Цицерон

Глава VII ТРУДНОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

После поспешного бегства Верреса, после публикации пяти речей второй сессии Цицерон выглядел победителем. Он преодолел на пути к высшим почестям еще один важный рубеж. Плутарх рассказал, как в эту пору протекала его повседневная жизнь — то в римском доме, унаследованном от отца, то на семейной вилле в Арпине, на собственной вилле в Помпеях, на мызе в окрестностях Неаполя. Владения эти, прибавляет Плутарх, были невелики, и в целом Цицерон вел весьма скромный образ жизни. Однако в основе его состояния, по словам того же биографа, лежало приданое Теренции, а мы уже говорили, что оно было изрядным. К этому нужно прибавить поступавшие Цицерону проценты с наследства, оставленного человеком, имя которого не сохранилось, и оцениваемого в девяносто тысяч динариев. По старинному Цинциеву закону ораторам запрещалось получать вознаграждение за защиту клиентов в суде. Цицерон, во всяком случае внешне, старался вести себя в соответствии с этим законом. Тот же Плутарх сообщает., что в Риме дивились упорству, с каким он отказывался от гонораров и от подарков своих подзащитных. Скорее всего именно тем же объясняется его поведение во время процесса Верреса, когда он передал римским властям продовольствие., бесплатно предоставленное ему сицилийцами. Сохранял ли он ту же щепетильность и в последующие годы, неясно. Существовало множество способов обходить Цинциев закон, главный из которых состоял в том, чтобы оформить гонорар в виде займа, предоставленного клиентом защитнику под незначительные проценты. Именно этим способом воспользовался Цицерон в 62 году при покупке дома Красса на Палатине. Он занял необходимую сумму у Корнелия Суллы и добился его оправдания в суде. Так, во всяком случае, излагает эту историю Валерий Максим, в какой-то мере, вероятно, опираясь на надежные источники, а в какой-то — на враждебные Цицерону слухи, распространявшиеся по городу и увековеченные, например, в «Инвективе» Саллюстия и в соответствующих главах «Римской истории» Диона Кассия.

Как ни скромно было состояние Цицерона сравнительно с теми, какими располагали римские аристократы в последние десятилетия республики, оно позволяло ему вести жизнь «разумную и достойную», в постоянном общении с филологами, его окружавшими, — греками и римлянами. Слово «филолог», употребленное в данном случае Плутархом, служило общим обозначением «интеллектуалов» — пишущей братии, жадно интересовавшейся языковыми реалиями (как Варрон, например) или историей литературы, любителей и ценителей старинного языка, риторов и философов, вроде верного Диодота. Возникающий из описаний Плутарха образ представляется вполне правдоподобным — он соответствует тому, что мы знаем о годах учения Цицерона, о сжигавшей его жажде знаний. Образ этот разумно корректирует также распространенное представление о Цицероне как о человеке, всецело занятом политикой, погруженном в интриги, постоянно рассчитывающем, какую выгоду может принести ему дружба с тем или иным значительным лицом, с рядовым плебеем или даже с отпущенником, если он обладает хоть некоторым влиянием. Именно такого рода наставления содержатся в знаменитом письме, которое в июле 65 года брат нашего героя Квинт написал Цицерону, дабы объяснить, как ему надлежит добиваться консульства на следующий год. Это письмо, известное под названием «Краткое пособие для претендентов на выборные должности» — «Commentariolum petitionis», содержит любопытный очерк политических нравов Рима конца республики. При чтении его становится очевидно, как важны были личные связи для достижения успеха на пути к почетным должностям и званиям, что, впрочем, подтверждается и рядом других свидетельств. Прежде всего свидетельством Плутарха: «Цицерон считал недопустимым, что ремесленники, пользующиеся бездушными орудиями и снастями, твердо знают их название, употребление и надлежащее место, а государственный муж, которому для успешного исполнения своего долга необходимы помощь и служба живых людей, иной раз легкомысленно пренебрегает знакомством с согражданами». По уверению Плутарха, так формулировал эту мысль сам Цицерон. Следуя ей, можно было пойти и еще дальше, — выяснять, где человек живет, где находится его вилла, у каких он бывает друзей, какими окружен соседями, собирать такого рода сведения по всей Италии. Эта манера была свойственна всем римлянам, но теперь, когда число граждан выросло неизмеримо, в столице от нее постепенно отказывались, и сохранилась она лишь в арпинском захолустье, где, наверное, Цицерон ее и усвоил вместе с другими чертами «муниципального мышления», столь характерного для него в молодости. В отличие от римлян из Рима он, вероятно, мало пользовался услугами своего «номенклатора» — раба или отпущенника, чья обязанность состояла в том, чтобы знать всех граждан по именам и в случае необходимости подсказывать хозяину имя собеседника.

В «Кратком пособии» говорится, что первые люди государства обычно довольно скупы на выражение дружеской приязни и что поэтому вполне достаточно обратиться к встречному крестьянину со словами «друг мой», дабы навсегда обеспечить себе его преданность. Подобные размышления раскрывали особенности общественной жизни Рима накануне консульства Цицерона, но восходили они к весьма отдаленному историческому прошлому и характеризовали римскую политическую систему в целом. То было «общество знати», которое основывалось на взаимной поддержке и благодарности. Здесь не было (или почти не было) общих идеи, теоретических воззрений на то, что полезно государству или что ему вредно. Соответственно не было партий в собственном смысле слова, то есть групп, исповедующих определенную идеологию, а было бесконечное разнообразие частных интересов, в силу которых люди поддерживали того или иного лидера, стараясь оказать ему услугу в расчете на то, что он из благодарности, в свою очередь, поможет им. Табличка для голосования была одним из средств обеспечить себе благодарность избранного магистрата. Способность оратора отстоять интересы своего клиента в суде точно так же побуждала людей оказывать ему поддержку на выборах, где за него голосовали не только сами подзащитные, но и все, кто рассчитывал рано или поздно воспользоваться его талантом.

Именно такими побуждениями были движимы участники комиций, избравших Цицерона в эдилы. По тем же причинам граждане избирали его в преторы на 66 год и в консулы на 63-й. Избрание, однако, зависело и от многих частных обстоятельств. Они могли оказаться весьма полезными, но могли и помешать достижению желанной цели. В данном случае неясно было прежде всего, хватит ли у Цицерона просто физических сил, чтобы сделать все необходимое для успеха его честолюбивых замыслов. После пребывания в Греции здоровье его улучшилось, но все же требовало постоянных забот. Он мало ел, ограничиваясь лишь одной настоящей трапезой в конце дня, часто принимал ванны, делал массаж и совершал прогулки, продолжительность которых устанавливали врачи. Эти меры, помимо всего прочего, помогли ему преодолеть препятствия, возникавшие в течение столь долгих лет на его пути оратора и политического деятеля.

