Цицерон

Глава X ИЗГНАНИЕ

Политику равновесия Цицерон проводил на протяжении всего 60 года, проводил в самых разных обстоятельствах, которые описывал в письмах к Аттику.

Первым звеном в цепи явился законопроект, представленный народным трибуном Луцием Флавием. Он предложил следующее: часть общественных земель, а также земель, которые собирались приобрести на средства, захваченные Помпеем в ходе кампании, подлежит разделу между ветеранами Помпея и беднейшими гражданами Рима. Законопроект был умеренным — предполагалось удовлетворить Помпея и в то же время не вызвать тревоги богачей, эксплуатировавших крупные земельные владения в Кампании. Тем не менее наиболее консервативная часть сената во главе с Метеллом Целером встретила его враждебно. На одной из сходок Цицерон выступил в защиту законопроекта. Предложение Флавия, считал он, не содержит в себе ничего демагогического, оно не будет на руку популярам; закон устроит Помпея и отведет его от союза с самыми радикальными из вожаков народной партии, с которыми он неизбежно сблизится, если сенаторы обманут надежды его ветеранов; наконец, закон Флавия утвердит права владельцев, пользующихся землями, конфискованными в свое время у проскрибированных, и, следовательно, установит согласие между различными социальными группами и избавит государство от потрясений, некогда давших возможность Манлию набрать свою армию. Кроме всего прочего, утверждает Цицерон в письме к Аттику от 15 марта 60 года, предложенная мера «очистит сточные канавы Города и поможет заселить наново запустелые земли Италии».

Так что мысль Цицерона не сводилась к интригам между социальными и политическими группами. Его политические планы строились на более широкой основе, учитывали не только положение в Городе, но и во всей Италии. Положение это сильно бы изменилось, если бы удалось удалить из Города пролетариев, составлявших резерв демагогов из народной партии, и превратить их в «добрых и порядочных граждан»; именно так, по расчетам Цицерона, и должно быть: беднейшие граждане Рима избавятся от постоянной угрозы нищеты, перестанут жить хлебными раздачами, которые не оказывают никакой серьезной помощи и которые люди, подобные Катону, тем не менее увеличивают от года к году. В раздумьях Цицерона ясно различимы контуры политики, которая вскоре станет основой принципата.

Весна 60 года была целиком заполнена борьбой вокруг законопроекта Флавия. Немного позже, как кажется, в июне, Цицерон выступает с защитой Квинта Цецилия Метелла Пия Сципиона Назики, которого один из друзей Катона, Марк Фавоний, обвинил в преступных происках. Процесс не имел никакого особого значения, по он давал Цицерону возможность сблизиться с политической группировкой Метеллов — она была враждебна Катону и его окружению, и именно к ней принадлежал Метелл Сципион Назика. Учитывая связи рода Метеллов с Публием Клодием, Цицерон стремился возможно быстрее предать забвению свою ссору с этой могущественной семьей. В позиции Катона же можно было не сомневаться — Цицерон знал, что он в любом случае выступит против Клодия, вожака народных низов.

Таково было положение дел в Риме, когда Цезарь вступил в должность консула, начав правление с аграрного законопроекта, о котором мы только что рассказали. Складывается впечатление, что в первый момент Цицерон думал согласиться на союз, который предлагал Цезарь, но очень скоро понял всю опасность подобного союза, понял, что политика новоизбранного консула рано или поздно приведет к тирании черни, и решительно отказался от сближения с ним.

В первые месяцы года Цезарю пришлось вести сложную и напряженную борьбу за два аграрных закона, проекты которых он выдвинул один за другим. Борьба привела к бурным столкновениям на форуме. Опираясь на поддержку Помпея и Красса, Цезарь сумел сломить сопротивление своего коллеги Бибула, которого вынудил запереться в доме и не появляться ни на сходках, ни в народном собрании. Второй из предложенных законов содержал параграф, по которому сенаторы должны были принести клятву в том, что примут и будут проводить в жизнь все остальные параграфы закона. Сенаторы все до одного, в том числе и те, чьи интересы ущемлял предложенный закон, отказались от сопротивления, настолько казалось оно бессмысленным перед лицом тройной силы — за Цезарем шли городские низы, за Помпеем — его ветераны, за Крассом — откупщики и всадники. Цицерон тем временем продолжает деятельность в суде. Он с успехом выступает в защиту Минуция Терма, который был народным трибуном в 62 году и наложил вето на законопроект Метелла Непота, требовавший вернуть Помпея с Востока и ему поручить борьбу с заговорщиками. Поступая так, Минуций оказывал очевидную поддержку Цицерону, и теперь оратору предстояло доказать, что он все помнит и благодарен. Так он и сделал, выступив в обоих процессах Терма, состоявшихся в 59 году. Характер предъявленных обвинений в точности неизвестен, по всей вероятности, опять «преступные происки». Во всяком случае, суд вынес Терму оправдательный приговор, и Цицерон с удовлетворением и гордостью вспоминает об этом в речи «В защиту Флакка», произнесенной несколько месяцев спустя.

Процесс Терма, проведенный в две сессии, по-видимому, не имел серьезного политического значения. Совсем по-иному выглядел процесс против Гая Антония, обвиненного то ли в вымогательстве, то ли (что кажется более вероятным) в оскорблении величия римского народа. Гай Антоний — коллега Цицерона по консульству — был вызван в Рим из Македонии, где в качестве проконсула позволял себе бесчисленные вымогательства, проявив в то же время полную неспособность к военному командованию. Главным обвинителем выступал Марк Целий Руф, молодой человек, в прошлом ученик Цицерона и так же ему преданный, как в свое время сам Цицерон был предан Сцеволе. С ним вместе выступали еще два обвинителя, о которых мы знаем очень мало. Обвинительная речь Целия отличалась необычайной яростью, если судить по отрывку ее, приведенному Квинтилианом в его «Наставлении в ораторском искусстве». Проконсул изображен в ней погруженным в оргии и разврат, ленивым, легкомысленным и бездарным до такой степени, что лишь чистая случайность спасла его от плена. Защитительная речь Цицерона не возымела действия. Важно, однако, что в ней он обрушился на Цезаря — по крайней мере, если верить Диону Кассию, чей рассказ о событиях той эпохи не всегда заслуживает полного доверия. В чем именно и почему Цицерон упрекал Цезаря, неясно, быть может, упреки связаны были с «милосердием» Цезаря к заговорщикам-друзьям Катилины. В речи «О своем доме» Цицерон упоминает, что выступал в защиту Гая Антония в полдень; через три часа Цезарь провел закон, в силу которого Публий Клодий становился плебеем. Дион Кассий видит тут месть Цезаря Цицерону, замаскированную, но чреватую самыми трагическими последствиями. Современные историки любят повторять эту версию; несмотря на романтический колорит, она не лишена вероятности. Цезарь, впрочем, и по другим мотивам мог помочь Клодию стать плебеем: как руководитель «народной партии» он был заинтересован в союзе с таким популярным демагогом, как Клодий. Он понимал также, что, едва он сложит с себя полномочия консула, на него со всех сторон посыплются яростные обвинения, и тогда ему понадобится поддержка кого-нибудь из народных трибунов. Расчет этот впоследствии полностью оправдался. На протяжении своего консульского года Цезарь мог опираться на трибуна Ватиния; полномочия Ватиния истекали 9 декабря 59 года, и Клодию предстояло прийти ему на смену. Клодий был идеальной фигурой, чтобы противопоставить его Цицерону, если бы тот стал по-прежнему противодействовать политике Цезаря; ту же роль мог сыграть Клодий и по отношению к Катону. И этот расчет Цезаря оказался точным.

