Цицерон

Глава V ПЕРВЫЕ ПОЧЕСТИ. СИЦИЛИЯ

На основе сведений, содержащихся в сочинениях Цицерона, можно примерно установить дату его приезда из Азии. Между возвращением в столицу и квестурой, сообщает он, протек год. Поскольку нам известно, что Цицерон приступил к исполнению обязанностей квестора 5 декабря 76 года и что выборы обычно происходили в начале предшествующего лета, можно заключить, что он вернулся в Рим в конце весны 77 года. Пребывание в Греции, следовательно, длилось два полных года. Отречение Суллы от власти, а затем, несколько месяцев спустя, его смерть не принесли государству спокойствия, и возвращения к жизненному укладу, основанному на законности и праве, явно не произошло. Один из консулов 78 года, Марк Эмилий Лепид, который на первых порах, казалось, встал на сторону знати и сулланского режима, неожиданно предпринял попытку добиться личной власти. Он выступил на защиту жертв сулланского террора и наново разжег гражданские неурядицы, которые и без того бушевали в республике уже почти двадцать лет и давали о себе знать даже во время диктатуры Суллы. Лепид столкнулся, однако, с сопротивлением другого консула, Квинта Лутация Катула, сохранившего верность сенатской партии. Распря вскоре переросла в вооруженную схватку.

Сенат объявил Лепида врагом государства и направил против новоявленного марианца Помпея с ветеранами, готовыми следовать за своим молодым вождем куда угодно. Лепид укрепился в Этрурии, сумел привлечь на свою сторону местное население, ненавидевшее ветеранов Суллы, которые недавно получили земли в этих краях. Помпей двинулся в Цизальпинскую Галлию, стремясь зайти Лепиду в тыл. С противоположной стороны на Этрурию шли войска из Рима под командованием Лутация Катула. Лепид оказался принужденным бороться на два фронта, быстро понял бессмысленность сопротивления и в поисках спасения попытался добраться морем до Сардинии. Власть его таяла на глазах, от горя и отчаяния он заболел и умер в конце лета 77 года. Эпилог этой драмы, таким образом, разворачивался на глазах Цицерона. Самым поучительным в ней было то, что для подавления движения Лепида Помпей получил чрезвычайные полномочия. Складывалось отчетливое впечатление, что следовавшие один за другим политические кризисы принимали все более революционный характер, и подавить борьбу честолюбий обычные магистраты оказывались уже не в состоянии.

Восстание Лепида привело к новым опустошениям в Италии, и в какой-то момент казалось, что и Рим будет снова захвачен силой оружия. Разгром Лепида избавил граждан от этого страха. Однако мир в государстве никак не водворялся. Борьба между марианцами и сулланскими магистратами продолжалась в Испании, где как раз в то же лето 77 года достигло высшего расцвета своеобразное римское царство, созданное Серторием, всадником, происходившим из городка Нурсии в италийской области Умбрии. В 83 году марианцы назначили его наместником Ближней Испании, откуда проконсул-сулланец его изгнал. К весне 81 года Серторий добрался до Тингитанской Мавритании в районе современного Танжера и основал там собственное небольшое царство. Уже в следующем году, однако, Серторий вернулся в Испанию, высадился в Бело (неподалеку от современного Альхесираса) и мало-помалу распространил свою власть на большую часть полуострова. Цецилий Метелл Пий, посланный против него сенатом в 79 году, не смог с ним справиться и двумя годами позже. После того, как удалось подавить восстание Лепида, сенат направил против Сертория все того же Помпея. Даже не заезжая в Рим, Помпей тотчас двинулся за Пиренеи и начал беспощадную войну на истребление, которая закончилась лишь со смертью Сертория, убитого одним из приближенных в начале 72 года. Еще год понадобился Помпею на замирение испанских провинций, и в 71 году он наконец после шестилетнего отсутствия появился в Риме. Именно в это время Цицерон начинал свою политическую карьеру. Цель, которую он перед собой ставил, была ясна: отстаивать законы, хранить государственные установления, призванные как в мирное, так и в военное время обеспечивать спокойствие Риму и его союзникам.