В государстве шла напряженная борьба вокруг проблем внутренней политики. Их было много: восстановление полномочий народных трибунов, передача судов в ведение всадников, порядок назначения наместников провинций, введение наказаний за предвыборные махинации, возвращение цензорам права вносить имена граждан в списки сословий или исключать из них, правила раздачи зерна и многое другое. Но, как ни остро стояли все эти вопросы, как пи сталкивались при их решении интересы знати, откупщиков и народных вожаков, забыть об опасностях, которые то и дело угрожали государству извне, не было дано никому. На жизнь и деятельность нашего героя они редко оказывали прямое влияние, ибо он меньше всего стремился проявить себя на поле браня, по на характер жизни в столице они воздействовали сильно, и поскольку Цицерон постоянно размышлял о деятельности государственных институтов, о преодолении разлада между ними, внешние опасности не могли оставить его равнодушным. Становилось все более ясно, что любая военная победа усиливала честолюбивые стремления полководца-победителя и могла толкнуть его к нарушению законов. Не так давно все убедились в этом на примере Суллы, теперь, в 70 году, над массой граждан уже возвышались двое — Красс и Помпей. В доме одного и другого каждое утро толпились люди, пришедшие на поклон и стремившиеся прослыть друзьями. Но, по свидетельству Плутарха, не меньшим почетом пользовался и Цицерон, которому сам Помпей неоднократно выказывал особое уважение. Зачем Помпею оказался нужен Цицерон? Зачем полководец добивался союза с оратором и жаждал его услуг? Как понять столь странное поведение? Тут нужно учитывать следующее: римская военная машина, несокрушимая, когда была умело запущена на полный ход, останавливалась и разваливалась в руках бездарного или надменного командующего; но точно так же ее лишали силы распри политических клик. Помпеем владело гордое сознание, что он водрузил орлы римских легионов на границах Вселенной. На западе, в Испании, на юге, в Африке, он в самом деле достиг границ тогдашнего обитаемого мира. Теперь он рвался на Восток, повторить подвиги Александра, с которым его нередко сравнивали. Но для этого сенат или народное собрание должны были вручить ему командование с неограниченными полномочиями. Вот для этого-то ему и был необходим союз с Цицероном, ибо аристократы, особенно из самых закоснелых, так и не могли до конца примириться с Помпеем, с его «чрезвычайными» победами, с триумфами полководца, едва достигшего сенаторского возраста. Его слава, само его существование казались вызовом республиканскому укладу.

Несмотря па исчезновение с политической арены Сертория, на массовое истребление рабов из армии Спартака, мир все же никак не воцарялся в мире. Пираты бороздили Средиземное море, перехватывали караваны судов с продовольствием, забирали в рабство матросов, высаживались в самых неожиданных местах, грабили дома и селения, похищали жителей, требовали выкуп за каждого сколько-нибудь значительного человека, остальных убивали. Не менее опасен был Митридат. Мир, который он некогда заключил с Суллой, дал ему возможность подготовиться к новой войне, и в 74 году он перешел в наступление. Возглавить боевые действия против Понта сенат поручил обоим консулам того же, 74 года, двум аристократам — Авлу Аврелию Котте и Луцию Лицинию Лукуллу, который не так давно был квестором Суллы. Очень скоро стало ясно, что на самом деле войной руководит один Лукулл. Он одержал подряд несколько побед, обратил царя в бегство, захватил его сокровища и казну. Отчаявшись вернуть себе прежний блеск и владения, Митридат приказал перерезать всех женщин своего гарема. Поступок этот потряс Лукулла — только теперь он по-настоящему понял, какая пропасть отделяла римлянина от варвара. Примечательно, что война, по-видимому, вообще внушала Лукуллу ужас. Не однажды пытался он спасти от разрушения взятые приступом города, но каждый раз вынужден был уступать собственным солдатам, для которых грабеж и обогащение составляли единственную цель войны. Лукулл с упорством и энергией продолжал кампанию — и оплакивал беды, которые она за собой влекла. Говорят, он разрыдался на развалинах Амиса точно так же. как некогда Сципион Эмилиан на развалинах Карфагена. Амис был колонией Афин, и уже по одной этой причине разрушение города представлялось Лукуллу чудовищным преступлением. Воспитанный в духе эллинской культуры, слушавший, как и Цицерон, Филона из Лариссы и Антиоха Аскалонского, он завидовал Сулле, сумевшему в свое время воспрепятствовать разграблению захваченных приступом Афин. Вступив в Амис, Лукулл постарался восстановить здания, сгоревшие во время штурма, и взял под свое покровительство «интеллигентов», которых война заставила искать здесь убежища. Так, он подарил своему приближенному Мурене пленного грамматика Тиранниона, которого тот немедленно отпустил на волю; позже Тираннион поселился в Риме, стал близким человеком Цезарю, Аттику, Цицерону.

Фигура Лукулла весьма показательна для описываемой эпохи. В ней нашли себе отражение самые разные силы, раздиравшие государство в годы особенно бурной его экспансии, когда Цицерон так рьяно старался сохранить в Риме согласие сословий. Война против Митридата первоначально была навязана Риму царем, приказавшим вырезать всех италиков, населявших восточные провинции. Но когда провинциалы и союзники были отомщены и избавлены от угрозы новых нашествий, возник соблазн продолжать наступление и расширить сферу римского влияния на Востоке. Здесь тоже Рим постепенно представал как единственная сила, способная защитить от варваров эти глубоко эллинизированные края, города, гордые своей культурой, своеобразное их содружество, которое установилось со времен Александра и побед его преемников в последней четверти IV века. Именно этим положением объясняются действия местных царей, которые, уходя из жизни один за другим, завещали свои владения римлянам. Так поступил в 133 году царь Пергама Аттал III, в 74 году Никомед IV Вифинский, несколько Птолемеев, правивших Киреной; нам вскоре предстоит увидеть, что на тот же путь встали и Птолемеи в Египте.

Союз Рима с этими царствами и включение их полисов в состав империи влекли за собой и отрицательные последствия, в которых кое-кто из римлян полностью отдавал себе отчет. Под правлением Верреса и некоторых его предшественников сицилийцы уже познали, во что могла превратиться власть римлян. Мы помним, что Цицерон восставал во имя справедливости против хищнической эксплуатации покоренных территорий — восставал, правда, не столько по общим моральным соображениям, сколько с целью успокоить провинциалов и в конечном счете добиться сплочения империи. Законность и справедливость являлись, на его взгляд, прежде всего аргументами, средством убедить. Нравственное Благо было лишь иным обозначением Пользы.

Тех же принципов придерживался и Лукулл, проводя свою политику в Азии, куда вернулся после победоносных походов в 70 году. Он застал край в катастрофическом состоянии. Сообщества откупщиков и преторы, действовавшие больше как ростовщики, чем как магистраты, истощили его ресурсы до предела. Лукулл запретил ростовщикам конфисковывать в счет погашения долга больше одной четверти доходов должника и установил предельный рост ссуды — 1 процент в месяц. Мало-помалу провинция стала обретать былое благополучие. Но Лукулл не хотел ограничивать свою деятельность отведенной ему территорией. Ясно представляя себе, как тесно Митридат связан с царем Армении Тиграном, он напал на последнего и поначалу добился успехов. Но солдаты, как некогда в армии Александра Македонского, отказались двигаться все дальше и дальше на Восток. В Риме общественное мнение также склонялось на сторону противников полководца. Сыграли свою роль откупщики, которых Лукулл лишил скандальных прибылей, да и вожаки народной партии были весьма не прочь отнять командование у одного из самых славных представителей знати, к тому же в прошлом — квестора Суллы. Враги приготовили Лукуллу и преемника, единственного способного состязаться с ним в славе — Гнея Помпея. Он, разумеется, тоже сражался в свое время в рядах сторонников Суллы, но сумел вовремя отдалиться от диктатора и в конце концов оказался даже как бы его противником.