В апреле 59 года Цицерон покинул Рим и, начиная с этого времени, жил на своей вилле в Антии, а оставшийся в Риме Аттик снабжал его всеми возможными сведениями о политическом положении в столице. Цицерон пользовался также информацией красавицы Клодии, она не делала секрета из поступков и намерений брата; не исключено, правда, что такая нескромность сестры входила в планы самого Клодия, и он доводил до сведения Цицерона лишь то, что считал для себя выгодным. Так или иначе, в конце апреля распространился слух, будто Клодий и Цезарь поссорились, и новоиспеченный плебей примкнул к злейшим врагам консула; он даже хвастался, что в союзе с ними сумеет провалить предложенные Цезарем законопроекты. В те же дни в центре внимания оказался и Помпей, женившийся на дочери Цезаря Юлии; брак этот вызвал немало насмешек — римляне помнили, что Цезарь не так давно был возлюбленным Муции, в ту пору жены Помпея, и удивлялись легкости, с какой оба сумели забыть соперничество в любви ради политических целей. Если верить «Переписке» Цицерона, общественное мнение было настроено против триумвиров, но они постоянно держали Город под военной угрозой, и потому выступить против них никто не решался. Цицерон полностью отдает себе отчет в том, что тоже лишен возможности действовать, и, как всегда в таких случаях, погружается в научные занятия. Он подумывал было написать сочинение по географии, но вскоре отказался от этого замысла, убоявшись трудностей, которые сулило чтение трактатов по мореплаванию и математических расчетов. Единственное его утешение — уверенность в том, что Помпей, вступив в союз с Цезарем и Крассом, окончательно подорвал свою популярность, в то время как его, Цицерона, слава сияет по-прежнему; соперничество между оратором и полководцем завершилось, как ему казалось, полной победой слова над мечом.

Спокойствие души, о котором Цицерон так много говорит в своих письмах, отход от политики не помешали ему вернуться в Рим в конце мая или, самое позднее, в начале июля. К этому времени Аттик уехал из столицы, и переписка друзей возобновилась. В письмах Цицерона — все то же чередование надежды и тревоги, все та же неуверенность. В первой половине октября он выступает защитником своего друга претория Луция Валерия Флакка, обвиненного в лихоимстве на основе только что принятого Юлиева закона (то есть закона, принятого по предложению Юлия Цезаря). Флакк был претором в 63 году, именно он в ночь со 2 на 3 декабря руководил засадой на Мулиевом мосту, которая задержала послов племени аллоброгов; с тех пор он стал заклятым врагом заговорщиков, и те из них, что уцелели после поражения Катилины, хранили к нему вечную ненависть. Позже Флакк стал наместником провинции Азия, в каковой должности его сменил в 61 году Квинт Цицерон. По возвращении сенат направил Флакка в Галлию, где вспыхнули вооруженные столкновения между гельветами и «друзьями римского народа» — эдуями. Перед Флакком и другими членами его миссии стояла задача: удержать другие галльские племена от вступления в конфликт, не дать ему перерасти в подлинную войну. Состав миссии определялся по жребию; жребий выпал и Цицерону, но сенаторы единодушно воспротивились отъезду оратора, уверяя, что место его в Риме. Все это происходило в марте 60 года. Результат миссии Флакка нам неизвестен. По возвращении в Рим Флакк был обвинен в лихоимстве в пору его наместничества в Азии. Как обычно, в роли обвинителя выступал совсем молодой человек, Децим Лелий, связанный и с Помпеем, и с Цезарем. Удар целил не столько в наместника Азии, сколько в сотрудника Цицерона. Процесс как бы повторял ситуацию процесса Гая Антония, которому те же самые люди не могли простить победы над войском Катилины и Манлия. Так что конкретное содержание обвинения не имело большого значения. Шло развитие все той же политической линии, все те же недовольные вели борьбу против государства, делая ставку на насилие. Когда Гая Антония осудили, друзья Катилины усыпали цветами могилу своего вождя, в котором видели жертву сенаторов, человека, отдавшего жизнь за то самое дело, которое ныне отстаивали триумвиры. Никто не хотел принимать во внимание, что заговор — всего лишь преступная попытка захватить почетные магистратуры и связанные с ними выгоды, уничтожив прежних магистратов; постепенно заговор Катилины окутывался романтической дымкой, превращался в миф. Так что приговор, зависевший в значительной мере от судей-сенаторов, мог быть только оправдательным. В речи, произнесенной ранее, другой защитник обвиняемого, Квинт Гортензий, показал несостоятельность предъявленных обвинений; на долю Цицерона выпал анализ политической стороны дела, вновь обнажавшего язвы республики. Защищая Флакка, Цицерон защищал собственную политику. Суд, в который входили 25 сенаторов, 25 всадников и 25 эрарных трибунов, полностью оправдал обвиняемого.

Консульство Цезаря тем временем подходило к концу. Народным голосованием был утвержден закон, делавший его наместником обеих Галлий и Иллирика — провинций, к управлению которыми он больше всего стремился, надеясь, что здесь сумеет провести крупные и победоносные военные операции и сравняться в воинской славе с Помпеем. Но прежде всего надо было увериться, что враги в Риме не смогут бросить тень на его действия, как то случилось сравнительно недавно с Лукуллом. Сразу после принятия Ватиниева закона Цезарь предложил

Цицерону сопровождать его в качестве легата; жест этот, с одной стороны, выражал неподдельную симпатию и уважение, но с другой — позволял удалить Цицерона из Рима. Цицерон сначала колебался, но вскоре решил, что отъезд будет слишком походить на уклонение от политической борьбы в столице, и отказался. «Бегство не для меня, — пишет он Аттику, — я жажду борьбы». Слова эти весьма знаменательны. Борьба была естественным состоянием Цицерона; к ней толкал даже не разум, а скорее темперамент, страсть, уверенность, что общественное мнение на его стороне. Он не испытывает большого страха перед Клодием, ибо рассчитывает на поддержку тех общественных сил, которые помогли ему в борьбе с Катилиной, прежде всего — на всадников. Рассчитывал Цицерон и на Помпея, который сумел обуздать Клодия и добился от него обещания не предпринимать ничего против Цицерона.

