Цицерон

Глава XVIII ПОСЛЕ МАРТОВСКИХ ИД

И заговорщики, и Цицерон, и многие другие в Риме полагали, что со смертью тирана политическая жизнь вернется в русло, по которому текла до начала гражданской войны. Но слишком многое изменила диктатура Цезаря, и невозможно было обратить историю вспять, так, впрочем, бывает оно и всегда — след, который оставляют в людях, в мыслях, обстоятельствах великие войны и революции, неизгладим.

Едва распространился слух об убийстве, смятение охватило город, одни с криками бегали по улицам, другие задвигали засовы и запирались в домах. Жители боялись ярости солдат, во множестве расквартированных в столице и в пригородах. Заговорщики вышли на форум, пытались успокоить граждан. При этом они то и дело ссылались на Цицерона, чье имя было синонимом законности и порядка. Может быть, они надеялись, что оратор сам выйдет на форум и обратится к смятенной толпе, как обращался к ней столь часто в былые дни, в театре или с ростр. Цицерон не вышел, заговорщики, опасаясь мести друзей Цезаря, поднялись на Капитолий и заперлись в храме. Туда пришел к ним Цицерон вместе с другими консуляриями. Начали обсуждать, что делать. Оказалось, что никакого заранее обдуманного плана у заговорщиков пет, они были уверены, что главное — убить тирана, тогда восторжествует общее стремление к свободе, и жизнь государства вернется в былое нормальное русло. Консулами 44 года были Цезарь и Антоний, после гибели Цезаря законная власть оставалась в руках Антония. Что он предпримет? Некоторые из заговорщиков не доверяли Антонию, предлагали убить его тоже, но предложение принято не было; мы видели, что Требоний не дал Антонию войти в курию и оказаться свидетелем убийства Цезаря. Сразу же после смерти Цезаря Антоний исчез. Кажется, он переоделся в чужое платье и в течение двух дней где-то скрывался. Заговорщики предложили Цицерону выступить посредником в переговорах с Антонием. Цицерон отказался: он слишком хорошо знал Антония — пока жизнь его будет под угрозой, он пойдет на любые уступки, но едва минет опасность, нарушит все свои обещания. Наконец Антоний появился. Накануне ночью Лепид со своими солдатами занял форум, заговорщики оказались в положении осажденных. В конце концов Антоний назначил заседание сената на 17 марта в храме Матери-Земли.

Выбор места был не случаен. Принято объяснять так: храм, располагавшийся на Эсквилине, в округе Карен, находился рядом с бывшим домом Помпея, в котором теперь жил Антоний. Более вероятно, однако, что выбор имел и другой смысл. Цезарю еще не были возданы траурные почести, оформление церемонии в сложившихся обстоятельствах стало делом трудным и опасным. Ещо свежи были в памяти похороны Клодия и беспорядки, связанные с ними. Как будет на этот раз? По традиции для очищения дома, который посетила смерть, полагалось принести жертву Церере или Матери-Земле. Так что собрание сената в храме этой богини имело особый смысл. У каждого перед глазами стояло обезображенное тело Цезаря, оно как бы ожидало искупительной жертвы. Цицерон произнес пространную речь, где развивал свои обычные идеи о единении граждан, согласии сословий и спокойствии. Решено было последовать его советам и, дабы успокоить солдат, признать акты Цезаря сохраняющими законную силу. Это означало, что будет проведено намеченное Цезарем распределение земельных участков среди ветеранов. В тот вечер Кассий, главный вдохновитель заговора, обедал у Антония, Брут — у Лепида. Согласие, казалось, вернулось на римскую землю.

На следующий день сенат собрался снова и принял несколько важных решений. Антонию вынесли благодарность за то. что не дал разразиться новой гражданской войне, сенат официально одобрил действия убийц Цезаря и перешел к распределению провинций. Бруту достался Крит, Кассию — Африка, Требонию — Азия, Луцию Тиллию Цимберу — Вифиния и Дециму Бруту — Цизальпинская Галлия. Все шло обычным порядком. Затем возник вопрос о похоронах Цезаря. Антоний предложил прочитать всенародно завещание покойного диктатора и воздать телу его всенародные почести. Если все это не сделать, говорил Антоний, народ может взбунтоваться. Кассий понял таящуюся здесь опасность и выступил против предложения Антония. Брут, однако, посоветовал его принять, и сенат последовал совету.