Характеризуя в «Бруте» свою деятельность в 77— 76 годах, Цицерон упоминает, что выступал в ту пору в процессах, «ставших знаменитыми». К сожалению, он их не называет, и историки испытывают немалые затруднения, стараясь определить более точно, что это за процессы. Не исключено, что речь «В защиту актера Росция», значительные фрагменты которой сохранились до наших дней, была произнесена на одном из процессов этой поры, но такая ее датировка признается далеко не всеми биографами Цицерона; она тем не менее весьма вероятна, как на то указывают некоторые детали, уже привлекавшие внимание историков. Примечательна, например, фраза, где Цицерон говорит о своей adulescentia и противопоставляет собственную молодость солидному возрасту двух других лиц, тут же названных им по имени. Мы уже говорили, что немного раньше он называл себя adulescentulus и что подобное слово неприложимо к человеку, занимавшему уже хотя бы одну магистратуру. Есть и еще одна подробность, реже вызывавшая интерес, хотя она приводит к сходным заключениям: в тяжбе речь идет о земельном владении, которое в момент передачи его Росцию было обесценено, но затем за три года восстановилось в прежней стоимости и даже превзошло ее. Если стоимость владения так упала, утверждает Цицерон, то лишь потому, что в окрестностях происходили сильные волнения. Владение находилось в Этрурии, и под «волнениями», следовательно, подразумевается мятеж Лепида 78 года; если волнения улеглись тремя годами позже, значит, речь была произнесена в 76 году — именно к этому году Цицерон и относит свои выступления в процессах, «ставших знаменитыми».

Смысл процесса состоял в следующем. У некоего Гая Фанния Хэреа был раб по имени Панург, который отличался актерскими способностями; хозяин отвел его к Росцию, чтобы тот наставил раба в своем искусстве. Панург стал актером — известным и хорошо оплачиваемым. Тогда Фанний и Росций решили нажиться на таланте Панурга и делить между собой прибыль от его выступлений. Однако при обстоятельствах, не совсем ясных, но скорее всего случайных, Панург был убит каким-то Флавием, жителем города Тарквиниев. Оба компаньона предъявили ему иск, требуя возмещения ущерба, причиненного им смертью Панурга. По-видимому, в итоге Фанний должен был получить сто тысяч сестерциев, а Росций — земельное владение, о котором мы упоминали выше. Насколько можно судить, непосредственное содержание процесса было связано с иском Фанния, считавшего, что Росций должен выплатить ему дополнительно еще и ту часть стоимости земли, которая превышала сто тысяч сестерциев. Сколько-нибудь определенно, однако, о процессе судить трудно — уж слишком много в сохранившемся тексте лакун.

Независимо от конкретного содержания тяжбы сама личность Росция, выступавшего как ответчик, делала процесс «знаменитым». Как уже говорилось, Цицерон познакомился с Росцием еще до отъезда в Азию; вполне естественно поэтому, что после возвращения молодого человека в Рим великий актер обратился к нему с просьбой защищать его интересы в тяжбе с Фаннием.

Вернувшись с Востока и готовясь к борьбе за квестуру, Цицерон скрепил свой союз с римской знатью, женившись на Теренции. Есть основания думать, что в это время он сближается и со вторым сословием — всадниками. Так, во всяком случае, можно заключить из одной фразы в речи против Верреса, произнесенной в 70 году, где он упоминает о своей близости со многими откупщиками и о судебных процессах, в которых выступал их адвокатом. Связи эти, заявляет Цицерон, «длительны». Значит, процессы, в которых он защищал интересы людей этого сословия, относились к 70-м годам, а по крайней мере некоторые из них — и ко времени, предшествовавшему квестуре, то есть к 77—76 годам. На этом основании принято заключать, что в 70-е годы Цицерон много выступал как судебный защитник в гражданских процессах, что в этот период он начинает зарабатывать большие деньги, а главное, создает себе опору в самых различных социальных слоях. Он предстает перед нами, однако, не как человек той или иной партии, не как очередная фигура в их политической игре; гораздо точнее будет сказать, что он объединял интересы трех социальных групп — богачей, людей, примыкавших к консервативной традиции и муниципальной знати. Подобным положением он был обязан своему таланту, происхождению, услугам, оказанным людям разных общественных слоев, а отныне и семейным связям. Цицерон полностью отдавал себе в этом отчет. В речи против Пизона, например, сравнивая себя со своим противником, аристократом, сделавшим карьеру лишь благодаря происхождению, он говорил: «Все мои магистратуры мне дал народ Рима — не за семью и не за предков, не за роскошный образ жизни или родовитость, о которой все знают, но которая в делах никак не проявляется, а лишь за то, каков я есть, и за заслуги, которые у всех на виду». В этих словах сквозит известное тщеславие, но заключена в них чистая правда: Цицерон был избран «среди первых» в квесторы на компциях 76 года именно как личность, как таковой; при этом сыграло свою роль не только положение, которого он до бился на форуме, а и популярность его среди граждан самых разных слоев, равно видевших в нем своего человека.