В 67 году враги Лукулла добились для Помпея чрезвычайного командования в войне против пиратов, тем самым обеспечив ему в будущем триумф. Назначение было подготовлено народным трибуном Авлом Габинием, который выступил с законопроектом, предлагавшим вручить «консулярию» (без дальнейших уточнений) чрезвычайные полномочия по борьбе с пиратами. Законопроект предусматривал сохранение за таким командующим полномочий в течение трех лет и распространение их не только на все Средиземноморье, но также на прибрежную полосу глубиной до 50 миль; «консулярию» предоставлялось право самому избирать легатов, поручать им под общим его руководством командовать отдельными частями и подразделениями; на расходы он получал шесть тысяч аттических талантов Когда Габиний представил проект сенату, он вызвал почти всеобщее сопротивление Цицерон, впрочем, хранил молчание, и над причинами его стоит поразмыслить Мы помним, что отношения Цицерона с Помпеем были довольно дружескими — последний навестил оратора в его доме, а это считалось в Риме если не признаком политического союза, то, во всяком случае, признаком высокого уважения Удачливый соперник Гортензия не разделял политических предрассудков наиболее консервативных сторонников аристократии, но не хотел также оказаться в рядах популяров Подобная позиция и обуславливала его молчание — он ждал решения трибунных комиций, на рассмотрение которых должен был поступить проект Габиния и которые должны были определить, станет ли проект законом. В том тексте, который Габиний представил комициям, Помпей уже назывался по имени, а полномочия его расширялись еще больше. Отцам-сенаторам важно было любой ценой избежать разрыва с народным собранием, чреватого революционной ситуацией, подобной той, что сложилась во времена Гракхов. Они не стали больше возражать, и закон прошел. Открыто за проект Габиния выступил лишь один молодой сенатор квесторского ранга — Гай Юлий Цезарь. Он был моложе Цицерона на пять лет и, хотя происходил из патрицианской семьи, состоял в родстве с Марием и Цинной: тетка его Юлия вышла замуж за Мария, а сам Цезарь женился на дочери Цинны Корнелии. Эти связи показались Сулле подозрительными — он попытался принудить Цезаря к разводу, тот пошел на крайний риск и отказался последовать совету диктатора. Знатные друзья Цезаря, имевшие на Суллу большое влияние, добились прощения для непокорного, но отныне он оказался в стане противников режима. Стремясь избежать столкновения, которое стало бы для него роковым, Цезарь в 81 году уехал в Азию и вошел в штат наместника провинции Минуция Терма. Здесь он неоднократно проявлял военный талант, в частности, в Киликии и при осаде Митилены. В 78 году после смерти Суллы Цезарь вновь появился в Риме; имя его уже было настолько известно, что он мог рассчитывать на быструю и беспрепятственную политическую карьеру в лагере популярор, куда он и вернулся, стараясь, впрочем, держаться в стороне от заговоров и интриг. В 69 году Цезаря выбрали квестором на следующий, 68 год и отправили в Дальнюю (то есть Южную) Испанию. Через год он вернулся и занял свое место в курии. Сидя неподалеку от Цицерона, он слушал в одном из заседаний, как Габиний представлял свой законопроект. Верный избранной им линии поведения, Цезарь поддержал представленный текст, стремясь расшатать традиционные политические структуры, давно устаревшие и противоречившие успешному решению стоявших перед государством задач. Рассчитывал ли он уже в это время создать прецедент, которым когда-нибудь сможет воспользоваться? Вряд ли. Если бы он смотрел так далеко, то не стал бы, наверное, содействовать возвышению человека, которому менее чем через двадцать лет предстояло начать против него гражданскую войну. По-видимому, Цезарь, как и Цицерон, считал, что величие и безопасность государства требовали политики более смелой и решительной, которая открывала бы пути человеку, способному обеспечить победу, вместо того чтобы снова и снова поручать ведение войны полководцам, чье единственное достоинство — принадлежность к сенатскому сословию и, следовательно, возможность продвигаться по служебной лестнице давно проторенными путями. Габиний, в сущности, возрождал ради войны с пиратами тот закон, который тридцатью пятью годами раньше народное собрание приняло ради войны с Югуртой, поручив завершение ее Гаю Марию. Такое решение Цезарь мог поддерживать открыто. Цицерону, чувствовавшему настроение сената, оставалось лишь питать надежду на то, что закон пройдет в народном собрании.

Войну с пиратами Помпей завершил за одно лето, по другая опасность — Митридат — беспокоила Рим по-прежнему. Последние кампании Лукулла были неудачны; посланные ему на смену проконсулы Марций Рекс и Ацилий Глабрион не сумели выправить положение. Приходилось снова обращаться к Помпею. Была повторена та же процедура, что прошла с успехом предыдущей весной: в январе 66 года народный трибун Гай Мацилий Крисп выступил с проектом распространить полномочия, врученные Помпею по закону Габиния, на новые провинции и на ведение войны против Митридата. Цицерон, который только что с шумным успехом был избран претором, намного опередив по числу голосов своих соперников, на этот раз молчать не захотел. С ростр, перед народом, он произнес первую свою политическую речь, вскоре опубликованную под названием «О предоставлении империя Гнею Помпею» или, в соответствии с другой версией, заслуживающей меньше доверия, — «В защиту Манилиева закона». Почему Цицерон решил прервать молчание?

Существует множество объяснений этого шага. Наиболее неблагоприятные для Цицерона содержатся у же в «Истории» Диона Кассия — автора, вообще враждебного нашему герою. Дион прежде всего утверждает, будто Цицерон лишь следовал за Цезарем; Цезарь же, по его мнению, считал, что закон все равно пройдет, что, поддержав закон, он укрепит свое положение среди популяров и получит возможность в дальнейшем добиваться подобных же почестей и что Помпей, сосредоточив в своих руках такую огромную власть, возгордится и тем восстановит народ против себя. Цицерон же, по утверждению Диона Кассия, стремился занять господствующее положение в государстве и, предвидя одобрение закона, выступил в его защиту с единственной целью показать знати и народу, что силы, которые он поддерживает, всегда побеждают. В связи с этим историк обвиняет Цицерона в двуличии и в том, что в зависимости от обстоятельств он выступает то за аристократию, то за популяров. Объяснения такого рода явно навеяны политическим опытом несравненно более позднего времени. Анализ речи, произнесенной Цицероном, позволяет предложить другое объяснение, полнее учитывающее всю сложность ситуации.

Молодой оратор начинает речь уверенно, несмотря на то, что впервые выступает с ростр, ибо только что одержал победу на выборах и стал претором. Он говорит, что Помпей — полководец, который уже много раз делом доказал, чего он стоит, магистрат, которому тот же народ только что выразил свое восхищение и доверие. В таком выступлении самом по себе не было ничего необычного, поскольку каждый магистрат обладал правом непосредственного обращения к народу. Правда, чаще всего законопроекты такого рода рассматривались предварительно в сенате, но то было лишь обыкновение, в принципе же утверждало законы собрание граждан, воплощавшее majestas — величие римского народа. Изложение Цицерона отличалось простотой и ясностью плана — даже люди, не привыкшие размышлять на подобные темы, могли сразу понять, в чем состоит дело. Речь идет, говорит Цицерон, «о славе римского народа, в особенности о славе воинской, завещанной вам предками». Речь идет далее о спасении дружественных и союзных городских общин, о сохранении доходов, поступающих из восточных провинций, без которых Рим не сможет отстоять то высокое положение, которого своими деяниями добились его предки. Речь идет, наконец, о том, чтобы смыть с имени Рима пятно, которое останется на нем навсегда, если преступления Митридата и далее пребудут безнаказанны. С ловкостью оратора и с подлинным проникновением в психологию своего народа Цицерон соединяет воедино доводы, особенно сильно действующие на римлян, взывает к таким постоянным их чувствам, как любовь к славе, верность обязательствам, жажда обогащения, — последнее было в их глазах лишь справедливым воздаянием за славу и верность.