Достаточно широко известно, как Антоний воспользовался одобрением сената, как сумел вызвать в народе сожаление о Цезаре, а вскоре и ярость против его убийц. Он говорил о подвигах Цезаря, о его щедрости и милосердии. Речь Антония подействовала на толпу — люди подняли на плечи тело Цезаря и посреди форума, неподалеку от храма Весты, устроили погребальный костер. В толпе находился поэт Гелъвий Цинна, его приняли за однофамильца Корнелия Цинну, одного из убийц Цезаря, и тут же растерзали. Реальная власть оказалась в руках Антония, и сенаторы, исполненные страха, смирились. Над домом Цицерона и над ним самим нависла опасность. Ранее Антоний обещал объявить действительными лишь те решения Цезаря, которые были официально приняты до Мартовских ид, теперь он объявлял новые постановления и декреты, выдавая их за подготовленные Цезарем. Видя, что происходит, Цицерон, конечно, понимал, что ни о каком восстановлении республики не может быть и речи, и счел за благо удалиться из Рима. 7 апреля он на вилле Гая Матия в окрестностях столицы, еще через день — в Тускуле, где проводит только одну ночь, после чего едет в Ланувий, в свое верное прибежище Астуру, но не задерживается и здесь. Аттику, оставшемуся в Риме, он пишет каждый день. Поводов для тревоги более чем достаточно. Что делает Секст Помпей? В Рим вернулся юный Октавиан, внучатый племянник Цезаря, — как его встретили? Поговаривают о нехватке зерна — насколько это верно? Цицерон не считает, что Антоний вынашивает какие-либо опасные планы; у него лучше получается заказать обед, пишет он, чем составить заговор против республики. Матий полагает, что все это дурно кончится. Цицерон не разделяет его мнения. Толпа переменчива, всегда во власти мятежных чувств, он ждет, что она успокоится, ловит признаки намечающегося поворота.

11 апреля Цицерон в Астуре, на следующий день — в Фунди. Сохранилось письмо, написанное 14-го в Формиях, но остановка здесь, видимо, была совсем мимолетной, так как следующее письмо он пишет в тот же день в «кабачке» в Синуэссе. Наконец Цицерон добирается до своей виллы в Путеолах, где остается до первых дней мая. Чем объяснить его непрерывные переезды? Во всяком случае, не опасениями: по дороге он получил от Антония весьма любезное письмо — тот просил совета по какому-то малозначительному поводу. По некоторым намекам в письмах, отправленных с дороги, можно предположить, что Цицерон стремился посетить возможно большее количество муниципиев и других городов с целью разобраться в настроениях граждан. Казалось, все рады смерти тирана и счастливы снова обрести свободу. Цицерон хорошо понимает, что о свободе говорить не приходится. Распоряжения Цезаря, пишет он, исполняются с большей готовностью, чем когда-либо раньше. Магистраты, им назначенные, по-прежнему сидят на своих местах. Долабелла по распоряжению Цезаря, бывшего консулом в первые месяцы года, станет суффектом. «О, всеблагие боги, — пишет Цицерон 15 апреля, — тиран мертв, но тирания жива!» И этому, говорит он, не видно конца.

Итак, Цицерон остается на вилле в Путеолах. В эти весенние дни немало видных граждан переселяются из Рима на побережье Кампании — встречи и беседы с ними могут оказаться небесполезными. Цицерон беседует с Гирцием, консулом будущего года, который вступит в должность 1 января, встречается с Филиппом и его зятем Октавианом — его все приветствуют как Цезаря, ибо известно, что по завещанию диктатор усыновил его; тесть же продолжает называть его Октавием, и Цицерон следует его примеру. В письмах упоминаются и другие встречи, в частности, с Бальбом и Пансой — другим консулом следующего года.

Цицерон, находясь вдали от Рима, пытается повлиять на положение, что сложится в столице по истечении срока консульских полномочий Антония. Но не только встречи и беседы политического характера занимают его. Он пишет Аттику, что находит утешение в литературном творчестве. Он оканчивает вторую книгу «О предвидении», работает над трактатом «О судьбе». От трактата сохранилось около половины, он содержит много неясностей; некоторые из современных комментаторов склонны видеть в нем не оригинальное произведение, а перевод греческого трактата — само собой разумеется, утраченного.

Проблема судьбы непосредственно вытекала из возможности предвидения: если событие можно предсказать до того, как оно свершилось, значит, оно еще ранее вписано в порядок вещей и в этом смысле существует. Но тогда человек не обладает свободой воли, и любой его поступок лишен смысла. Такие аргументы принято называть «аргументами лени»: если больной должен умереть, нет смысла звать врача, если же он должен выздороветь, тем менее смысла его звать. Опасный вообще, софизм этот должен был казаться особенно опасным римлянину, в глазах которого деятельность составляет первую обязанность человека.

Эпикурейцы не верили в предвидение, но полагали, что Вселенная подчинена некоторым непреложный законам — законам движения атомов. Чтобы согласовать существование таких законов с существованием свободы, они создали учение об «отклонении»: в своем движении атом обладает способностью отклоняться, пусть минимально, от заданной траектории, в результате чего и происходят его встречи и соударения с другими атомами. Если бы атомы двигались всегда лишь по траектории падения, они двигались бы параллельно друг другу и тем самым не могли бы породить никакого сцепления, то есть ничего ранее не существовавшего, в силу чего отклонение атомов становилось единственной причиной возникновения и существования вещей. Той же свободой отклонения, учили эпикурейцы, обладают и атомы, составляющие наш дух, чем и объясняется своеобразие чувств и поступков человека. Цицерона такое решение проблемы не удовлетворяет, ибо представляется ему противным всякой логике: ведь отклонение не имеет причины, то есть возникает из ничего, следовательно, оно не только не может существовать, но не может даже и быть помысленным.