О чувствах, которые испытывал Цицерон в тот решающий момент своей карьеры, он рассказал на II сессии процесса против Верреса в пятой речи «О казнях». По его словам, он принял квестуру, как священную миссию, которой должен был пожертвовать всем; «стоял один, окруженный общим вниманием, как бы на сцене театра, где зрителями было все человечество!». Даже если сделать скидку на столь обычное в адвокатской речи преувеличение, вряд ли можно сомневаться, что эта первая магистратура оставила в душе Цицерона глубокий след. Он вступал в мир, о котором мечтал так долго; ему предстояло принять участие в управлении государством, располагать властью, пока еще ограниченной, но за которой в перспективе вырисовывалась и власть гораздо более значительная. Прежде всего он думал об обязанностях, которые магистратура на него возлагала — о невозможности впредь, подобно простым смертным, стремиться к любым жизненным благам, о необходимости жертвовать всем ради интересов государства. Эту преданность долгу Цицерон и впоследствии провозглашал и отстаивал при отправлении всех магистратур и особенно блистательно в пору наместничества в Киликии накануне гражданской войны. В основе такой линии поведения можно различить самые разные мотивы: безусловную честность, стремление в любых условиях действовать по праву и справедливости — свойство, порожденное скорее всего провинциальной и муниципальной традицией Арпина, где, как в Риме древнейшей поры, право считалось одной из самых высоких ценностей; ответственность перед собственной dignitas, то есть ясное сознание того, что может себе позволить и от чего обязан воздерживаться римский магистрат. Вот когда сказались наставления философов; в число главных добродетелей они неизменно помещали temperantia — самообладание, которое воспрещало не только «мудрецу», но и любому порядочному человеку неумеренно пользоваться властью. Гораздо позже, в трактате «Об обязанностях», Цицерон рассматривал эту «четвертую добродетель» как составную часть decus — пристойности, но подлинное ее значение он понял уже тогда, в свой квесторский год. Удовлетворение, пусть несколько тщеславное, которое он испытывал от положения квестора, укрепляло его в стремлении двигаться дальше, достичь всего, что предвещало это первое звание.

До пребывания на Востоке Цицерон немного поездил по Италии. Он бывал в Кампании, жил в Капуе, как раз когда там создавалась столь недолго просуществовавшая колония Брута, то есть в 83 году, и по дороге в Грецию посетил Сибарис; до Сицилии, правда, где ему суждено было в течение целого года выполнять свои обязанности магистрата, он, кажется, так и не добрался. Во время путешествия на Восток Цицерон познакомился с разными сторонами эллинского мира — и с его славным историческим прошлым, и с повседневной жизнью полисов, былая слава которых не могла полностью заслонить мелочность и нищету нынешнего существования. С чем-то сходным ему предстояло столкнуться в Сицилии. И здесь тоже земля изобиловала историческими воспоминаниями. Города потеряли счет сосредоточенным в них сокровищам греческого искусства — храмам, статуям, дворцам царей и тиранов; в частных домах громоздились драгоценности — чеканные канделябры, золотые и серебряные сосуды, столовые приборы, созданные утонченным вкусом, дабы еще более приманчивыми сделать блюда сиракузской кухни — в письме, дважды процитированном Цицероном, о них с осуждением вспоминал Платон.

Сицилия была древнейшей провинцией империи, первым краем за пределами Италийского полуострова, где управлять стали римские магистраты. Римское преобладание в Сицилии начало ощущаться с конца Первой Пунической войны, когда карфагенян удалось полностью изгнать с острова, римляне заняли западную его часть, а остальные земли разделили между греческими городами, располагавшимися по побережью. Вокруг Сиракуз сложилось отдельное царство, которым правил царь Гиерон II. На первых порах он выступил против римлян, затем перешел на их сторону и оказал значительную помощь в борьбе с Карфагеном; не поколебалась его верность Риму и с началом Второй Пунической войны. В 216 году Гиерон II умер, внук его Гиероним, рассчитывая на победу карфагенян, перекинулся к ним, но вскоре стал жертвой заговора и был убит. Заговорщики уничтожили царскую тиранию. Город, однако, не смог обрести политическое равновесие и погрузился в анархию. Римляне вскоре оправились от поражений, понесенных в начале войны, начали сопротивляться Ганнибалу все более решительно и, перейдя на Сицилии в наступление, осадили Сиракузы. Осада длилась с 214 по 211 год и была очень трудной, в первую очередь, как говорят, благодаря изобретениям Архимеда, который придумал боевые машины, мешавшие нападающим взять город.. Но Архимед был убит римским воином, принявшим его за одного из рядовых участников обороны, и горько оплакан римским командующим Марком Клавдием Марцеллом; в ходе жестоких боев силы карфагенян, расположенные в западной части острова, таяли, пока предательство одного из ливийских вождей на службе карфагенян, выдавшего римлянам Агригент, не положило конец войне; Тит Ливий сохранил для нас имя этого вождя — Муттинес. Агригент был последним значительным укреплением пунийцев на Сицилии; за короткое время вся территория острова оказалась занята римлянами и обращена в провинцию. На заключительном этапе кампанию вел консул Марк Валерий Левин, сменивший Марцелла, и все труды по организации провинции выпали на его долю. Имя Марцелла, однако, сицилийцы продолжали чтить и в дальнейшем, а жители Сиракуз объявили его вторым основателем своего города. То был не только внешний знак уважения. В греческих городах основатель, подлинный или мифический, имел свой культ и рассматривался если не как бог, то, во всяком случае, как герой в специфически эллинском смысле слова. В то же время сиракузяне вполне на римский лад признали себя клиентами Марцелла и его потомков, что как бы освящало правовую и моральную их зависимость от победителя города. Безоговорочное подчинение побежденного победителю заменялось зависимостью клиента от патрона, которая воспроизводила модель отношений между отцом и членами семьи в Риме древнейшей поры.