Воскрешая далее в общих чертах историю войны с Митридатом, Цицерон остерегается бросить малейшую тень на заслуги Лукулла. Напротив того, он их подчеркивает, восхваляет полководца-аристократа и приписывает его поражение одним лишь превратностям Фортуны, замечая тут же, что переговоры, которые начал с Митридатом Серторий и которые поставили под угрозу целостность Римской империи, — результат интриг марианцев. В войне, в которой Помпею предлагается поручить командование, заинтересованы, как явствует из всего сказанного, не популяры и не сенаторы, а весь Рим, Рим как единое целое. Что же остается от утверждения Диона Кассия, будто Цицерон «вел двойную игру»? Не естественнее ли считать, что он стремился объединить граждан предельно простой идеей — идеей укрепления и величия не плебса, не того или иного социального класса, а всего Рима, римского государства в его целостности.

Неоднократно высказывалась гипотеза, что, защищая закон Манилия, Цицерон, сам происходивший из сословия всадников, выражал интересы всадников и откупщиков, которые, по мнению тех же исследователей, получали львиную долю доходов от провинций. Система государственных откупов, засвидетельствованная со времени Второй Пунической войны, была частью более широкой системы римского управления провинциями. Изначально откупа не были достоянием какого-либо определенного «класса», а были доступны людям любого общественного положения, способным приобрести свою долю в откупной компании или, как она иногда называется, компании публиканов. Конечно, участники компании постепенно обогащались и добивались всаднического ценза, но никакой юридической связи между положением всадника и членством в откупной компании не существовало. Правда, между откупщиками и наместниками провинций нередко возникали конфликты, поскольку первые стремились извлечь возможно больше выгод, обирая и притесняя провинциалов, тогда как последние по самому смыслу своей должности старались ограничить аппетиты публиканов. Мы помним, как Лукулл пытался решить эту проблему и как его действия вызвали сопротивление всадников, приведя к объединению их с популярами с целью добиться отзыва Лукулла. То был чисто тактический союз, в котором такому демагогу, как Луций Квинкций, на время оказалось по пути с «деловыми людьми», пострадавшими от действий Лукулла во время его проконсульства в Азии в 70 году. Но все эти распри между финансовой администрацией и наместниками провинций, убеждал Цицерон своих слушателей, все злоупотребления, обнаруженные ю тут, то там, легко обуздать мерами местными и частными, никаких чрезвычайных шагов они не требуют, и помышления о них должны отступить теперь перед высшими интересами Рима. Сплотить же вокруг себя всех римлян в, состоянии только один человек — Помпей. Лишь он способен на то, чего достигали своими талантами полководцы былых времен, — спасти республику.

Таков был общий смысл речи Цицерона, обращенной к гражданам Рима, в которой он убеждал их еще раз предоставить Помпею чрезвычайные полномочия. Сопротивление нескольких сенаторов, из самых непримиримых противников Помпея, таких, как Лутаций Катул или Гортензий, не смогло ничему помешать. Закон был поставлен на голосование, утвержден, и Помпей отправился на Восток, где принял командование от только что назначенного наместником Ацилия Глабриона и, главное, от Лукулла. Последний вернулся в Рим и сумел — не без трудностей — в том же, 66 году добиться триумфа. Обогатившись еще более за счет сокровищ, награбленных в царских резиденциях Митридата, Лукулл после триумфа удалился в свои Квиринальские сады и предался ученым занятиям, которые любил больше всего на свете. Он окружил себя философами, выписанными из Греции, писателями и поэтами и ни разу не подумал попрекнуть Цицерона его речами, прославлявшими Помпея.

Время между эдилитетом и претурой, то есть между 69 и 66 годами, Цицерон провел весьма деятельно. В качестве эдила он должен был устроить игры, которые на тот год приходились трижды — игры в честь Цереры, Либера и Либеры в апреле, в честь Флоры в начале мая и так называемые Римские игры в начале сентября. Он отпраздновал их по возможности с блеском, насколько позволяло его состояние (как признается он в одном месте трактата «Об обязанностях»), то есть без великолепия, доступного лишь обладателям несметных богатств, но в то же время учитывая, что жители Рима не прощают тех, кто проявляет в подобных случаях чрезмерную бережливость: нравиться толпе было обязательно для каждого, кто посвятил себя политике. Пространный пассаж, где Цицерон размышляет о значении, которое имели для него игры, содержится в пятой речи второй сессии процесса Верреса («О казнях»), Церера, Либер и Либера, пишет он, по преимуществу плебейские божества; Флора — богиня изобилия, ее ежегодно пробуждает к жизни Весна, «мать всего народа римлян, обеспечивающая его выживание и умножение»; наконец, Римские игры славят Юпитера и два других божества капитолийской триады, Минерву и Юнону, снова и снова благодарят их за благосклонность к римлянам. Эти строки, объясняющие, сколь высоким религиозным значением обладает деятельность эдила, написаны в то самое время, когда Цицерон занимал эту магистратуру. Пламенным религиозным чувством они не отличаются, но показывают, как понимал Цицерон характер магистратской деятельности. Перед нами как бы очерк «гражданской теологии», из которого явствует, какое место занимала религия в жизни римского государства. Цицерон не слишком верит в то, что боги, живущие в заоблачных высях, готовы осыпать Рим благодеяниями, но он отдает себе отчет в том, что сакральные обряды и в первую очередь игры, сводящие воедино бесчисленные толпы охваченных единым чувством граждан, укрепляют нравственные и духовные узы, связывающие воедино всех римлян. Недаром понтифик Котта в третьей книге трактата «О природе богов» красноречиво заявляет, что до конца останется верен религиозным воззрениям предков и приложит все силы, дабы в Риме соблюдались церемонии и обряды, сохранялись исконные верования. Их действенная сила явствует из блистательной судьбы Рима, пишет Цицерон, «города, который никогда не смог бы стать столь великим, если бы не пользовался особой благосклонностью богов».

Таковы были в те годы взгляды Цицерона; он считал себя посредником между гражданской общиной и миром богов, а также, во всяком случае на время магистратуры, хранителем Фортуны Рима. Можно, конечно, сказать, что такая оценка своей роли — лишь проявление тщеславия, в действительности же совсем другие магистраты ведали религиозной жизнью города, и роль эдила была более скромной, так как заключалась главным образом в организации народных развлечений. Что ответить на это? Цицерон, бесспорно, рассматривал себя как подлинного служителя богов, а не как специалиста по развлечениям, но дело здесь не сводилось к одному только тщеславию. Он знал, что политическое бытие Рима определяется в конечном счете чувствами, общественными инстинктами, эмоциями граждан и во многом зависит поэтому от тех особых убеждений и верований, которые объединяли словом religiones, означавшим совокупность религиозных представлений народа. Они преисполняли души страхом перед гневом богов, но они же внушали и надежду, веру в священную нерушимость клятв и незыблемость принятых обязательств, в могущество обрядов — словом, во все те ценности общественной жизни, которые в конечном счете и составляли гражданскую нравственность.