Последним в трактате рассматривается учение стоиков, несравненно более сложное, поскольку предполагает одновременное существование всеобщего детерминизма, свободы и предвидения. Для стоиков все части Вез ленной взаимосвязаны и воздействуют друг на друга. Отсюда возникло излюбленное ими понятие «симпатии»: если удастся обнаружить хотя бы некоторые из этих взаимных связей, можно по одному какому-нибудь явлению предсказывать другое. Именно так обстоит дело в астрологии, ибо положение светила в данный момент чревато определенными последствиями, причиной которых оно является. Точно так же в природе существует множество явлений, находящихся во вполне очевидной зависимости от других и потому являющихся как бы знаками других. На это Цицерон возражает, что никто не собирается отрицать наличия природных законов, но оно само по себе еще не указывает с необходимостью на существование Судьбы, которая непреложно определяла бы ход Вселенной.

Всем другим Цицерон предпочитает объяснение, которое дает Карнеад; в природе бесспорно действует общий принцип необходимости, которая, однако, не распространяется автоматически на все частные действия или поступки. Так, предмет, предоставленный самому себе, с необходимостью будет падать вертикально, и изменить тут ничего нельзя, но разум человеческий в любой заданной ситуации сохраняет возможность выбора. Выбор обусловлен, разумеется, внутренними свойствами разума, который осуществляет выбор, но последний никогда не предопределен с фатальной однозначностью, сколько бы стоики, начиная с Хрисиппа, ни утверждали обратное. «Если утверждение «Карнеад идет в Академию» справедливо, — пишет Цицерон, — то отнюдь не в силу извечной предопределенности». Карнеад полностью свободен в своих действиях, и каждое из них сохраняет известную меру случайности, даже если порождено определенными склонностями его натуры.

Нетрудно заметить, сколь важен был для самого Цицерона этот анализ в апреле 44 года, тотчас же после убийства Цезаря. Судьба ли судила? На то были некоторые самые общие причины, которые зависели от законов развития государств; Цицерон изложил и проанализировал их в диалоге «О республике», но, как мы имели возможность убедиться, он не верил в фатальную предопределенность их действия и считал, что опытные руководители государства всегда могут противостать им. То, что в общефилософской перспективе казалось Судьбой, при ближайшем рассмотрении оказывалось рядом частных и мелких обстоятельств — принятый или отвергнутый декрет, присутствие или отсутствие какого-либо сенатора в курии, столкновение разнообразных стремлений — словом, маневры политической борьбы вроде тех, к каким, пребывая в Путеолах, пытался прибегнуть сам Цицерон.

Цицерон задумал дополнить трактат «О предвидении» размышлениями о судьбе и предполагал поручить изложение стоических взглядов на эту проблему брату Квинту. Однако «О судьбе» в том виде, в котором сочинение дошло до нас, представляет собой не диалог, а пространную как бы лекцию, «наставление», обращенное к Гирцию. Действие происходит на вилле в Путеолах, на которой как раз в эти дни Гирций так любил бывать. Литературный вымысел оборачивается реальной жизненной зарисовкой или, во всяком случае, приближается к ней. Цицерон рассказывает, что здесь они с Гирцием много говорили о мерах, которые могли бы вернуть в Рим мир и согласие граждан. Рассуждения о судьбе имеют целью углубить рассмотрение этой проблемы, доказать Гирцию, что, как ни велик риск новой гражданской войны, ее можно избежать, если вести политику разумную и осторожную. Гирций был одним из самых преданных цезарианцев. Диктатор сам назначил его консулом следующего года. Поэтому Цицерону так важно было именно его вовлечь в число «добропорядочных людей», республиканцев, партия Цицерона существенно бы выиграла. Гирция как бы атакуют с двух сторон: Брут и Кассий пишут Цицерону, побуждая его сделать все, дабы вернуть Гирция к «благонамеренности»; «я, разумеется, стараюсь изо всех сил, — пишет Цицерон Аттику, — но Гирций очень близок с Бальбом, а Бальб тоже умеет быть красноречивым и убедительным».

В последний день апреля — радостная весть. Антоний знакомился с положением ветеранов в Кампании, и обязанности консула выполнял Долабелла — с великой энергией, чтобы не сказать грубостью, он официально осудил беспорядки на форуме, происходившие двумя месяцами раньше в том месте, где устроили погребальный костер Цезаря. Долабелла распорядился снести колонну, которую было поставили, и собирался замостить эту часть форума, чтобы уничтожить всякий след погребального костра. Тем, кто воздавал Цезарю божеские почести и приносил на этом месте жертвы, Долабелла угрожал смертной казнью. Цицерон в восторге: «О, блистательный Долабелла, которого я так люблю, да, да, люблю моего Долабеллу...» Меры, предпринятые консулом на самом деле (или только в надеждах Цицерона), положили конец постепенному скрытому обожествлению Цезаря; оно в конце концов могло угрожать «освободителям отечества». Дела, кажется, принимают лучший оборот, чем я рассчитывал, — пишет Цицерон. Аттик более сдержан. Он не верит, что Долабелла перешел на сторону Брута; Долабелла не проводит четкую политическую линию, он действует под влиянием минутного настроения, капризно и необдуманно. В начале мая Цицерон выражает опасение, что Антоний готовит государственный переворот с помощью ветеранов Цезаря, — они по его настоянию поклялись, что будут требовать признания действительными всех актов Цезаря. Долабелла не понял — царя больше нет, но у него есть наследник. Цицерон ясно видит: предстоит борьба с Антонием, это его вовсе не радует.