История подчинения Сицилии Риму во многом объясняет отношение к сицилийцам и римского сената, и Цицерона. С одной стороны, Сиракузы рассматривались как главный город острова и его историческая столица: здесь было царство Гиерона, римляне считали себя его преемниками, а провинцию — расширенным Сиракузским царством. С другой стороны, жители острова как клиенты римского полководца имели право рассчитывать на покровительство управляющих островом римских магистратов. Создавая провинцию, подчеркивает Цицерон, Левин сохранил в большинстве городов их прежние законы на том основании, что после перехода Муттинеса на сторону римлян большинство сицилийских городов сдались победителям по доброй воле. Лишь шесть городов пришлось брать силой, но и здесь земельные их владения, первоначально конфискованные и обращенные в ager publicus, то есть в собственность римского народа, были им вскоре возвращены. Цицерон отмечает также, что налоги, взимавшиеся в виде поставок зерна, продолжал и после завоевания регулироваться законом, принятым в свое время Гиероном. Римский народ выступал, следовательно, как подлинный преемник царя, а магистрат, управляющий провинцией в ранге претора или пропретора, жил, подобно ему, в Сиракузах и видел свою главную задачу в том, чтобы проводить в жизнь Гиеронов закон о поставках зерна, соблюдать законность, поддерживать порядок и охранять независимость городов.

Кроме того, со времен самое позднее Второй Пунической войны сицилийцы и римляне уверовали в свое родство. Жители города Сегеста (в глубине острова, на юго-запад от Палермо) припомнили, что их поселение основал троянский герой Эней. Храм родительницы его Афродиты-Венеры возвышался над морем неподалеку от Сегеста на горе Эрике в тех местах, где у Эгатских островов еще во время первой войны с Карфагеном консул Дуиллий впервые одержал победу над пунийским флотом, и в 217 году, в самые тяжелые времена Второй Пунической войны, римляне ввели культ этой богини у себя в столице. Наконец, Сентурип, лежавший на равнине, что тянулась от подножия Этны на запад, считал себя «родным» Ланувию — городу, как бы вышедшему из эпической легенды, древней столице Лация, где любознательным показывали могилу Энея. В доказательство родства обоих городов там же, в Ланувии, демонстрировали надпись на дорийском диалекте, которая датируется началом II века до н. э. и содержит упоминание о посольстве, отправленном гражданами Сентурипа к гражданам Ланувия. Отношения между Сицилией и Римом определились в результате покорения острова, но опирались они на связи сакрального характера, восходившие к незапамятным временам.

В ходе Первой Пунической войны Гиерон II оказал Риму значительную помощь поставками зерна. Зерно сицилийцы производили в изобилии, оно составляло основное богатство острова — недаром здесь так распространен был культ Деметры и дочери ее Коры. Смысл упоминавшегося выше Гиеронова закона состоял в том, чтобы определять, какая часть урожая должна поставляться в виде налога, а какая продаваться — в основном тем же римлянам; в Сицилию назначались также два квестора, которые состояли при преторе и следили за выполнением закона. Обязанности Цицерона, отправленного в Лилибей (возле нынешней Марсалы, у подножия горы Эрике), соответственно состояли в том, чтобы взимать десятинный налог, устанавливать цену, по которой римское государство покупало зерно у поставщиков в дополнение к десятине, обеспечивать его хранение, а йотом и перевозку — короче, от деловитости и бдительности квестора в значительной мере зависело снабжение Рима хлебом. В речи «В защиту Планция» Цицерон рассказывает, как он отправил в город особенно значительное количество зерна, когда в нем ощущалась нехватка, и тем сумел снизить в Риме цены на хлеб.