Верность Цицерона принципам справедливости и милосердия, столь ярко сказавшаяся в речах против Верреса, особенно на второй сессии, оказалась под сомнением, когда начался суд над Марком Фонтеем, пропретором Нарбонской Галлии. Он тоже обвинялся в вымогательстве, и процесс на первый взгляд имел тот же смысл, что процесс Верреса, но... на этот раз Цицерон выступал в роли обвинителя пострадавших! Значит ли это, что он допускал существование двух моралей, одной — если речь шла о сицилийцах, другой — когда дело касалось галлов?

Процесс Фонтея состоялся, насколько можно судить, в 69 году, сразу после вступления в действие нового закона о судах. Как и процесс Верреса, он должен был проходить в две сессии, но сохранилась лишь часть той речи, что Цицерон произнес в ходе второй.

Марк Фонтей, почти ровесник Цицерона, родом из Тускула, входил сначала в число марианцев и пытался продвигаться по служебной лестнице с их помощью, но позже перешел на сторону Суллы, служил в Дальней Испании, а затем в Македонии, неизменно проявляя деятельную энергию и военные способности. Претором он стал, по-видимому, в 77 году, а в 76—74-м управлял Нарбонской Галлией, как раз в то время, когда Помпей вел в Испании войну против Сертория. В провинции, вверенной Фонтею, вот-вот готово было вспыхнуть восстание, и тогда проходы в южной Галлии, соединявшие Италию с Испанией, оказались бы перекрытыми, а коммуникации Помпея и его коллеги Метелла перерезанными. В обязанности Фоитея входило поддержание спокойствия в тылах действовавшей в Исиании армии, и роль, ему отведенная, была в этих условиях стратегически ключевой. Уже одно это отражало принципиальную разницу между положением Фонтея в Галлии и Верреса в Сицилии. К тому же Фонтей имел дело с воинственно настроенными племенами, а не с сицилийцами — людьми полисной цивилизации, знавшими, что такое коллективная нравственная ответственность, признававшими моральные нормы, внятные всем людям, достойным этого имени, Фонтей, как представляется, обращался очень сурово с местными галльскими племенами, обитавшими между Пиренеями и холмами современного Руэрга, и, напротив того, весьма благосклонно относился к римским городам, вроде Тулузы или Нарбона, и к городам свободным, таким, как Марсель. В защитительной речи Цицерона есть аргумент, на котором стоит остановиться. Оратор дает как бы поименный перечень наиболее видных сенаторов и комментирует его; люди, способные к военному командованию, замечает он как бы мимоходом, в курии не слишком многочисленны; что это? — ловкий ход адвоката, дающего понять судьям, что необходимо оправдать его подзащитного, поскольку он принадлежит к этой редкой и столь важной для государства категории? Не только. Совсем недавно завершился ряд восточных кампаний, в которых бездарные командующие сменяли один другого, но так и не сумели добиться победы. Рим, усыпленный долгим миром, казалось, в самом деле растерял своих полководцев, которым не было числа вплоть до конца предыдущего века. Бесконечные судебные преследования способных государственных деятелей, вызывавших своими успехами ненависть и зависть политических противников, истощили в конце концов человеческие ресурсы правящего класса. Тут и кроется одна из причин, почему Цицерон согласился участвовать в этом процессе. Он взялся защищать человека, который на деле доказал, будь то в боях с фракийцами, вольсками или аллоброгами, сколь нужен он Риму. Фонтей оказал государству реальные услуги, и на их фоне незаконная раздача винных откупов и реквизиции зерна или денег, необходимых для снабжения действующей армии, или выплаты жалованья солдатам казались пустяками. Фонтей — не Веррес. В заключительной несохранившейся части речи Цицерон стремился это доказать. Удалось ли ему убедить судей, вынесли ли они Фонтею оправдательный приговор, сведений у нас нет.

Процесс Фонтея не носил политического характера, но обладал тем не менее определенным государственным содержанием. Процесс же Цецины, в котором Цицерон выступал скорее всего в 69-м или, может быть, в следующем году, был чисто гражданским. В результате многочисленных передач состояния от одного наследника к другому создалось положение, при котором право на владение оспаривали Цецина и некий Эбуций, действовавший ранее как доверенное лицо Цезенции, жены Цецины, ко времени процесса скончавшейся. Дело было очень запутанное, и разбор его велся на основе правовых норм, нам теперь далёко не всегда понятных. Спор касался, в частности, истолкования выражений, встречавшихся в преторском эдикте, который был основополагающим документом дела. Выступая перед членами суда в третьей и последней сессии, Цицерон блеснул изощренностью диалектики и показал, что владеет всеми тонкостями юриспруденции.

Речь в защиту «малого человека» Деция Матриния, претендовавшего на должность писца при эдиле, принято относить к 67 году. Писцы составляли коллегию, пополнявшую свои ряды путем кооптации. Цензоры отнесли Матриния, до тех пор принадлежавшего к сословию всадников к эрарным трибунам, то есть к разряду граждан, более низкому, чем всадники, и следовавшему непосредственно за ними. Обстоятельство это смущало писцов, они колебались, не решаясь принять Матриния в свою ассоциацию. Цицерон, кажется, сумел рассеять их сомнения — если, конечно, эдил Матриний, упоминаемый в одном из писем Цицерона Целию от 50 года, то же лицо, что истец в процессе 67 года. Что заставило Цицерона выступить с защитой человека, не обладавшего ни значительным состоянием, ни властью? Точных сведений нет, но не из Арпина ли родом герой процесса?

В 66 году, будучи претором, Цицерон взял на себя защиту Фавста Суллы, сына диктатора, которого один из трибунов (имя его не сохранилось) собирался обвинить в незаконном обогащении; предлогом трибун выставил следующее обстоятельство: Фавст Сулла получил наследство от отца и, значит, стал хозяином богатств, приобретенных явно незаконным путем. Дело до суда не дошло, и речь свою Цицерон произнес на сходке граждан, доказавши, что суд и не должен принимать его к рассмотрению. Подоплека же дела, вполне очевидно, была политической. Цицерон считал, что не должно воскрешать в памяти годы диктатуры. То, что в законодательстве Суллы подлежало изменению — суды, например, — давно уже было изменено, и продолжать нападки на диктатуру значило лишь создавать благоприятную атмосферу для нескольких смутьянов, замысливших использовать в своих интересах настроения народа К тому же нападки эти подрывали авторитет людей, сотрудничавших с Суллоы, в толе числе и талого явно этого не заслуживающего человека, как Помпей. Поддержка смутьянов могла привести лишь к разжиганию давней розни между крайне консервативными деятелями сената и вождями партии, которая некогда называлась марианской. Заметим, между прочим, что именно путем поддержки смутьянов пошел Цезарь в 64 году: он сумел после отправления эдилитета сделаться председателем суда по разбору дела о разбое и осудил двух подручных Суллы — Луция Лусция и Луция Беллиена, Что касается Цицерона, то он исходил из необходимости поддержать законопроект Манилия, поручавший Помпею вести войну против Митридата, а в этих условиях начинать процесс против сына Суллы было явно неразумно — он раздражил бы сенаторов, а вожакам народной партии дал бы возможность скомпрометировать Помпея.