Антоний назначил заседание сената па 1 июня. 17 мая Цицерон покидает Путеолы и с частыми остановками начинает двигаться к Риму. Аттик пишет ему каждый день, сообщая, что происходит в столице. Цицерон тревожится, он боится, что в Риме не будет чувствовать себя в безопасности. Наконец останавливается в Тускуле, выжидает и никак не может решить, что делать. Каково теперь оказаться в городе, где он «знал высший почет и даже рабом был с почетом»? Антоний привел из Кампании целую армию и вступил в столицу во главе ее; сенаторы, даже те, что намеревались присутствовать на заседании 1 июня, разбежались, Цицерон предпочел остаться в Тускуле. Антоний созвал трибутные комиции: не соблюдая никаких обязательных форм, он провел законы по собственному усмотрению. Перераспределил управление провинциями, Бруту и Кассию поручил заняться поставками зерна, первому — из Азии, второму — с Сицилии; новый их статус был значительно ниже установленного предыдущим декретом.

8 июня Цицерон встречается в Анции с Брутом, там же были Юния Терция, жена Кассия и сестра Брута, мать Брута и Юнии Терции Сервилия, Порция, жена Брута, многочисленные их друзья и свита. Кассий прибыл немного позже. Надо было решать, как отнестись к поступкам Антония. Цицерон обдумал все еще по дороге, он советовал принять назначение в Азию: сейчас главное для участников заговора против Цезаря — спастись, остаться в живых. Сохранить им жизнь и возможность действовать, считал он, значит сохранить республику. Кассий заявил, что в любом случае в Сицилию не поедет. Республиканцы были явно растеряны, они не знали, что предпринять, и оплакивали упущенные возможности. Цицерон возвращался после свидания грустным: не выработан реальный план, не продуман ни один серьезный вариант действий на будущее. Больше чем когда-либо хотел он уехать из Италии. Долабелла как раз получил в управление Сирию на пять лет и на тот же срок назвал Цицерона своим легатом; старый консулярий получал право ехать куда сочтет нужным и возвращаться когда захочет. Он мечтал поехать в Афины, где жил его сын, — в город, который, как и прежде, казался ежу утраченным раем. Но вернуться туда ему не было суждено. Дела заставляют отложить отъезд до 21 июля. Пока что Цицерон продолжает усиленно работать. Едва закончив переделку «О предвидении» и сочинение трактата «О судьбе», он принимается по просьбе Аттика за диалог о дружбе, отнеся его действие к 129 году, непосредственно после смерти Сципиона Эмилиана.

Диалог (его часто озаглавливают по имени главного участника «Лелий») воссоздает золотые годы Римской республики, когда дела государства решались в маленьких тесных группах, члены которых были связаны дружбой. Цицерон знал одного из людей той поры, Сцеволу Авгура, который, как мы помним, был первым его руководителем в юности. Весь рассказ ведется от лица этого старца — рассказ по большей части вымышленный, но не лишенный реальной основы: в диалоге отразились и роль, которую в ту пору играла дружба в делах общественных и личных, и отношения между Сципионом Эмилианом и Лелием — они как бы дополняли друг друга, Сципион был более решителен и предприимчив, а Лелий более проницателен, за что его прозвали Sapiens, то есть Мудрым или, вернее, Хитроумным. Мы помним, что после консулата Цицерон предложил Помпею союз, построенный на тех же основаниях, что дружба Сципиона и Лелия. Помпей почел себя оскорбленным, он считал, что не нуждается ни в чьих советах — убеждение, которое в конце концов привело его к гибели.

Как и во многих других своих философских работах, Цицерон считает добродетель, которой посвящен этот труд, укорененной в природе человека. В диалоге «О дружбе» он говорит о чувстве, в силу которого все существа на земле тянутся друг к другу и образуют сообщества. Философские теории, развивавшие этот взгляд, в диалоге не излагаются — ни Демокрит, ни Аристотель, ни Теофраст и стоики; упоминается один только Эмпедокл, да и то он не назван, а скрыт перифразой «ученый муж из Агригента». Примеры из римской истории, напротив того, приведены в изобилии, а деятели ее, самые разные, названы по именам. Вспомним обстоятельства лета 44 года, когда писался диалог: опираясь на личные дружеские связи, Цицерон пытается выправить положение, которое становится день ото дня хуже в результате действий Антония; Цицерон перетягивает на свою сторону Пансу, Гирция, Бальба, встречается с Филиппом, все так же держащим под своей опекой юного Октавиана; Аттик остается советником оратора и изо дня в день информирует его о положении в столице; в дружеских беседах вроде только что описанной беседы в Анции вырабатываются политические планы. Так что беседа Сцеволы, Лелия и двух его зятьев, которая и составляет диалог «О дружбе», приобретала значение вполне практического политического наставления. Цицерон подчеркивает (явно обращаясь к эпикурейцу Аттику), что дружба возникает не из помышлений о выгоде, практические преимущества являются ее результатом, а не причиной. Аттик заказывает переписку сочинений друга, распространяет их, а также помогает Цицерону в ведении коммерческих дел; Цицерон тоже помогает другу, в частности, как раз в 44 году он добивается аннулирования распоряжения Цезаря о конфискации земель в Эпире и именно в Бутроте, где сосредоточены основные имения Аттика. Однако чувства их друг к другу выходят далеко за рамки взаимных деловых услуг.