Тем не менее отношения Цицерона с Помпеем в те годы производят странное впечатление. Связавшись с Цезарем и Крассом, Помпей, по всему судя, нанес серьезный урон своей популярности и даже репутации полководца. Цицерон не раз выражал по этому поводу сожаление. Казалось, борьба самолюбий, которая еще так недавно отравляла их отношения, забыта, и между ними установилась дружба не столько даже политическая, сколько личная, не в последнюю очередь основанная на том, что Помпей, как представлялось, навсегда лишился былой dignitas. Сентиментальные порывы, однако, были Помпею отнюдь не свойственны, и, когда Цицерон обратился к нему с просьбой о помощи, он нашел множество предлогов, чтобы ее не оказать.

Народное собрание, посвященное консульским выборам, состоялось 18 октября. Избраны были Авл Габиний, в прошлом легат Помпея, и Луций Кальпурний Пизон, чья дочь, Кальпурния, только что стала женой Цезаря. Союз триумвиров, который обеспечивал им или их ставленникам все ключевые магистратуры, сохранял пока что всю свою силу. Пизон оказался первоизбранным и должен был владеть фасцами в нечетные месяцы. Избранный народным трибуном Публий Клодий вступил в должность уже 10 декабря и сразу же предложил ряд законопроектов, которые сенаторы расценили как направленные на подрыв государства. В проектах предусматривался прежде всего пересмотр Элиева и Фуфиева законов об ауспициях — законов, которые позволили Бибулу отказать в религиозной санкции мероприятиям Цезаря; затем предлагался новый порядок деятельности добровольных сообществ-коллегий (из них, как мы видели, подчас формировались вооруженные отряды, поддерживавшие демагогов); предложения Клодия касались также положения и полномочий цензоров и порядка распределения дарового зерна. Все четыре предложения Клодия были приняты трибутными комициями 4 января. Помня об обещании Клодия не предпринимать никаких шагов против него, Цицерон не выступил против обсуждавшихся законопроектов и в комиции не явился. Однако Клодий недолго оставался верен своим обещаниям. Он предложил следующий законопроект, озаглавленный «О казни граждан». Против кого он был направлен, не оставалось ни малейших сомнений: проект требовал восстановить и укрепить законы, запрещавшие казнь римского гражданина без решения особого суда, избранного непосредственно народом. В тот год по старому римскому календарю между 23 февраля и мартовскими календами вводился дополнительный месяц из двадцати семи дней, чтобы восстановить соответствие гражданского календаря солнечному — законопроект Клодия зарегистрирован 13-го или 15-го числа дополнительного месяца. Цицерон в нем не назван.

Герой наш, однако, прекрасно понимал, что проект Клодия направлен лично против него. Взволнованный, испуганный, он решился на опрометчивый шаг, о котором вскоре пожалел: он перестал носить тогу и тунику сенатора и облачился в одежду простого всадника, получалось, что он как бы признает, что находится под подозрением и угрозой. Поначалу, правда, жест имел благоприятные последствия: всадники шумной толпой явились ка Капитолий, они кричали, что всем им пришла пора облачиться в траур, что они сами возьмут на себя заботу о жизни и здоровье Цицерона, ведь государством, кричали они, никто не управляет. Всадники были не одиноки. Значительная часть сенаторов, все «добропорядочные граждане», boni, заклинали консулов выступить против законопроекта Клодия, но Габиний и Пизон не слушали никого. А когда сенат решил, что все члены его облачатся в траур, Габиний — консул-суффект этого месяца, наложил на решение сенаторов запрет, и второй консул, Пизон, подписался под запретом. Вскоре нашелся народный трибун, который согласился наложить вето на законопроект Клодия. То был Луций Нинний Квадрат, друг

Цицерона, на него можно было положиться. Однако и этот шаг не дал результатов. Тогда Цицерон решил посетить Пизона, он взял с собой своего шурина, который принадлежал к одному с Пизоном роду Кальпурниев. В речи «Против Пизона» он рассказал, что вышло из их визита.

«Помнишь ли ты, чудовище, тот день, когда в пятом часу явился я к тебе вместе с Гаем Пизоном? Ты только что вылез из какого-то кабака, закутанный с ног до головы, дабы укрыться от людских взглядов; обдав нас зловонным дыханием, ты принялся объяснять, что слабое здоровье заставляет тебя будто бы пить лекарства, разведенные на вине. Мы сделали вид, будто поверили — что другое нам оставалось? — и принуждены были долгое время вдыхать кабацкую вонь, которую ты постоянно источаешь. До нас доносились вперемешку наглые твои ответы и икота, так что в конце концов мы обратились в бегство». Если верить этой яростной разоблачительной речи, Пизон еще и в начале дня не мог оправиться от ночной оргии; Цицерону он, впрочем, в просьбе его отказал.

Через два дня Клодий созвал в цирке Фламиния большую сходку граждан и представил свой законопроект. Кроме обоих консулов, он пригласил также Цезаря и Красса. Помпея не было в Риме. Он отсиживался на своей Альбанской вилле, боясь, что придется после всех заверений в дружбе выступать против Цицерона. На сходке Клодий обратился к Пизону с вопросом — что думает он о консульстве Цицерона? Пизон отвечал, что «не выносит жестокости». Отвечая на тот же вопрос, Цезарь так же неодобрительно отозвался о казни заговорщиков, но заметил, что нельзя наказывать Цицерона за проступок, свершенный до принятия настоящего закона. Ответ Красса был столь же уклончив. Цицерон решил отправиться в Альбу — просить заступничества Помпея. Добиться приема ему, однако, не удалось — завидев Цицерона, великий друг его сбежал через заднюю дверь. Но и тут Цицерон не сдался, он убедил некоторых близких ему сенаторов, в свою очередь, отправиться к Помпею и просить, чтобы тот выступил в его защиту. Среди этих сенаторов был, в частности, и Лициний Лукулл. Помпей (на сей раз ему уклониться не удалось) сказал, что будет стоять на стороне закона, то есть, другими словами, поддержит консулов.