В эти годы Цицерону пришлось противостоять опасностям, надвигавшимся на него с разных сторон. Он понимал, что через два года, в 64 году, предстоит ему выдвинуть свою кандидатуру в консулы и, естественно, потребуется поддержка не только сенаторов, но в первую очередь народа, Он был первым человеком в роде, претендовавшим на место консула, был, другими словами, «новым человеком» и не мог, как многие другие кандидаты, рассчитывать, что имя его само по себе послужит лучшей рекомендацией. Голосование по законопроекту Манилия показало, насколько популярен Помпей; Цицерон выступил в поддержку закона и как трезвый политик постарался воспользоваться этим обстоятельством в своих интересах. Любое посягательство на Помпея, любой ущерб, нанесенный популярности полководца, без сомнения, отразились бы на положении Цицерона. Это объясняет не только отношение оратора к Фавству Сулле, но и действия его в еще одном любопытном эпизоде в конце декабря 66 года, в последние дни его претуры.

Десятого декабря 66 года, когда трибунские полномочия Манилия уже истекали, ему было предъявлено обвинение в мздоимстве, исходившее, по-видимому, от сенаторов, которые не могли простить трибуну той роли, которую он сыграл в присвоении Помпею чрезвычайных полномочий. Обвинение было представлено в суд; в суде в качестве претора председательствовал Цицерон. Было это в предпоследний день его магистратуры, двадцать восьмого декабря, Цицерон назначил первое слушание дела на следующий же день, что вызвало бурные протесты друзей Манилия, поскольку по старинному обычаю обвиняемому предоставлялось десять дней, для подготовки защиты. Протесты были так сильны, что Цицерону пришлось по настоянию трибунов прервать заседание; на стихийно возникшей сходке он обратился к протестовавшим с импровизированной речью. Объяснил причину своего решения: ему оставалось быть претором всего один день, он не хотел откладывать дело на то время, когда уже не сможет им заниматься; Цицерон прибавил, что намеревался выступить в защиту Манилия. Слова его, говорит Плутарх, успокоили толпу. Тогда (по словам того же Плутарха) Цицерон тотчас же, не дав гражданам разойтись, произнес речь «против олигархов». От речи не сохранилось ни строчки, но, по всему судя, цель оратора состояла в том, чтобы отмежеваться от сенаторов, занимавших крайне консервативные позиции (Гортензий, Лутаций Катул и др.) и еще раньше выступавших против Манилиева закона. В своей речи Цицерон усиленно подчеркивал, что держится среднего пути и ставит интересы государства выше интересов той или иной партии. Такая позиция могла, конечно, обеспечить ему самую широкую поддержку на выборах, но тем не менее было бы несправедливо сводить все его действия к мелким расчетам.

В год своей претуры Цицерон произнес также речь в защиту Авла Клуенция Габита. Участников этого дела мы уже встречали на процессе незадачливого клиента Цицерона по имени Скамандр. На этот раз Цицерон занял противоположную позицию — он защищал человека, против которого выступал на прошлом процессе. Клуенций не был больше жертвой попытки отравления; напротив того, по уверениям обвинителей, он сам пытался отравить, и не одного, а многих. Почему Цицерон взялся за этот процесс? Ведь всего несколькими годами раньше он защищал тех людей, которые ныне стали его противниками. Может быть, именно в этом обстоятельстве и заключен ответ на поставленный вопрос. Второй суд давал Цицерону возможность в косвенной форме указать на достоинства вступившего в силу закона о судах и противопоставить его закону Суллы, в соответствии с которым составлен был в прошлом процессе трибунал под председательством Юния Брута, так скандально обнаруживший свою продажность. Политический подтекст процесса уловить трудно, но все же, как кажется, возможно. Тут важно то место в речи на процессе, где Цицерон подчеркивает, насколько изменилась ситуация с введением нового закона, насколько очистилась атмосфера, когда в судах стали заседать не одни лишь сенаторы, а и представители других сословий, так что отпали былые поводы для недоверия и неприязни. Суд оправдал Клуенция. Не исключено, что в этом мало привлекательном деле, где члены враждебных и неразрывно связанных семей боролись друг против друга, Клуенций вовсе не был невинно оклеветан.

Так думал, наверное, и Цицерон, поскольку позже сам похвалялся, как ловко сумел «пустить пыль в глаза» судьям.

Как видим, исполнение преторских обязанностей не мешало Цицерону принимать участие в многочисленных судебных делах — и далеко не все из них нам известны. Он чувствует себя на форуме господином, берется защищать людей, невиновность которых далеко не очевидна, и, по-видимому, с удовольствием виртуозно пользуется методом доказательств in utramque partem, которому некогда научился у Филона из Лариссы и владение которым считал одним из непременных условий успешной деятельности судебного защитника. Публика восхищалась его искусством, как восхищалась талантливым гистрионом или гладиатором, умеющим ловко наносить удары и не менее ловко увертываться от них.

Из речей, произнесенных в годы, отделявшие претуру Цицерона от его консулата, нам известны еще две — «В защиту Гая Орхивия» и «В защиту Квинта Муция Орестина». Первая (произнесенная, по-видимому, в 65 году) была чем-то вроде жеста солидарности по отношению к бывшему коллеге, который в предшествующем году отправлял обязанности претора совместно с Цицероном. Не исключено, что он помог Цицерону в процессе Фавста Суллы. Теперь Гая Орхивия обвиняли в мздоимстве; Цицерон добился его оправдания и тем навсегда снискал его признательность. Об Орхивии нам известно немного, но нет сомнения, что «друзей», на которых можно рассчитывать, у Цицерона было немало. Их голоса на предстоящих выборах — еще один шаг, приближавший его к вожделенному консульству. Гай Орхивий и его «друзья» упоминаются в «Кратком наставлении», которое мы цитировали ранее. Имя Орхивия фигурирует там наряду с именами трех других лиц — Квинта Галлия, Гая Корнелия, Гая Фундания, которые, как пишет Квинт, также обратились к Цицерону в трудную минуту и «доверили ему защиту своих интересов».

В процессе Фундания, судя по нескольким сохранившимся отрывкам из речи Цицерона, рассматривалось дело, связанное с подкупом избирателей; Цицерон воспользовался этим процессом, чтобы высмеять претензии аристократов, возводивших свою генеалогию к бесконечной древности, подобно жителям Аркадии, «рожденным, когда еще и луны не было». Отсюда делался вывод, что «новые люди», то есть подобные самому Цицерону, имели не меньшее право на магистратуры, чем знать.

В процессе Квинта Галлия дело шло о подкупе. В речи своей Цицерон говорил о непостоянстве толпы, о ловкости ораторов, выступающих на сходках, упоминал Луция Сергия Катилину, друга Галлия, который поддерживал Катилину в его борьбе за консулат летом 65 года. Так впервые прозвучало в устах Цицерона имя человека, которому предстояло стать злейшим его врагом. Возможно, однако, что они встречались и значительно ранее, если правда, что Катилина в молодости служил, как и Цицерон, в преторской когорте Гнея Помпея Страбона. Если учесть, что Катилина стал претором в 68 году, то есть двумя годами раньше Цицерона, он был, видимо, и старше его. Катилина участвовал в гражданской войне сначала в войсках Страбона, а после его смерти на стороне Суллы, преодолев искушение стать марианцем. Политические взгляды привели Катилину в лагерь победителей, он сделался убийцей, одним из тех, кому Сулла поручал устранение своих противников, и предавался этому занятию с яростью и страстью. Еще в самом начале похода, которому суждено было завершиться у Коллинских ворот Рима победой Суллы, Катилина убил собственного брата и, чтобы избежать суда, внес его имя в проскрипционные списки, прибегнув к маневру, уже известному нам по делу Росция из Америи. По приказу диктатора Катилина подверг пытке Марка Мария Гратидиана из Арпина. Гратидиан умер под пыткой. Сам же Гратидиан несколькими годами ранее принудил к самоубийству Квинта Лутация Катула, бывшего мужа своей сестры. Во время проскрипций Катилина подстроил также убийство Квинта Цецилия, мужа своей сестры. Такого рода преступления позволили ему скопить немалые богатства, особенно привлекавшие этого выходца из разорившейся аристократической семьи.