Сицилийское зерно и в самом деле имело для Рима исключительное значение как в мирные годы, так и во время войны, и главная заслуга Левина, первого наместника Сицилии, состояла как раз в том, что он обеспечил бесперебойное поступление его в столицу. От труда сицилийских землепашцев зависело, быть Риму сытым пли голодным: когда в 210 году воюющие армии карфагенян и римлян полностью опустошили остров, сенату не осталось ничего другого, как просить о продаже зерна царя Египта Птолемея. Неудивительно поэтому, что в своем отчете сенату за тот год Левин хоть и ставил себе в заслугу освобождение острова от карфагенян, но все же главным своим делом считал возвращение домой тех сицилийцев, которые долгое время принуждены были жить в изгнании и которые ныне получили возможность приступить к возделыванию новых земель, дотоле целинных и бросовых. Со времен Левина римские наместники неизменно проводили на острове ту же политику покровительства земледельцам и поощрения производства зерна.

В этих условиях Сицилия па протяжении более шестидесяти лет жила в мире и процветала. Множились ее торговые связи с эллинским Востоком, куда сицилийцы вывозили хлеб, получая в обмен от греческих полисов (главным образом с Родоса) вино и рабов, Сиракузы по-прежнему оставались частью эллинского мира, с которым их связывала не только торговля, но и культура. На острове развивалась своя грекоязычная литература. Здесь Феокрит воспроизвел в прекрасных стихах, и тем прославил, простые песни сицилийских пастухов, а Тимей из Тавромения (ныне Таормина) создавал свою «Историю», в которой едва ли не первым из греков упомянул Рим. Цицерон дважды цитирует Тимея в «Бруте»; перед отъездом на Сицилию он, по-видимому, прочел сочинение сиракузского историка, пользовавшееся с середины III века широкой популярностью. Можно почти с полной уверенностью утверждать, что именно по книге Тимея он знакомился с историей сицилийских полисов и в первую очередь Сиракуз — историей, весьма занимательной для каждого, кто интересуется политикой.

Об особом интересе Цицерона к истории Сицилии говорит ряд мест в его речах и трактатах. В верринах он рассказывает, как посещал храм Афины в Сиракузах, где видел изображения «царей и тиранов Сицилии». Мы знаем, как любил Цицерон создавать живые образы известных исторических деятелей, дабы сохранить и сделать более яркой память о них. В трактате «О государстве» также приведено свидетельство Тимея о тираническом правлении Дионисия Старшего, где сказано, что Сиракузы — «самый большой из греческих городов и самый прекрасный из них». Однако ни величественная цитадель города, ни его гавани, тянущиеся по берегам осененного Акрополем залива, ни портики, храмы и стены так и не стали городом — подлинной гражданской общиной, ибо ничто здесь не принадлежало гражданам, но сами они были собственностью одного человека. Позже, около 55 года, Цицерон познакомился с сочинением сиракузского историка Филиста, где много и подробно рассказывалось о Дионисии, и с тех пор, говоря о тиранах и тирании, неоднократно приводил в качестве примера этого правителя. В более ранних сочинениях, в частности, в речах против Верреса, Цицерон часто упоминает имя еще одного властителя Сиракуз, неизменно сопровождая его, напротив того, хвалебными эпитетами и положительными оценками — имя Гиерона II. Гиерон «весьма любим своими подданными»; он — мудрый правитель, распространивший в своем царстве искусство земледелия, а знаменитый закон его — «благой закон»; римляне поступили правильно, сохранив его в силе. Цицерон нигде не называет Гиерона тираном и рассматривает его в ряду «хороших царей» наравне с первым из них — Киром. Титул царя, которым Цицерон постоянно пользуется, говоря о Гиероне, звучит почти сакрально: ведь не случайно, прибавляет Цицерон, царь — одно из обозначений Юпитера Сильнейшего и Величайшего. Любопытно отметить, что Гиерон назван Зевсом Спасителем и в сохранившейся сицилийской надписи, выбитой на одном маленьком алтаре. В Сицилии Цицерон вообще впервые познакомился с эллинистической монархией и не без некоторого удивления и даже смущения обнаружил, что монархия может быть хорошим государственным устройством. Позже в диалоге «О государстве», упоминая в хвалебных тонах о «добрых царях» и о Гиероне, он все же оговорится: монархический строй не может быть одобрен, ибо он отдает всецело в распоряжение одного человека то, что по природе своей является общим достоянием граждан — res publica. В речах против Верреса это ограничение еще четко не формулируется: в деятельности Гиерона все, с чем Цицерон познакомился в Сицилии, кажется ему заслуживающим одобрения.