Итак, все теперь зависело от решения консулов. Цицерон снова явился к Пизону, тот посоветовал смириться перед неотвратимостью и покинуть Рим, дабы избежать столкновения между друзьями Цицерона и консулами. Смысл угрозы был ясен — Цезарь еще не выступил в Галлию, армия его в ожидании приказа стояла на Марсовом поле. Точную хронологию этих событий установить трудно, но кое-какие опорные точки можно обнаружить. Например: Клодий назначил сходку на тот день, когда в Риме отмечалась годовщина изгнания царей. Враги прозвали Цицерона «Арпинским тираном» и не раз, характеризуя оратора, пользовались этой кличкой. Собрание, которому предстояло принять закон, изгонявший Цицерона из столицы, состоялось именно в день изгнания царей, что имело вполне определенный символический смысл.

Если учесть те временные промежутки, которыми разделялись в Риме отдельные этапы прохождения законов, получится, что Клодий внес свой проект 15-го числа дополнительного месяца, голосование же и утверждение закона состоялись 12 марта. На протяжении всего этого времени подручные Клодия всячески преследовали Цицерона. Его окружали на улицах, забрасывали грязью и камнями. На их взгляд, то был лучший способ унизить человека, который умел словом подчинить себе толпу. Клодий с союзниками не решились возбудить против Цицерона судебный процесс, такой же, какой тремя годами ранее был устроен против Рабирия, как раз потому, что опасались мощи его красноречия. Они понимали, что ни один трибунал не осудит человека, чье красноречие казалось всепокоряющим, человека, который спас Рим от нависшей над ним смертельной угрозы. Чтобы справиться с Цицероном, надо было принять направленный против него закон и в то же время не дать ему выступить в народном собрании. Трибунской власти Клодия тут было недостаточно, нашелся более простой путь — подорвать популярность Цицерона, выставить его в смешном свете.

Во всей этой истории триумвиры держали себя па редкость двусмысленно. Цезарь покинул Рим и отправился в Галлию, едва лишь уверился, что народное собрание утвердит законопроект Клодия. Дион Кассий предполагает, что Помпей и Цезарь распределили между собою роли: Цезарь поддерживал действия Клодия против Цицерона, Помпей же первые два месяца наступившего года усыплял бдительность оратора успокоительными разговорами, а затем, в решающий момент, отказался воспрепятствовать обсуждению законопроекта. Такое утверждение представляется нам несколько упрощенным, следует, наверное, учитывать и другие обстоятельства. Сам Цицерон указал на них в речи «В защиту Сестия»: он сказал, что триумвиры предоставили Клодию свободу действий с целью запугать сенат. Светоний свидетельствует, что триумвиров сильно тревожила кампания, которую начали против Цезаря оба претора — Луций Домиций Агенобарб и Гай Меммий; преторы представили сенату доклад, в котором требовали отменить все законы, проведенные Цезарем во время его консульства; с помощью Клодия триумвиры стремились сорвать обсуждение доклада преторов в сенате. Так и вышло: обсуждению посвятили всего лишь одно заседание, и больше к этому вопросу сенат не возвращался. Нет никаких сомнений, что, если бы Цицерон сохранил свое место и свое влияние в курии, преторы получили бы очень сильную поддержку. Следовало как можно скорее убрать его из курии и в то же время запугать всех других сенаторов, враждебных триумвирам. Последнее, видимо, удалось полностью — никто в курии не попытался спасти Цицерона. Его отъезд из Рима устраивал всех — можно было избежать открытого столкновения и насилия. Но он, без сомнения, означал, что сенат капитулировал перед «трехглавым тираном». На стороне тирана были банды рабов и отпущенников, опираясь на них, Клодий чувствовал себя полновластным хозяином на форуме и на Марсовом поле, ибо считалось, что эти банды и есть «народ». Разобравшись в сложностях всех этих интриг, мы понимаем, какое значение придавали триумвиры Цицерону.

Мешал им и еще один человек, Катон, слывший совестью сената, как Цицерон слыл его голосом. В свое время Помпей пытался привлечь Катона на свою сторону, предложив установить брачные связи между обеими семьями. Катон отказал, и теперь от него тоже надо было как-то избавляться. Клодий сумел добиться проведения закона, по которому Катону доверялась ответственная миссия на Востоке. Ему предстояло присоединить к владениям Рима остров Кипр, где правил один из Птолемеев; кроме того — и таким образом надолго, — откладывалось возвращение Катона в Рим, он должен был добиться возвращения в Бизанций некоторых его граждан, вынужденных ранее уйти в изгнание из-за внутренних гражданских распрей. Катон отбивался как мог, утверждал, что поручение, которое на него возлагают, не почесть, а кара, но уехать из Рима ему все-таки пришлось. Вернулся Катон в столицу через два с половиной года, в ноябре 56 года. Катон покинул Рим, когда собирались голосовать за утверждение закона «О казни граждан», а Клодий подготовил новый маневр в борьбе против Цицерона — закон, в котором прямо был назван консул 63 года; тут уж Цицерону не оставалось ничего другого, кроме изгнания. В последнем перед отъездом разговоре Катон советовал Цицерону покориться неизбежному и уехать.

Голосование за Клодиев закон состоялось 12 марта. Цезарь выехал из Рима 10-го, Цицерон — 11-го, накануне голосования. Помимо закона Клодия, то же народное собрание, concilium plebis, приняло закон о распределение консульских провинций: Пизону досталась Македония, Габинию — Сирия. То был гонорар, которым Клодий расплачивался с обоими за борьбу против Цицерона. Возвратясь из изгнания, Цицерон перед всем Римом раскрыл подоплеку этой сделки.