Алчность Катилины подогревалась постоянной жаждой все новых и новых удовольствий. Он любил окружать себя юношами, которые принимали участие в его оргиях. В 73 году Катилине предъявили обвинение: он соблазнил весталку Фабию, сестру Теренции, то есть невестку Цицерона. Дело получило огласку, было передано в суд, и спас Катилину лишь консул 78 года Квинт Лутаций Катул; в жертву манам его отца Катилина принес в свое время Мария Гратидиана. После претуры Катилина получил в управление провинцию Африку, где проявил самые черные стороны своей натуры. Он грабил жителей так, что они не вытерпели и послали делегацию с жалобой в сенат. В 66 году наместник вернулся в Рим и был привлечен к суду по обвинению в вымогательстве. Обвинителем выступил Публий Клодий — человек, с которым нам вскоре предстоит познакомиться; в ту пору он едва вышел из юношеского возраста. Цицерон предложил взять на себя защиту Катилины. Катилина, насколько можно судить, отклонил предложение, либо потому, что не хотел быть обязанным человеку, который будет конкурировать с ним на консульских выборах, либо потому, что не придавал серьезного значения обвинению и не видел надобности в защите. Почему, однако, Цицерон предложил помощь человеку, чья вина не вызывала сомнений? Было ли то данью воспоминаниям о совместной военной службе? Иди Цицерон стремился заранее обезоружить самого сильного конкурента? А, может быть, не хотел бередить старые раны, надеялся установить мирную атмосферу, в которой растаяли бы воспоминания о гражданских распрях, разлагавших жизнь государства? Предлагая помощь Катилине, Цицерон не отступал от своих принципов, в соответствии с которыми он несколькими месяцами ранее согласился защищать Фавста Суллу. Очень часто предъявляемый Цицерону упрек в непостоянстве, как видим, не столь уж обоснован, если более внимательно вглядеться в многообразие политической жизни тех трудных лет, когда главная задача состояла в устранении социальных конфликтов, всего, что могло повлечь за собой новую гражданскую войну. Цезарь выбрал, по-видимому, противоположную линию. Мы знаем, как он нападал на бывших сотрудников Суллы, и еще узнаем, как помогал он сторонникам Красса подрывать авторитет сената. В дальнейшем путям Цезаря и Цицерона суждено расходиться все дальше и дальше. Цезарь сосредоточит все усилия, чтобы сломать правовую систему государства, Цицерон будет бороться за уважение к законам и за возрождение мира в общине. Именно это стремление заставляло Цицерона совершать поступки, которые на первый взгляд кажутся противоречивыми.

До нас не дошел текст речи, которую Цицерон произнес в защиту Гая Корнелия, народного трибуна 67 года и последнего из четырех «клиентов», о которых писал Квинт в своем «Кратком наставлении». На протяжении всего года своего трибунства Корнелий вел упорную борьбу с сенатом, подробности которой нам известны из Аскониева комментария к «Речи в защиту Корнелия», к счастью, сохранившегося. Чтобы воспрепятствовать прохождению проектов Корнелия, выражавших интересы его клики, сенат использовал верного нобилитету трибуна Публия Сервилия Глобула. По завершении магистратуры в 66 году Корнелий был обвинен по закону de majestate, то есть об оскорблении величия римского народа, но обвинитель в суд не явился (не исключено, что его подкупили). На следующий год обвинение предъявили снова. Цицерон взял на себя защиту и выступил против тех, кого Асконий называет «первыми людьми государства». То были члены все той же группы — Квинт Гортензий, Лутаций Катул, Квинт Цецилий Метелл Пий, Марк Лукулл и Маний Лепид. Эти «олигархи» ставили в вину Корнелию, что он игнорировал интерцессию Глобула и, вопреки ей, прочел с ростр текст своего законопроекта.

Асконий восхищается ловкостью, с какой Цицерон сумел польстить противостоявшим ему влиятельным сенаторам, в то же время не дав им возможности, пользуясь своим авторитетом, выступить против обвиняемого. Неожиданно Цицерону помог сам Глобул, он высказался в пользу Корнелия, сыграло роль и то, что клиент Цицерона был некогда квестором Помпея. При подсчете голосов перед вынесением приговора оказалось, что все всадники и эрарные трибуны голосовали за оправдание Корнелия, на его сторону стали также сенаторы, не входившие прямо в число «первых людей государства». Исход процесса наглядно показывает, насколько оправданной была политика Цицерона, направленная на создание и сплочение в государстве «третьей силы».

Деятельность Цицерона, связанная с решением поставленной им перед собой общей политической задачи, приносила успех. Далеко не столь удачны были попытки оратора обеспечить на будущее благосклонность своих подзащитных. Так, Квинт Муций Орестин, которого Цицерон защищал от обвинения в краже, проявил в ходе избирательных комиций самую черную неблагодарность и на одной из сходок заявил, что бывший его защитник «консулата не достоин». В своей предвыборной речи «В беленой тоге» Цицерон горько упрекал Орестина в неблагодарности. Это, разумеется, всего лишь частный эпизод, и оценить его по-настоящему мы не в состоянии, поскольку речь «В защиту Квинта Муция Орестина» утрачена, но подобные штрихи дают возможность представить, что приходилось переживать Цицерону в те тяжкие для Рима годы.

В год претуры Цицерона, то есть в 66 году до н. э., в Риме возник настоящий заговор; в случае успеха он грозил возвращением сулланских порядков. Душой заговора был Марк Лициний Красс, соперник Помпея; воспользовавшись отсутствием последнего в Риме, он хотел захватить власть, стать диктатором; вторым после себя лицом он замышлял сделать Юлия Цезаря и с этой целью собирался убить обоих консулов при их вступлении в должность 1 января 65 года. Вслед за тем Цезарю надлежало присоединить к империи Египет, а одному из руководителей заговора, впоследствии пламенному цезарианцу Публию Ситтию, переправиться в Африку и соединить старую провинцию того же названия с мелкими нумидийскими царствами под властью Красса. В случае удачи Помпей, прикованный к восточному театру военных действий, оказался бы жертвой собственных побед, а Красс встал бы во главе империи. Империя, правда, получалась несколько лоскутной, но Красс не обладал способностью рассчитывать свои планы на сколько-нибудь отдаленное будущее. Благодаря неизмеримым богатствам он был окружен людьми, зависевшими от него материально, разоренными, задолжавшими ему немалые суммы. Одним из таких был Цезарь. Заговор не составлял слишком большой тайны, и, насколько можно судить по имеющимся сведениям, Цезарь не собирался принимать в нем участия. 1 января ничего не произошло. 5 февраля по новой договоренности надлежало начать действовать, Цезарю было поручено подать сигнал к восстанию, он этого не сделал, и заговор распался. Участником его был и Катилина. Находясь под следствием по обвинению в вымогательстве, он не смог выставить свою кандидатуру на консульских выборах 65 года и, не желая дожидаться выборов следующего года, решил добиться своей цели, вступив в заговор Красса.