Нередко всплывал в сознании Цицерона образ и другого великого сицилийца — Архимеда, в котором он видел и ценил прежде всего астронома, а не создателя боевых машин. Он знал сконструированную Архимедом модель небесной сферы, может быть, видел ее в Риме, а, судя по одному месту в трактате «О государстве», по-видимому, даже пользовался ею при переводе «Феноменов» Арата. Приехав в Сиракузы, Цицерон стал разыскивать гробницу великого естествоиспытателя. В одном из отступлений в V книге «Тускуланских бесед» он подробно рассказывает, как ему удалось обнаружить ее в предместье города. Тон рассказа выдает, насколько дорого автору это воспоминание молодости. До начала поисков Цицерон долго выяснял, как выглядит гробница, узнал, что она украшена сферой и цилиндром, напоминавшими о задаче, решенной Архимедом и состоявшей в том, чтобы вписать цилиндр в сферу. В один прекрасный день, сопровождаемый несколькими членами городского управления, Цицерон вышел из города через Агригентские ворота и вознамерился было осматривать все гробницы по обеим сторонам дороги подряд, как вдруг взгляд его остановился на верхушке памятника, торчавшей над колючими придорожными кустами: небольшую колонну венчали изображения цилиндра и сферы! По его просьбе были вызваны рабочие; садовыми ножами они срезали скрывавшие могилу кусты и ветви, пока на камне, изъеденном временем (со смерти Архимеда прошло сто тридцать семь лет), не предстала стихотворная эпитафия, которая неопровержимо доказывала, что под обнаруженным памятником действительно покоился прах великого физика и математика. Так, заключает Цицерон, «самый славный город Греции, а некогда и самый ученый, навсегда остался бы в неведении гробницы, скрывавшей останки глубокомысленнейшего из его граждан, если бы ее не отыскал человек из Арпина». «Человек из Арпина», обозначивший себя столь скромным образом, не без удовольствия преподал этот урок гражданам Сиракуз, которые, на его взгляд, утратили немалую часть своей былой учености. Может быть, в этот момент вспомнились ему и слова, недавно сказанные Молоном: последняя гордость Греции — образованность и любовь к искусствам — казалось, в самом деле уходила к римлянам.

Мир в провинции и процветание ее жителей были нарушены двумя восстаниями, которые подняли, правда, не сами сицилийцы (по крайней мере, не именитые граждане, стоявшие во главе городов), а рабы и, кажется, примкнувшие к ним свободнорожденные, жившие работой по найму. Первое восстание началось в 135 году (или, может быть, чуть ранее) под руководством раба-сирийца родом из Апамеи по имени Евн. Оно было подавлено лишь к 132 году после подлинной войны, которую пришлось вести против мятежников консулу Публию Рупилию. Тридцатью годами позже, в 103 году, разразилось новое восстание, руководимое неким Сальвием, рабом италийского происхождения, стяжавшим известность как прорицатель; он принял царское имя Трифона и сам возложил на себя царскую диадему. Почти одновременно вспыхнул и другой очаг гражданской войны, разожженный сицилийцем по имени Атенион в землях, принадлежавших городу Сегесту. Лишь консулу 101 года Манию Аквилию удалось замирить этот край после того, как он победил Атениона в бою один на один, в ходе которого раб нанес ему глубокую рану в голову. Однако и после этого долго еще приходилось подавлять то тут, то гам возникавшие центры сопротивления римлянам. В интересах безопасности Маний Аквилий счел нужным на будущее запретить рабам владеть каким бы то ни было оружием.

Относительно причин этих восстаний мнения историков расходятся. Античные авторы возлагали ответственность за них на крупных землевладельцев, которые, по их словам, допускали скопление в горах множества рабов, пасших их стада. Мнение это, как представляется, подлежит уточнению. Вполне возможно, что рабы, которые использовались в качестве пастухов и вели полукочевой образ жизни, действительно сыграли роль зачинщиков восстания. Недаром римские магистраты в Сицилии неоднократно старались ограничить земли, занятые под пастбища, и всячески поощрять земледелие. Меры эти, однако, не устраняли опасность, связанную со значительным ростом общего числа рабов на острове, особенно во второй половине II века. То были в основном выходцы с Востока, обычно свободнорожденные, захваченные пиратами в Малой Азии и проданные в рабство, люди, постоянно испытывавшие отчаяние и ярость из-за столь внезапного изменения своей судьбы. Большая их часть прошла в юности подготовку к военной службе и составляла постоянную угрозу для городов, где они отныне принуждены были жить. По всем указанным причинам Сицилия в ту пору, когда Цицерон прибыл на остров, представляла собой для квестора весьма нелегкую провинцию. Сицилийцы, правда, не дали втянуть себя в Союзническою войну, что весьма показательно: в отличие от марсов и других народностей Италии они, по-видимому, не чувствовали себя угнетенными Римом и не требовали свободы, которой, в сущности, никогда и не знали. Ни о каком «национальном» движении здесь не возникало и речи. Опасность исходила с другой стороны — от вынужденных жить на острове чужеземцев, находившихся в зависимом положении, вечно принуждаемых к подчинению и потому вечно готовых взбунтоваться при первом удобном случае пли надежде на успех. Взоры этих мужчин и женщин постоянно были обращены на Восток. Там была их родина, там обитали их боги.