Прежде чем покинуть Город, Цицерон поднялся на Капитолий и в храме Юпитера принес богу в дар статую Минервы, которой особенно дорожил. Он избрал Минерву потому, что она считалась «хранительницей общины», божеством, от которого зависело спасение Рима. Поступок Цицерона имел символическое значение, он позволяет нам проникнуть во внутренний мир оратора, понять не только его политические, но и религиозные воззрения. Философы много говорили о роковом круговороте, которому обречено всякое существо, утратившее внутреннее равновесие; теперь Риму, подпавшему под власть тирании, предстояло вступить в этот круговорот. Вырвать Город из цикла, которому он оказался обречен, в состоянии только забытая Римом высшая мудрость — достояние Минервы. И вот Цицерон обращался к богам с последней отчаянной молитвой в том Капитолийском храме, где восседал властитель римского государства — Юпитер, бог, облекавший властью консулов и приветствовавший победоносных триумфаторов. Отсюда, из Капитолия, исходит любая власть; да озаботится Минерва, чтобы магистраты, ею облеченные, пользовались своим могуществом умеренно и мудро. Для римлян была характерна политическая религия, но в благочестивом жесте Цицерона нет оснований видеть один из тех обрядов, которыми магистраты тешили народ, сами не слишком в них веря. Что же — просто театральная патетика? Есть, конечно, и это, но не будет ли всякий выглядеть несколько театрально, если чувствует, что все взоры сошлись на нем и каждое его слово воспринимается как пророчество? Мы думаем, что Цицерон выразил искреннюю веру — может быть, не во всемогущество официальных богов, но, во всяком случае, в надмирные силы, что определяют судьбы государств и внушают образ действий их правителям.

На основе «Переписки» можно, хоть это и нелегко, восстановить пути Цицерона в изгнании, к которому, как он и предвидел, Клодий сумел его принудить. Покидая Рим, Цицерон еще надеялся, что неурядицы вскоре улягутся и он сможет вернуться. Кое-кто из его друзей предрекал именно такое развитие событий, обещая оратору скорый триумфальный въезд в столицу. Но Клодий не дремал. Уже 13 марта он объявил, что намерен выдвинуть следующий законопроект, где Цицерон был назван по имени и обрекался на изгнание. Учитывая все те же временные интервалы, которые в Риме полагались между отдельными стадиями прохождения законов, голосование могло состояться не ранее 24 апреля. Полагалось также выставить проект закона на всеобщее обозрение самое позднее за 24 дня до голосования, то есть в апрельские календы — в тот день, когда вся полнота консульской власти переходила к Габинию. Однако через несколько дней (скорее всего 6 апреля) Клодий внес в свой проект дополнение, так что голосование отложили. Оно состоялось, насколько можно судить, 29 апреля. Что же делал Цицерон эти долгие полтора месяца?

Первое письмо написано в Нарах Луканских, небольшом городке в области того же названия, датировано оно шестым днем перед апрельскими идами, то есть 8 апреля. До той поры Цицерон, очевидно, оставался под Римом на одной из своих вилл — в Арпине, в Анции или в Формиях. Он жадно ждет вестей, все еще на что-то надеется, но надежды рушатся одна за другой. Если бы только удалось объявить незаконными все меры, принятые в консульство Цезаря... Тогда незаконным стал бы и переход Клодия из патрициев в плебеи, а следовательно, и избрание его в трибуны, и законы, которые он как трибун провел. Такой маневр задумали откупщики, которые хотели защитить Цицерона. Но Клодий сказал, что тогда незаконным окажется и сокращение на тридцать процентов их долга государству, который оставался за ними после сбора налогов в Азии. После разъяснения Клодия откупщики больше не настаивали на своем предложении.

Мало-помалу надежды покидают Цицерона, он подгружается в мрачное отчаяние. Снова и снова посещает его мысль о смерти. От самоубийства удерживает оратора Аттик, который в эти дни находится рядом с ним. Вскоре, впрочем, Аттику приходится срочно вернуться в Рим: имущество Цицерона разграблено, дом на Палатине стоит опустевший и обгорелый, разбойному нападению подверглась вилла в Тускуле, Теренцию публично оскорбляют на улицах Рима. Аттик прежде всего оказал помощь Теренции, и Цицерон благодарит его в письме, отправленном 13 апреля из Турий. Цицерона же сопровождает кто-то из отпущенников и друг — Гней Саллюстий. И все-таки оратор настаивает, чтобы и Аттик не покидал его в беде и поскорее к нему присоединился.

Цицерон понимал, что оставаться вблизи Рима опасно. Сначала он подумывал об одном из имений Аттика в Эпире, где мог бы найти убежище рядом с испытанным другом. Он отправляется на юг, видимо, намереваясь по Аппиевой дороге добраться до Брундизия. В пути, однако, его планы меняются. Судя по тому, что 8 апреля герой наш, как мы видели, находится в Нарах Луканских, он свернул от Кум на Попилиеву дорогу, ведшую к Сицилии. Там, где оставалось у него столько друзей, где пользовался он таким влиянием, Цицерон рассчитывал поселиться надолго. После Нар Луканских — Форум Попилиев и Атина. Здесь привиделся оратору пророческий сон, который он пересказал в первой книге трактата «О предвидении»: ночуя неподалеку от Атины на вилле друга, он долго не мог заснуть и лишь на заре погрузился в сон, но зато столь глубокий, что, несмотря на дорожную спешку, Гней Саллюстий не позволил будить его. Проснулся Цицерон лишь около семи часов утра и рассказал сон, который ему приснился. Печально бродил он в какой-то пустынной местности, и вдруг предстал перед ним Гай Марий. Впереди Мария шли ликторы с фасцами, перевитыми лаврами, как подобает победоносному полководцу. Марий спросил Цицерона, о чем он грустит, и тот рассказал, как заставили его покинуть отечество. Тогда Марий взял Цицерона за руку и принялся утешать, а затем приказал первому ликтору отвести оратора к своему памятнику, сказавши, что там ожидает Цицерона спасение. Памятником Марию был храм Чести и Доблести, победитель Югурты и кимвров отстроил его в ознаменование своих побед. И в самом деле: годом позже именно в этом храме сенат принял решение о возвращении Цицерона в Рим. Пророчество снова озаряло судьбу Цицерона. Воспрянув духом, он двинулся по Попилиевой дороге дальше к Сицилии.

Цицерон рассчитывал найти приют в городке Вибопа Валенция у некоего Сикки, который в пору консульства был у него praefectus fabrum. Но еще до прибытия в Вибону узнал, что наместник Сицилии запретил ему появляться на острове. Тут же Цицерон получил письмо с текстом дополнения, внесенного Клодием в свой законопроект: Цицерон не имеет права проживать в радиусе четырехсот миль (так в письме, на самом деле в радиусе пятисот миль) от Италии. Цицерон сворачивает на дорогу, ведшую в Брундизий, проезжает через Турии, затем через Тарент и вечером 17 апреля добирается до своей ближайшей цели. Несколько дней он проводит весьма приятно в доме Марка Ления Флакка, который не склонен был обращать внимание на ярость Клодия. 29 апреля Цицерон поднимается на борт корабля, отплывающего с Диррахий. Аттик так и не сумел к нему присоединиться, и Цицерону пришлось отказаться от намерения поселиться в Эпире. Впрочем, это уже не имело значения, так как Клодиев закон все равно запрещал ему проживать в Бутроте, расположенном слишком близко к берегам Италии. Цицерон пересекает греческие земли, он думает обосноваться в Кизике, городе, хранившем неколебимую верность Риму во время Митридатовых войн. Кизик не только отбил нападения царя, но и, как выражается Цицерон в речи «В защиту Мурены», запер перед ним ворота Азии. В свое время Лукулл спас город от мести царя, с той поры между другом Цицерона и жителями Кизика установились отношения, позволявшие теперь нашему герою рассчитывать на самый теплый прием.