Комментаторы не раз изощрялись, стараясь найти греческие источники трактата «О дружбе». Было множество гипотез, некоторые из них выглядят весьма правдоподобно. Однако все они только доказывают, что Цицерон обладал широкой философской культурой и замысел его состоял в том, чтобы теоретически обосновать политическую практику Римской республики в эпоху ее наивысшего расцвета. Сочинение представляет собой назидание современникам и политическую программу. Дружба, какой ее видит Цицерон, какой она нередко бывала в среде римских государственных деятелей вплоть до Гракхов, была внутренне органической чертой римского общества и внешним выражением той pietas, что связывала (по крайней мере теоретически) граждан в единое целое. Дружба, говорит Цицерон, отражает состояние общества как зеркало, не помутневшее от времени.

26 июня Цицерон пишет Аттику, что начал трактат «О славе», к несчастью, утраченный. Работа завершена 3 июля, трактат, видимо, был довольно кратким. В спешке Цицерон поместил в начале его пролог, забыв, что он уже помещен в третьей книге «Учений академиков». В свое время Цицерон написал целую серию прологов, приложимых к самым разным сочинениям, свел их в одну книгу и черпал из нее каждый раз нужный текст. На этот раз память ему изменила; ошибку он обнаружил уже на корабле, который увозил его в Грецию. Тревога вскоре улеглась — Цицерон заменил пролог другим.

Сохранившиеся фрагменты, весьма краткие, показывают, что трактат был насыщен цитатами из Гомера и речь в нем шла об «эвгемеризме» (обожествлении великих людей благодарными потомками). Теория эта и раньше занимала мысли Цицерона. Слава — тема, которая преследовала Цицерона постоянно, которая, по собственному признанию, влекла его с детства. Цицерон стремился к славе на протяжении всей жизни. О славе идет речь в трактате «Об обязанностях», написанном несколько позже. О славе рассуждает он в диалоге «О государстве», в «Тускуланских беседах», проблема истинной славы возникает в «Филиппиках». Тема эта не дает ему покоя. Если Цицерон решил рассмотреть ее специально, в работе из двух книг, то, видимо, считал, что в начале июля 44 года на то были особые причины. Легко представить себе, что Цицерон задумал противопоставить ложную славу истинной. Славу, которую вопреки законной справедливости стяжал Цезарь, славе, основанной на восстановлении поруганных закона и справедливости, славе Освободителей. Цезарь, бесспорно, достиг того, что Цицерон в трактате «Об обязанностях» признает первым основанием славы: любви граждан. Но ведь бывает и дурная любовь, она выражается в мятежах, в насилии, и, может быть, именно к Цезарю относится один из немногих сохранившихся фрагментов: «О, сколь несчастен или, вернее, неразумен тот, о котором люди, его приветствующие, думают хуже, чем те, что приветствовать его не хотят». Слова эти, по всему судя, следует толковать так: сторонники Цезаря, радостно приветствовавшие гражданскую войну, возлагали все надежды на социальную смуту; противники его, подобно самому Цицерону, надеялись, что вопреки всему какие-то остатки республики сохранятся. Следовательно, «О славе» можно назвать пропагандистским сочинением, подобным памфлету или газетной статье, которые в другие времена служили для мобилизации общественного мнения.

К той же категории, по всей вероятности, относится еще один небольшой диалог в манере Гераклида, о котором в те же дни упоминается в письмах Аттику. Он, видимо, должен был содержать речи Освободителей, клеймящие Цезаря и оправдывающие их действия. Предполагалось, что в диалоге примут участие Брут, Требоний, может быть, и другие. Замысел осуществлен не был.