В 75 году обозначились новые опасности. Митридат возобновил военные действия против римлян; Серторий, основавший к тому времени свое испанское царство, заключил с ним союз, и все больше пиратов бороздили Средиземное море, как бы связывая воедино оба фронта, на которых приходилось сражаться римлянам Сицилия, расположенная на полпути между Эгеей и Испанией, приобретала в этих условиях важное стратегическое значение. Восстание рабов, спровоцированное агентами царя и поддержанное эмиссарами Сертория, представляло для римлян значительную опасность. Прошло целых два года после квестуры Цицерона, а Веррес, бывший здесь пропретором с 73 по 71 год, еще ставил себе в особую заслугу, что сумел противостоять проискам Сертория и Митридата и сохранить мир в провинции. Даже если Цицерон был прав, характеризуя в верринах эти слова как явное преувеличение, угроза все же существовала, и вполне реальная.

Как квестор Цицерон не располагал военной силой, она находилась в подчинении претора, Секста Педуцея. Цицерон не должен был поэтому непосредственно заниматься укреплением обороноспособности острова; задачей его было примирить сицилийцев с господством римлян, сплотить всех для отпора врагу, а это зависело от того, какую налоговую политику вел квестор. После восстаний рабов в конце предыдущего века наместники, управлявшие островом, далеко не всегда проявляли заботу о благополучии провинциалов. Так, консул 101 года и проконсул острова Маний Аквилий был по завершении наместничества (99 г.) обвинен сицилийцами во взяточничестве и вымогательстве, и спасла его от осуждения только находчивость адвоката, которым был не кто иной, как Марк Антоний. Судьи явно склонялись к осудительному приговору, и тогда Антоний театральным жестом обнажил голову обвиняемого и указал на шрам, оставленный мечом Атениона во время поединка, принесшего победу Риму. Аквилий был оправдан, но память о его злоупотреблениях сохранялась долго. Почему, спрашивал Цицерон, эта несчастная провинция, отличающаяся особой верностью Риму, должна постоянно терпеть самых дурных наместников? И дальше в своей речи он намекал на Марка Эмилия Лепида, пропретора 81 года, прославившегося вымогательствами, и на Марка Антония Кретика, который буквально разорил прибрежные города Сицилии. Этим дурным правителям — добавим от себя — можно бы, правда, противопоставить Клавдия Марцелла, который уже в силу принадлежности к семье покорителя острова выступал как патрон сицилийцев, или оставившего по себе добрую славу Секста Педуцея, но так илп иначе задача Цицерона состояла в том, чтобы по возможности быстрее залечить раны, оставленные продажными магистратами. Сделать это надо было и в интересах самой провинции, и в интересах Рима, для которого Сицилия, как видим, была очень важна с экономической точки зрения, а главное, чтобы показать пример вес м жителям империи — и союзникам, и подданным. После взятия Сиракуз и превращения Сицилии в провинцию в империю влились еще многие другие земли — в Африке и в Галлии, в Испании и на Востоке, и когда Цицерон говорил, что чувствует себя так, будто находится в театре, где в роли зрителя выступает весь род людской, это было не таким уж преувеличением. В данном случае тоже речь шла о репутации Рима и, следовательно, о безопасности империи в целом. Цицерон понимал, что обеспечить ее единство одной только силой невозможно и что «оружие должно уступить тоге», как сформулирует он позже одно из самых своих глубоких убеждений.

Из источников видно, как вступал Цицерон в дружеские отношения со знатными гражданами сицилийских городов, посещал их дома, восхищался накопленными произведениями искусства, оказывал поддержку в конфликтах с римской администрацией. Об этом говорят прежде всего многочисленные упоминания о его квестуре, рассеянные в речах против Верреса. Подтверждение сказанному мы находим у Плутарха, который писал, что «Цицерон был избран квестором и получил назначение в Сицилию в то время, когда в Риме не хватало хлеба. На острове он на первых порах возбудил неприязнь жителей, заставляя их поставлять в Рим зерно, но очень скоро они увидели, что новый квестор неподкупно честен, справедлив и благожелателен, и стали питать к нему уважение, каким дотоле не пользовался ни один магистрат...». Эта оценка, может быть, слишком обща, но характер деятельности Цицерона в Лилибее она отражает совершенно точно. В одной из веррин, озаглавленной «О зерне», например, он рассказал, как, выплачивая сицилийским землевладельцам деньги за «продажное зерно», квесторские писцы всякий раз один процент суммы брали себе; Цицерон категорически запретил этот незаконный налог. Даже в мелочах он старался действовать в строгом соответствии с законом или, говоря попросту, был всегда честен.

