка!

Слова Джози не успокоили Вайолет, а распалили еще сильнее.

— Ступай наверх, — закричала она младшей, замахиваясь на нее полотенцем, словно дочь была курицей, сдуру забредшей на кухню.

Джози побежала наверх, а Вайолет снова накинулась на Эллен:

— А теперь послушай меня, барышня, — проговорила она, и лицо ее исказилось от злобы. — Я возилась с тобой, когда ты не была нужна ни единой душе. Мне пришлось много пережить из-за тебя и твоей матери, будь она проклята. Но если ты еще раз обмолвишься хотя бы словом об этой истории, в особенности с отцом, я сдеру с тебя кожу живьем. Ясно?

Эллен не требовалось повторять. Теперь она совершенно точно знала, что этой женщине, которую она считала своей матерью, нет до нее никакого дела.