Решив отправиться на Восток, Цицерон колебался в выборе дороги. Брундизий, через который обычно ездили в Грецию, казался ему ненадежным, там собрались ветераны, преданные Антонию. В конце концов он отплыл из Помпей на трех скоростных судах и с частыми остановками двинулся к югу. 25 июля остановились в Вибо Валенция; оттуда Цицерон отправляет Аттику письмо с описанием путешествия: плывут на веслах, северо-северо-восточного ветра нет, хотя в это время года ему полагалось бы наполнять паруса кораблей. Цицерон этому рад — ветер поднял бы волнение, когда корабли пересекали заливы Пестума и Вибоны. Следующая стоянка — у Велии, потом еще одна — неподалеку от Вибоны. Этапы пути примерно те же, по которым Цицерон ехал в изгнание в 58 году с той, однако, разницей, что тогда он двигался наземным путем и очень торопился. Теперь он плывет лениво, с сожалением вспоминает свои уютные виллы, где мог бы сейчас так приятно проводить время вместо того, чтобы тратить его на путешествие, от которого, в сущности, не ждет ничего хорошего, кроме, может быть, свидания с сыном в Афинах. На корабле Цицерон перечитывает свои старые сочинения, пишет. Во время путешествия создано, в частности, последнее его риторическое сочинение — «Топика». 28 июля корабли проходят мимо Регия и берут курс на Сиракузы, Здесь Цицерон проводит у своих знакомцев одну только ночь и на следующий день снова выходит в море, намереваясь теперь уже прямо плыть в Грецию. Но южный ветер заставляет его вернуться в Регий. Там он высаживается и узнает новости из Рима: на 1 августа назначено было заседание сената с участием Освободителей (состоялось ли заседание, Цицерон в момент получения известия не знал). Цицерон решает немедленно возвратиться в Рим, там республиканцы все сильней сожалели о его отсутствии — ведь он был воплощением их политического идеала. Но 17 августа Цицерон высадился в Велии и встретил Брута. Все планы пришлось менять. Антоний вел себя все более угрожающе. Освободители направили ему письмо, в котором в возвышенных выражениях предупреждали от повторения ошибок Цезаря. В заседании 1 августа против Антония выступил Кальпурний Пизон, консул 58 года; Цицерон некогда горячо выступал против Пизона. Но на этот раз Пизон проявил себя «добрым гражданином». Он заявил, что покинет Италию, дом, пенаты, лишь бы не видеть гражданскую общину Рима под игом тирании Антония. Выступление Пизона имело большое значение — он был одним из самых видных цезарианцев, а дочь его — вдова Цезаря. Знаменательно, однако, что остальные сенаторы не поддержали Пизона, и на следующий день он поостерегся появляться в зале заседаний. Как видим, сенаторы после смерти Цезаря не ощутили себя свободными.

21 августа Цицерон прибыл в Тускул; на следующее утро, когда он еще не совсем пришел в себя после путешествия, на вилле появился его друг Требаций, правовед, которого он в свое время рекомендовал Цезарю. Требаций передал письмо от Гая Матия. Сохранились ответ Цицерона и второе письмо Матия — ответ на ответ. Перед нами два драгоценных документа, они вводят нас в круг настроений, породивших убийство Цезаря и развитие политических событий на протяжении лета 44 года. Гай Матий пишет о нападках, которым подвергается за свою преданность Цезарю. Ему ставят в вину, в частности, что он дал молодому Октавиану (его звали Октавий, после усыновления его Цезарем он стал Октавианом) средства на проведение в июле Победных игр, носивших имя Цезаря; игры ввел Цезарь, и они должны были повторяться ежегодно. Магистраты, которым полагалось проводить игры, отказались заниматься ими; тогда, несмотря на явное, неодобрение Антония, Октавиан взялся провести их сам. Именно в ходе игр, проведенных с 20 по 30 июля (и, следовательно, в отсутствие Цицерона), и появилась в небе Рима комета — sidus julium; толпа уверилась, что Цезарь стал богом, комета — его душа, устремляющаяся на небо. Усилия Долабеллы подавить попытки создания культа Цезаря оказались тщетными. Октавиан воздвиг приемному отцу статую, увенчанную звездой, — он показывал таким образом, что разделяет народную веру. Республиканцы возмущались и всячески осуждали и поносили Гая Матия и, конечно, юного наследника диктатора. На это-то Матий в жалуется Цицерону, который всегда был его другом, всегда оказывал ему помощь и, в частности, ввел в окружение Цезаря. Письмо Матия ставило перед Цицероном нравственную проблему во всей ее остроте: все это время Цицерона не было в Риме, с Освободителями он вступил в отношения совсем недавно и не был в числе гонителей памяти Цезаря; Матий обращается к нему как к человеку честному и мудрому, способному правильно оценить положение; он знает о связях Цицерона с республиканцами и просит оправдать его перед ними. Матий допускает, что враги могут покуситься на его жизнь, но особого страха не испытывает. Он думает уехать на остров Родос, удалиться от политики и жить в уединении и ученых занятиях.