Однако в Диррахии Цицерон снова колеблется. Ему хотелось бы поехать в Афины, но и там он оказался бы слишком близко к Италии; кроме того, Афины кишат бывшими сообщниками Катилины и другими врагами оратора, там, в частности, живет Автроний. А ведь после принятия второго закона Цицерон «лишен огня и воды», то есть не обладает гражданскими правами, и его в любой момент можно безнаказанно убить. Он поворачивает на север, в Фессалоники, чтобы, может быть, оттуда двинуться в Кизик.

Перед отъездом из Брундизия Цицерон отправил длинное письмо детям и Теренции, которая все время жаловалась на то, что известия от него скудны и доходят редко. Каждый раз, что я думаю о вас всех, пишет Цицерон, я чувствую всю безмерность моего несчастья, лью слезы, жалею, что не ушел из жизни. Он хотел бы просить Теренцию разделить с ним изгнание, но не решается, зная, как она «больна душой и телом». Наверное, лучше ей остаться в Риме и, пока есть хоть какая-то надежда, добиваться отмены закона и разрешения Цицерону вернуться. Кроме того, существуют еще и материальные затруднения, да и Туллию не следует оставлять без матери. Дочь может, конечно, положиться на Пизона, доброго ее мужа, который делает все возможное, чтобы помочь обеим женщинам, но Цицерону нужна Теренция именно в Риме, где ее энергия и упорство помогут ему. Письмо заканчивается выражениями нежности и доверия, Теренция названа «лучшей и самой верной из жен». Ничто не предвещает размолвки, которая вскоре даст себя знать. Цицерон глубоко привязан к семье, она остается, как пишет он, его «единственной надеждой».

В Фессалоники Цицерон прибыл 23 мая. Он беспокоился о судьбе брата, тот завершил наместничество в провинции Азии и теперь возвращался в Рим. Цицерон хотел бы встретить его на пути, но не знает, какой дорогой отправится Квинт. Об этом он получил два письма еще в Диррахии, но письма противоречили одно другому. В первом говорилось, что Квинт поедет морем из Эфеса прямо в Афины, во втором — что он избрал сухопутную дорогу через Македонию. В последнем случае он окажется недалеко от Фессалоник, и Цицерон сообщает, что будет там его ждать. Весть должен был передать Квинту мальчик-раб на словах; мальчик отправился в Афины; доверить ему письмо, которое могли перехватить враги, Цицерон не решился. В Фессалониках Цицерон не нашел никаких известий от Квинта. Он погружается в бесконечные тревоги: Аттик писал, что в Риме уже подготовлено обвинение Квинта в вымогательстве. Деятельность брата в Азии не дает к тому ни малейших оснований, но враги Цицерона стремятся очернить всю семью. Что делать? Настаивать, чтобы Квинт задержался и повидался с ним, или посоветовать ему спешить в Рим, чтобы рассеять возводимую на него клевету? Ни одно известие, посланное брату, до него не доходит. А Квинт думает, что Цицерон умышленно хранит молчание, и очень этим огорчен. Он пишет Марку, спрашивает, чем объяснить такое неприязненное к нему отношение. В июньские иды (13-го числа) Цицерон отвечает пространным письмом, уверяет брата в своей любви и преданности. Взаимные чувства братьев, которые прежде стыдливо скрывались, получают полную волю, их не могут больше сдержать ни разум, присущий каждому человеку от рождения, prudentia, ни разум, развитый и укрепленный чтением философов, sapientia. Не странное ли признание в устах человека, который столько лет отдал изучению и прославлению философии! Позже, однако, после смерти Туллии, Цицерон обратится за утешением к той же философии, и философия полностью оправдает возлагаемые на нее надежды. Тон письма к брату и других писем первых месяцев изгнания объясняется скорее всего особым настроением, которое владеет в эту пору нашим героем — своеобразной сладостью оплакивания себя и своих бед, в котором чувствуется в то же время надежда на то, что столь глубокая скорбь непременно умилостивит судьбу. Ибо, по всему судя, Цицерон, вопреки прямому смыслу его слов, явно не утратил надежд на возвращение. Не только Теренции и Квинту, по также и Аттику поручает он следить за всем, что может предвещать оборот дела к лучшему, вплоть до самых мелочей. Время от времени в нем пробуждается былая энергия. Он наставляет Квинта, какой линии поведения придерживаться, если процесс, которым ему угрожают, действительно состоится. Мало-помалу начинает строить планы на будущее. В ожидании дальнейших решении он остается пока в Фессалониках, в Македонии, которой ведает его друг Гней Планций, всегда готовый защитить изгнанника.

Политическое положение в Риме по-прежнему оставалось довольно сложным. Цезарь отбыл в свою провинцию и начал военные действия против племени гельветов. Было неясно, как отзовется его отъезд на положении триумвирата и на отношениях между его членами. Как раз в эти дни Клодий позволил себе выходку, глубоко оскорбившую Помпея. Помпей привез в Рим молодого армянского князя Тиграна, взятого в качестве заложника; охрану князя Помпей поручил претору Луцию Флавию. Клодий проявлял повышенный интерес к армянским делам; он пригласил юношу к себе на обед, а затем, не сказав никому ни слова, оба отправились к морю, и Тигран сел на корабль, отправлявшийся в Армению. Буря выбросила корабль на берег; Луций Флавий бросился преследовать своего подопечного, обнаружил его и направился с пленником обратно в Рим. Однако до Рима они не добрались — люди Клодия напали на поезд претора на Аппиевой дороге в четырех милях от столицы. Несколько человек из свиты претора были убиты, Тигран, по-видимому, бежал. В середине мая Аттик описал случившееся Цицерону, тот немедленно обратился к Помпею с письмом, которое, к сожалению, утрачено. Судя по некоторым замечаниям в письме к Аттику, Цицерон надеялся извлечь из этой истории пользу для себя. Помпей тем не менее пребывал в полном бездействии. В мае верховную власть осуществлял Пизон, выступить против него — значило бы задеть Цезаря, рисковать разрывом Помпей пока что не хотел. В июне фасцы оказались у Габиния, полностью преданного старому полководцу, и тогда Помпей начинает предпринимать кое-что, хоть и весьма осторожно, в пользу Цицерона. Трибун Луций Нинний Квадрат, близкий, как мы уже говорили, к Цицерону, выступил в сенате с предложением вернуть изгнанника. Клодия в тот день в сенате не было, но другой трибун, Элий Лиг, тотчас же наложил вето на предложение Квадрата, и сенат оказался не вправе его рассматривать. Если бы не вето Лига, сенат вполне мог бы отменить второй Клодиев закон, так как он был privilegium, то есть касался лишь одного конкретного человека и, следовательно, не соответствовал нормам права.