В 74 году, завершив свою магистратуру, Цицерон вернулся с Сицилии в твердой уверенности, что заслуги его признаны всеми и что в Городе только и будет разговоров, что о нем: идея «театра», как видим, все еще его занимала. Когда он уезжал, сицилийцы воздали ему небывалые почести, придуманные специально для такого случая, и это еще больше укрепляло его надежды. Но увы... Проезжая Путеолы, он встретил в уличной толпе кого-то из своих знакомых; тот спросил Цицерона, давно ли он из Рима и какие новости в столице; наш герой был потрясен. «Я только что из моей провинции», — ответил он довольно холодно, на что собеседник заметил: «Ах, да, конечно, ты же возвращаешься из Африки! Как я мог забыть!» Раздраженный еще больше, Цицерон презрительно поправил: «Да нет, с Сицилии». И тут из толпы вынырнул другой знакомец, из тех, что всегда все про всех знают, и сказал, обращаясь к собеседнику Цицерона: «Разве не помнишь, он же был квестором в Сиракузах». Это окончательно добило Цицерона, «и я, — прибавляет он, — поспешил смешаться с толпой, кишевшей на улицах городка. Им ведь было не до того, они торопились пить воды».

Современные историки часто приводят это место из речи «В защиту Планция»; одни — чтобы подчеркнуть тщеславие оратора, другие — чтобы воздать должное его способности к самоиронии. Не стоит упускать из виду, однако, что речь была составлена двадцатью годами позже описанных в ней происшествий и что на протяжении протекших лет Цицерону приходилось занимать несравненно более значительные должности, чем квестура, притом при драматических обстоятельствах, в которых под угрозой находилось само существование республики. Не забудем также, что приведенный рассказ включен в речь с целью вызвать у судей улыбку, создать между ними и защитником своего рода эмоциональную близость. Поэтому остается бесспорным, что, несмотря на все тщеславие молодого магистрата, над которым после стольких лет нетрудно было посмеяться, несмотря на тон остроумной и изящной болтовни, которого Цицерон придерживается в своем рассказе, тогда, в 74 году, при завершении квестуры он был убежден в великой государственной важности — не своей особы, а своего положения. Пo-прежнему преданный высоким идеалам, разумеется, отклонявшимся от действительности, он продолжал считать священным все, относящееся до majestas populu Romani — величия римского народа.

Об отношении Цицерона ко всему происходящему мы могли бы судить по речи, произнесенной при отъезде из Лилибея по завершении квестуры, но речь эта утрачена, от нее остался лишь ничтожный фрагмент, ничего, по существу, не объясняющий. Показателен, однако, сам факт такой речи. Произнося ее, Цицерон сообразовывался скорее с греческим, чем с римским, обычаем — представлять по завершении магистратуры отчет о проведенной деятельности. Речь была обращена, по-видимому, к сицилийцам, произнесена, однако, по-латыни, а не по-гречески, хотя оратор свободно владел греческим языком, но для римского магистрата, находящегося еще при исполнении служебных обязанностей, пользование латинским языком было обязательным.

На время квестуры в Сицилии Цицерон, естественно, должен был прервать адвокатскую деятельность. Впрочем, однажды ему и здесь пришлось выступить с судебной речью перед трибуналом претора. Довольно большая компания молодых римлян из хороших семей обвинялась в нарушении воинской дисциплины и в трусости, проявленной во время боя. Каким-то образом эти молодые люди оказались в Сиракузах. Плутарх, единственный рассказавший об этом эпизоде, сообщает, что Цицерон добился их оправдания. Почему над юношами нависло столь тяжелое обвинение? Почему судил их претор Сицилии? В тот год на острове царил мир. Может быть, речь шла о войсках, направлявшихся на борьбу с пиратами, и обвиняемые нарушили дисциплину во время пребывания в одном из портов острова? Ответа на эти вопросы нет. Ограничимся констатацией: Цицерон принял поручение (по-видимому, возложенное на него родителями юных аристократов), выступил с защитительной речью, которая возымела свое действие, и это еще более укрепило его положение на Сицилии, а также обеспечило благодарность людей, оказавшихся ему весьма полезными несколькими годами позже, когда он стал добиваться эдилитета.