Ответ Цицерона не касается политики, он излагает свою нравственную позицию. Повторяет одну из главных мыслей «Лелия»: лучше пожертвовать дружбой, чем нарушить долг перед родиной. В ответном письме Матий развивает другой взгляд на дружбу: дружба для него пе политический союз, каким она была по старинным римским представлениям, а скорее сердечная привязанность» Он отстаивает право на чувство, в котором никому не должен давать отчета. К тому же Матий. не считает, что убийство Цезаря принесло пользу государству, напротив; того, уже в предыдущем письме он писал, что пе ждет после убийства ничего хорошего. Но главное для Матия все-таки в другом. Даже рабы, пишет он, ведают простые человеческие чувства. Почему же отказывать в этом свободному человеку — отказывать в чувстве дружбы, в чувстве благодарности? Итак, перед нами два представления о гражданском долге. Дилемма вставала уже во времена Гракхов; судьи спросили друга Тиберия Гракха Блоссия, согласится ли он поджечь Капитолий, если его друг этого потребует. Блоссий ушел от прямого ответа, он сказал, что мысль о подобном преступлении никогда не придет Тиберию в голову. Матий говорит, что он не из тех, кто рассчитывал извлечь личную выгоду из гражданской войны. Он старался избежать войны, смягчить ее жестокость, ибо выше всех добродетелей ставит доброту и милосердие. Высказывались вполне обоснованные предположения, что Матий был эпикурейцем. Подобно Аттику, подобно Меценату, он жил как бы в тени друга: Аттик был советником и помощником Цицерона, Меценат играл впоследствии ту же роль при Августе, Матий — при Цезаре. В соответствии со своим философским учением они уклонялись от политической деятельности и избегали выступать на первый план. Они вовсе не были равнодушны к другим людям или к человеческому сообществу, обвинять их в эгоизме — явная несправедливость. Люди эти полагали, что в человеческом сердце заложена потребность в общении и повседневная связь с другом есть лучшая возможность удовлетворить ее. Все указывало на то», что no мере ослабления гражданских связей человек начинал создавать свое собственное представление о счастье — вдали от форума, его столкновений, игры честолюбий и интриг, впустую поглощающих силы отпущенной нам жизни. Об этом писал еще Лукреций, и, может быть, не случайно Цицерон содействовал обнародованию его поэмы, хотя и не разделял убеждений автора. Сам Цицерон оставался верен античному идеалу, согласно которому гражданин должен, не щадя сил, стараться, пользуясь образом Лукреция, «до самой крыши дотянуться». Вскоре Цицерон прямо высказал эту мысль в трактате «Об обязанностях». Но на протяжении вот уже полувека все яснее обнаруживалось, какую опасность для гражданской общины Рима таил этот античный идеал. Империя сделалась необъятной, все более рискованно становилось доверять бескрайние провинции и могучие армии одному человеку и ожидать, что, выполнив поручение, он возвратится в город, вновь станет рядовым гражданином и удовлетворится славой, на глазах тающей в дымке прошлого. Рождался новый Рим, где один человек должен обладать достаточной властью, чтобы обеспечить мир и спокойствие, к которым, как говорит Гораций, стремится каждый из нас. Эпикурейское представление о счастье предстояло осуществить принципату. Филодем, рассуждавший о «добром царе», хорошо это понимал, но ни Цицерон, ни Брут, ни Освободители не могли принять. И только после еще пятнадцати лет гражданских войн установилась новая форма общественного равновесия.

В последний день августа Цицерон после пятимесячного отсутствия возвратился в Рим. Въезд его в столицу выглядел как настоящий триумф. Большая толпа ждала оратора у ворот города, стояла по бокам Латинской дороги, и весь день, по словам Плутарха, в дом являлись посетители с приветствиями. Беспокойство, царившее в городе, за лето не развеялось. Солдаты по-прежнему заполняли улицы и площади; курия стояла пустой; Антоний оставался хозяином положения, хотя все знали, что молодой Октавиан ставил на его пути множество препятствий. Октавиан требовал наследство Цезаря и значительные суммы, на которые он был вправе претендовать, Антоний пытался их присвоить.

Антоний назначил на 1 сентября заседание сената, где Цезарю должны были декретировать божеские почести. Это ставило Цицерона в очень неловкое положение. Он не мог одобрить предполагаемые меры, но знал, что выступить против них значило рисковать жизнью. Храм Согласия, где должно было состояться заседание, был набит солдатами, которые заполнили также прилегающие улицы. Друзья оратора (как он признавался в первой филиппике, произнесенной двумя днями позже) предупредили его, что консул не даст ему возможности высказаться свободно, как месяцем раньше говорил Пизон. Цицерон отправил Антонию письмо, где сообщал, что не сможет присутствовать на заседании, утомлен переездом. Антоний пришел в ярость, кричал, что приведет Цицерона силой, разрушит его дом, но, разумеется, даже не пытался привести в исполнение свои угрозы. Заседание прошло без Цицерона; сенат, подчиняясь силе, утвердил предложения Антония, в частности, и такое: в будущем к празднествам по поводу любой победы будет прибавляться еще один день, посвященный победам Цезаря и напоминающий о них.

На следующий день сенат собрался снова. Антония не было. Цицерон присутствовал и произнес первую из четырнадцати речей, названных им в память о Демосфене Филиппиками. Председательствовал на заседании Долабелла, и Цицерон пе поскупился на похвалы его действиям против тех, кто ратовал за обожествление Цезаря. Говорил Цицерон весьма свободно, обвинял Антония в произвольном толковании решений Цезаря, утверждал, что он выдает за окончательные меры, которые диктатор еще только готовил, а некоторые просто выдумывает сам. В речи нет никаких резкостей, местами тон ее становится даже благожелательным, но осуждение политики, проводимой со времени Мартовских ид, выражено в ней недвусмысленно. Речь, видимо, понравилась большинству сенаторов, но практических последствий не имела. Единственный результат состоял в том, что Антоний начал относиться к Цицерону еще более враждебно. Призывы Цицерона вернуться к государственному устройству, которое создало величие Рима, произвели впечатление на слушателей, но никаких конкретных мер оратор не предложил. Антоний опирался на ветеранов и по-прежнему властвовал в городе. Цицерон ясно понимал, что закрыл себе дорогу в курию. Об этом он пишет Кассию, по-видимому, сразу после ответного шага Антония, то есть поело 19 сентября.