Квадрат не отказался от своей цели и внес на рассмотрение concilium plebis (плебейской сходки), утвердившей Клодиев закон, предложение его отменить. Поскольку Квадрат был трибуном, такой шаг считался вполне конституционным. Предложение Квадрата обсуждалось 24 июня, но люди Клодия разогнали собравшихся, и замысел Помпея не удался. Несмотря на выходки Клодия, триумвиры пока что крепко держались друг за друга. Но, раз начавшись, кампания по признанию Клодиева закона не соответствующим правовым нормам уже не могла остановиться и в конечном счете завершилась возвращением Цицерона.

Когда Квинт вернулся в Рим, выяснилось, что ему ничего не грозит, и он полностью посвятил себя защите интересов брата. Вместе с Гаем Пизоном, мужем Туллии, и двоюродным братом консула они убедили последнего снова поставить вопрос о Цицероне перед сенатом. Консулы пытались уклониться, уверяли, что не могут предпринять ничего вопреки Клодиеву закону, ведь он запрещает обсуждать какие бы то ни было меры, направленные на возвращение изгнанника. Ответ вызвал в сенате такое возмущение, что курия отказалась заниматься текущими делами. Это было в июне, Вскоре затем против Клодия выступил Нинний Квадрат, он утверждал, что Клодий не дает ему исполнять свои обязанности, и прибег к архаической процедуре, которая, впрочем, реального эффекта не дала: посвятил имущество противника богине Церере.

В июле между сенатом и Клодием наступило своего рода перемирие — надо было дать возможность состояться народным собраниям. Консулами на следующий год были избраны Публий Лентул Спинтер и Квинт Цецилий Метелл Непот (брат его, Целер, умер несколькими месяцами раньше). В народные трибуны оказались избранными друзья Цицерона — Публий Сестий, Тит Анний Милон, Курций Педуцеан и Тит Фадий. Но вскоре после выборов, скорее всего 23 июля, Клодий совершил некий «курбет». Созвав сходку, он призвал к ответу Бибула, бывшего коллегу Цезаря по консульству, и заставил его признать перед всем собранием, что Цезарь осуществлял консульские полномочия вопреки произнесенной в соответствии с обычаем им, Бибулом, obnuntiatio — официальному божественному предупреждению о неблагоприятных авспициях. Другими словами, все мероприятия Цезаря следует объявить недействительными. Клодий использовал ту же тактику, к которой несколько месяцев тому назад прибегли преторы Домиций и Меммий. Стоило сенату согласиться, и все препятствия к возвращению Цицерона отпадали. Передавали, будто Клодий даже заявил, что готов «на своих плечах принести Цицерона в Рим». Как объяснить столь удивительный ход? Ни о какой искренности, разумеется, не может быть и речи. Просто Клодий отлично понимал, что условие, в зависимость от которого он ставил возвращение Цицерона, неприемлемо и невозможно. О выступлении трибуна Цицерон рассказал в речах, произнесенных после возвращения из ссылки, но в письмах Аттику, написанных в самый разгар событий, он о нем даже не упоминает; следовательно, уверен, что все это не более чем уловка и провокация. На самом деле «курбет» Клодия объяснялся просто: Варрон привез из Галлии новые вести — Цезарь не возражает против возвращения Цицерона. Цезарь, так недавно вдохновлявший Клодия на пламенные речи против «Арпинского тирана», от него отступился; Клодий это понял и пустился на шантаж. Письмо Цезаря Варрону датировано июлем; Клодий, явно сбитый с толку неожиданным оборотом дела, созвал сходку 23-го числа того же месяца. Через несколько дней он решился ка безрассудный шаг, сильно поколебавший доверие к нему триумвиров.

11 августа в вестибюле храма Кастора, где шло в тот день заседание сената, один из рабов Клодия выронил скрытый под одеждой кинжал. Схваченный и допрошенный, он признался, что получил от своего хозяина приказ убить Помпея. Говорил ли раб правду или нет, но Помпей, панически боявшийся подосланных убийц, тотчас покинул Рим и заперся на своей Альбанской вилле. Фасцы в тот месяц были у второго консула Габиния, и он стал ведать всеми делами на форуме единолично. Прежде всего Габиний напал на Клодия, что вызвало многочисленные стычки и беспорядки. Вспомнив, какую меру предпринял против него Нинний Квадрат, Клодий тоже объявил, что посвящает Церере имущество Габиния. Все это время Красс держался в высшей степени осторожно и не вмешивался в события. Казалось, Клодий полностью овладел ситуацией, однако Помпей исподволь готовил реванш. Он обратился к Сестию, одному из избранных на следующий год трибунов, с просьбой отправиться к Цезарю в Цизальпинскую Галлию, где тот после победы над Ариовистом расположил войска на зимние квартиры значительно раньше, чем было принято и чем того требовала погода. По официальному календарю стояли первые дни октября, по солнечному же был лишь конец сентября. Цезарь и Сестию подтвердил, что не имеет ничего против возвращения Цицерона и не станет больше поддерживать Клодия. На угрозы последнего на июльской сходке Цезарь не обратил никакого внимания — он прекрасно понимал, что деятельность его уже давно получила всеобщее признание. Так что новому предложению вернуть Цицерона в Рим не предвиделось больше никаких препятствий.

29 октября восемь трибунов из десяти, что должны были вступить в должность 10 декабря, договорились, что предложат проект закона, первая же статья которого предусматривала возвращение Цицерона и восстановление его в правах, которыми он пользовался ранее в Городе и в сенате. Аттик немедленно сообщает другу новость и сам текст законопроекта. Цицерон тщательно анализирует текст и выражает некоторое сомнение в том, что с юридической точки зрения все формулировки безупречны. К нему, видимо, вернулась надежда, а с ней и присутствие духа и навыки профессионального юриста. Однако, как и можно было ожидать, проект восьми трибунов не прошел. 3 ноября Клодий провел сходку, где убеждал граждан в необходимости оставить Цицерона в ссылке. Конец года Цицерон снова проводит в скорби и трауре, ибо растаяла забрезжившая было надежда.