Такая обстановка сохранялась и летом 64 года, когда началась избирательная кампания по выдвижению кандидатов в консулы на 63 год. Цицерон достиг требуемого законом возраста и представил свою кандидатуру. Ему противостояли кандидаты, выдвинутые обеими конкурирующими партиями. От «олигархов» собирались баллотироваться два вполне порядочных, хотя и жестковатых человека — Публий Сульпиций Гальба и Квинт Корнифиций, а также третий, Гай Лициний Сацердот, которому Асконий дает сдержанную двусмысленную характеристику: «Ни в какой подлости замечен не был». Этого нельзя сказать о четвертом кандидате, выдвинутом знатью, Луции Кассии Лонгине — он выглядел слабым и малоподвижным, но под вялой внешностью скрывал натуру бесчестную и злобную. Партия популяров выдвигала Катилину и Гая Антония Гибриду. Первый нам уже достаточно известен, второй был немногим лучше. Он тоже составил себе состояние во время проскрипций и тоже не упускал случая грабить провинциалов, когда к тому представлялась возможность. Несмотря на дурную репутацию обоих, Красс щедро оплачивал их избирательную кампанию — настолько щедро, что сенаторы возмутились и возник вопрос об усилении наказания за подкуп избирателей. Был составлен соответствующий сенатус-консульт, но трибун Квинт Муций Орестин, тот самый, которого не так давно защищал Цицерон, наложил на законопроект вето. Тогда Цицерон в беленой тоге, которую носили кандидаты, поднялся с места и при всем сенате обрушился на Орестина с пламенной импровизированной речью. Отрывки из нее сохранились в «Комментарии» Аскония. Оратор говорил о прошлом Катилины и Антония, весьма прозрачно намекал на январский заговор 65 года, на скандал, запятнавший его собственную невестку весталку Фабию, на ужасную гибель Мария Гратидиана. В ярком дневном свете предстали все махинации, на которых основано было выдвижение кандидатур. До сих пор о них знали только сенаторы, отныне они стали известны всем гражданам. 29 июля 64 года значительным большинством из тридцати пяти центурий выбранным оказался Цицерон — новый человек, за которым не стояла никакая партия. Коллегой его со значительным разрывом в числе голосов стал Антоний, лишь ненамного опередивший Катилину,

Цицерон открыто стоял над схваткой олигархов и популяров, и эта тактика — или принципиальная позиция — принесла ему успех, на который он рассчитывал. Цицерон занял положение арбитра, сторонника умеренной части сената, защитника старинных государственных установлений, свободного, однако, от консерватизма. Скрепя сердце, олигархам пришлось пойти на союз с ним, так как их кандидатов комиции отклонили. Подлинными противниками Цицерона как консула были другие — популяры и все те, кто стремился подорвать устройство государства и его установления.

Дошедшая до наших дней переписка Цицерона открывается письмом оратора к Аттику, датированным концом ноября 68 года. С этого времени мы гораздо лучше осведомлены о семейной жизни, о делах и занятиях, о повседневном существовании нашего героя. Аттик находится в Афинах, и Цицерон поручает ему доставить в Тускул, где оратор отстраивает свою новую виллу, приобретенные им статуи, некогда, как говорят, принадлежавшие Сулле. Брат Цицерона Квинт женится на Помпонии, сестре Аттика, и, как выясняется, семейные отношения складываются не слишком удачно. Помпония на пять-шесть лет старше своего мужа, Цицерон и Аттик стараются наладить их отношения, что иногда удается, но, к сожалению, ненадолго. После одного из примирений Помпония, как мы узнаем, ждет ребенка — будущего племянника Цицерона Квинта. Узнаем мы из писем и о появлении на свет в июле 65 года сына Цицерона и Теренции, маленького Марка, а также о том, что в это самое время Цицерон собирается защищать Катилину, дабы, как пишет он, расположить его в свою пользу перед избирательной кампанией. Подобное признание вызвало возмущение некоторых историков, видевших здесь лишь вульгарный предвыборный маневр. Дело, однако, обстоит совсем по-другому. Признания такого рода драгоценны, они дают нам возможность проникнуть в явные и скрытые намерения римлянина той эпохи, в его тайные мысли, в хитрости, на которые должен был пускаться кандидат. Свидетельства «Переписки», относящейся к весне 64 года_; незадолго до комиций, состоявшихся в июле, особенно важны и интересны, поскольку совпадают с данными «Краткого наставления», составляя вместе законченную — циничную, как полагают некоторые, — характеристику избирательной кампании.

В письме Аттику, где Цицерон сообщает о рождении маленького Марка, он просит друга приехать в Рим, поддержать его кандидатуру на консульских выборах. Ему хотелось бы, чтобы Аттик был в Риме уже в январе, за полгода до выборов. Несколькими годами ранее в связи с преторскими выборами Аттик предлагал Цицерону свою помощь, но тогда оратор отклонил предложение, сочтя, что по такому поводу не стоит предпринимать столь долгое путешествие. Теперь, напротив, он сам просит Аттика приехать. Положение сложилось совсем иное. В успехе на преторских выборах сомневаться не приходилось. Добиться того же результата на консульских комициях гораздо сложнее; начали сказываться многие обстоятельства, несхожие между собой, но равно важные.

Прежде всего кандидат должен был импонировать избирателям как человек, вызывать у них симпатию. Между тем, сообщает Цицерон Аттику, некоторые аристократы из числа близких друзей его адресата настроены весьма враждебно. Цицерон рассчитывает, что Аттик обратит их внимание на ум, образованность, обаяние кандидата, в известном смысле поручится за него и заставит таким образом своих друзей отказаться от предубеждения. На необходимость такого хода «Краткое наставление» указывает совершенно ясно. Подобная тактика обличает живучесть муниципального мышления. Однако и этого мало. Необходимо сделать так, чтобы каждое сословие поверило в то, что человек, который в течение года будет руководить всеми сферами римской политической жизни, готов осуществить и намерения именно этого сословия. Сенаторы жаждали укрепления своего авторитета, богачи — мира и порядка, народная масса — хлеба и зрелищ. На протяжении долгих лет Цицерон старался внушить каждому, что именно он способен осуществить его ожидания, оратор упорно и осторожно шел к своей цели, не раздражал никого, стремился проникнуть в тайные стремления каждого сословия и общины в целом, снова и снова доказывал, что он один в состоянии их удовлетворить. Тут требовались, конечно, ловкость, умение лавировать. Мы, однако, пытались показать, что при всем том в политической позиции Цицерона между 70 и 64 годами видны и некоторые постоянные принципы — бесспорная любовь к отечеству, желание сохранить верность основным римским ценностям, реализм политического мышления. Философ в политике, Цицерон тем не менее ясно сознавал, что любой общественный идеал выражается в поступках, в поведении людей со всеми их недостатками и слабостями. И, став консулом, Цицерон сумел воплотить в жизнь свое постоянное стремление сохранить величие Рима, сохранить преемственность его исторического развития.