С наступлением нового года, однако, шансы на возвращение значительно возросли. Помпей все больше проникался враждой к Клодию; он понял, наконец, что отменить пункт Клодиева закона, препятствовавший возвращению Цицерона, можно лишь с помощью власти более высокой, чем плебейская сходка, то есть — центуриатных комиций. Созвать их могли только консулы. Оба, и Пизон, и Габиний, уже в ноябре уехали в свои провинции. Пизон с армией собирался расположиться в Македонии, и тогда Фессалоники окажутся недостаточно надежным убежищем для Цицерона. К концу месяца он перебирается в Диррахий, чтобы оттуда двинуться дальше в Эпир и поселиться в Бутроте, имении Аттика, который должен туда приехать. В то же время теперь, когда в Риме правят консулы, к нему благосклонные, Цицерону явно хочется оказаться поближе к столице. Предчувствия не обманули оратора — уже в январские календы новый консул Лентул, друг Цицерона и последовательный сторонник сенатской партии, предлагает рассмотреть в сенате вопрос о возвращении изгнанника. Трибун Аттилий Гавиан немедленно накладывает вето. Ход дела снова блокирован.

Тем временем, независимо от мер, предпринимаемых консулом, другой трибун, дружественный Цицерону, пытался добиться его возвращения через сходку плебеев. 23 января он представил на рассмотрение триб новый законопроект. Клодий — теперь всего лишь частное лицо — напустил на сходку гладиаторов своего брата Аппия Клавдия, в ту пору претора, и голосование не состоялось. Друзья Цицерона поняли, что добиться победы можно, лишь овладев полем боя в самом прямом, физическом смысле слова. На форуме и на Марсовом поле произошло множество стычек, в которых теперь участвовали и гладиаторы Тита Анния Милона, человека, который через несколько лет убил Клодия. Однако победы, одержанные людьми Милона, не разрешили ситуацию. Помпей решил ввести в дело новую политическую силу — города Италии и с этой целью посетил ряд колоний и муниципиев, начав с Капуи, где был триумвиром. Ему удалось вызвать в Рим для участия в предстоявших центуриатных комициях необходимое число «провинциалов» — им льстило, что Помпей призвал их для столь важного дела, к тому же насилия и распри, парализовавшие нормальную деятельность государства, немало их утомили.

Свой план Помпей начал осуществлять в заседании сената, состоявшемся 1 или 2 мая в храме Honos et Virtus — в том самом «зданьи, Мария хранящем память», о котором шла речь в Атинском пророческом сне. Лентул вел заседание; он не стал добиваться отмены закона об изгнании, а лишь предложил сенаторам принять сенатус-консульт, обращенный к магистратам, наместникам провинций, друзьям и союзникам римского народа, где содержалось признание заслуг Цицерона и лестная его характеристика. По сути дела, постановление отменяло установленное законом «лишение воды и огня». Сенатус-консульт такого рода не подпадал под действие трибунского вето, так как касался отношений с чужеземными народами и провинциальными властями, а в этой области последнее слово принадлежало сенату. В том же заседании было оглашено обращение ко всем римским гражданам, проживающим в Италии, с призывом собраться на центуриатные комиции, дабы участвовать в голосовании по закону, который будет представлен. Едва стали известны результаты заседания, как во время театрального представления народ разразился кликами во славу Цицерона, а несколькими днями позже, 9, 11 и 13 мая, сходными демонстрациями сопровождались погребальные игры и гладиаторские бои на форуме.

На июнь фасцы перешли к Метеллу Непоту, родственнику Клодия, он не стал бы помогать действиям, направленным против Клодия. Пришлось ждать июля. 9 июля в храме Юпитера Наилучшего и Величайшего на Капитолии сосгоялось заседание сената, подготовленное Помпеем. Сам он выступил с хвалебной речью, в которой присвоил Цпцерону звание Спасителя Отечества. На следующий день сенаторы голосованием одобрили законопроект, предусматривавший возвращение Цицерона из изгнания. Закон не встретил никакого сопротивления,

4 августа был поставлен на голосование и утвержден. Граждане стеклись со всех концов Италии в таком количестве, что банды Клодия не решились что-либо предпринять. Цицерона держали в курсе дела, и в тот же день, когда состоялось голосование, он взошел в Диррахии на корабль и 5 августа высадился в Брундизин. Через три дня, 8 августа, ему было вручено официальное подтверждение закона, который возвращал нашему герою римское гражданство и призывал его в столицу.

В Риме, однако, Цицерон появился лишь месяц спустя. Медленно и торжественно проехал он по Италии, останавливаясь в муниципиях и колониях, чтобы поблагодарить граждан, которые по примеру капуанцев кинулись в столицу, чтобы сломить сопротивление его врагом. В Рим Цицерон въехал 4 сентября под вечер. День был выбран, конечно, не случайно: на это число приходились Римские игры в честь Юпитера Капитолийского. С Аппиевой дороги в город попадали через Капенские ворота; миновав их, Цицерон по Священной дороге направился на форум к храму Юпитера. Огромная толпа, шумно приветствуя, сопровождала его. Казалось, в Город вступает триумфатор. Наверное, победитель Катилины, а теперь еще и Клодия и чувствовал себя триумфатором.

В последние месяцы изгнания Цицерон не расставался с Аттиком. Большую часть времени он, по-видимому, провел в имении друга Бутроте, предаваясь сладкой надежде. Благодаря присутствию Аттика ожидание становилось не столь мучительным, чем и объясняется тон большого письма, которое Цицерон отправил ему сразу же по прибытии в столицу. Письмо исполнено самых теплых чувств, и речь в нем идет не столько о событиях и обстоятельствах, сколько о душевном состоянии автора. Он рад был увидеть Туллию, которая встречала его в Брундизии. Прибытие оратора совпало с днем рождения дочери и днем основания колонии. Все кругом ликовало. Теренция, однако, на празднике не появилась, и Цицерон был, кажется, этим огорчен. Знаменательна одна фраза в письме Аттику от середины октября. Цицерон пишет, что у него есть «тайные печали», и прибавляет: «Но меня любят мой брат и моя дочь». О Теренции — ни слова. Нет, однако, и никаких указаний на причины холодности, которая с того времени установилась между супругами. Может быть, они поссорились из-за финансовых дел, которые сильно пострадали за время изгнания? Предположение весьма вероятное и годится для объяснения того, что случилось через десять лет, но прямых подтверждений нашему предположению не существует.