В этот день Антоний созвал сенат. Цицерон не явился. Он знал, что консул — отныне его враг, — сидя на своей вилле в Тиборе, готовил с помощью специально приглашенного ритора ответ на первую Филиппику. Представление о речи Антония можно составить на основании второй Филиппики; она не была произнесена, Цицерон написал ее в Путеолах, куда счел за благо уехать примерно 10 октября, ибо 2 октября Антоний на сходке обвинил его в подготовке заговора. Речь Антония 19 сентября наполнена личными нападками на Цицерона; в вводной части Антоний упрекает старого оратора в том, что он пренебрег законами дружбы, не воздал Антонию должное за услуги, им оказанные. Далее следует критика консульства Цицерона; об одобрении, которое заслужило его консульство от самых видных и авторитетных людей Рима, не упоминалось ни одним словом. Вся жизнь Цицерона выставлена в дурном свете: поведение его во время гражданской войны, роль в убийстве Цезаря — уж не Цицерон ли в самом деле вложил оружие в руки заговорщиков? А разве не Антоний, скажет на это Цицерон, преспокойно выслушивал в Нарбоне предложения Требония, помышлявшего убить тирана, и не выдал его? И Цицерон весьма убедительно докажет, что преступление, если его можно так называть, было выгодно в первую очередь Антонию.

Во второй части второй Филиппики, прибегая к тому же методу, которым пользовался в своей речи Антоний, Цицерон разбирает пункт за пунктом жизнь консула: говорит о пороках его молодости, о его любовных похождениях с Гаем Курионом (погибшим в Африке легатом Цезаря), о походах, в которых он участвовал, о магистратурах, которые отправлял подчас самым скандальным образом. Наизнанку оказалась вывернутой вся личная жизнь Антония, его пьянство, обжорство, привычка сорить деньгами, вызывавшая его ненасытную алчность. Непроизнесенная речь кончалась заклинанием, обращенным к Антонию: да примирится он с отечеством, сам же Цицерон всегда будет стоять на страже свободы и готов ради нее пойти на смерть.

Произнести вторую Филиппику в Риме значило бы подвергнуть себя смертельной опасности; Цицерон предпочел показать ее Аттику и, учтя его замечания, опубликовать. Тут было свое преимущество: опубликованная речь обращалась к несравненно более широкой аудитории, и воздействие ее оказывалось более длительным. В письме Кассию Цицерон признает, что защитников республики в сенате немного. Может быть, их станет больше, когда люди прочтут обвинительный акт, обращенный к совести каждого. Освободители далеко от Рима. Хватит ли для спасения государства одного лишь красноречия Цицерона? 9 октября Цицерон еще из Рима пишет своему другу Корнифицию, управлявшему провинцией Африка: мало-помалу все надежды сходятся на Октавиане. Граждане верят, «что он сделает все, дабы заслужить хвалу и славу». Выбор этих двух слов, laus и gloria, не случаен: Цицерон рассчитывал, что юноша станет «добрым гражданином» в мирное время и удачливым полководцем во время войны. 9 октября Антоний отбыл в Брундизий встречать четыре легиона из Македонии; он хочет задобрить их деньгами и привести в Рим, чтобы, как пишет Цицерон, «расположить у нас на шее». Война становилась неизбежной, а восстановление республики отодвигалось в неопределенное будущее. Две враждующие силы вырисовывались вполне отчетливо: с одной стороны Антоний, с другой — покровитель «добрых граждан» Октавиан. Цицерон твердо знал, какой политической линии следовало придерживаться в следующем году. Но надо было дождаться 1 января, смены консулов, а до тех пор — выжить.

Цицерон уезжает из Рима, куда возвратится лишь 9 декабря; он проводит время сначала на своих Кампанских виллах, потом в Арпине, где создает трактат в трех книгах «Об обязанностях». Трактат не был предусмотрен в плане философских сочинений, которым открывалась вторая часть «О предвидении». Три книги трактата посвящены сыну Марку; сын продолжал свои занятия в Афинах, тремя месяцами раньше Цицерону пришлось отказаться от свидания с ним отчасти из-за противного ветра (без сомнения, ниспосланного богами), отчасти из-за срочных политических дел.

Откуда такое сочинение? Откуда сама проблема?

Замысел возник в ходе раздумий над учением стоиков; название изначально предстало перед автором в своем греческом обличье. Первое упоминание о будущем сочинении в письме Аттику от 7 ноября связывается с греческим словосочетанием Πβρι του καθήκοντος, которым широко пользовались в недалеком прошлом наставники «римского стоицизма» Панеций, Гекатон Родосский, Посидоний; оно же встречается и у основоположников Древней Стой — Зенона, Клеанфа, Хрисиппа и других. Но как передать по-латыни καθήκον? В греческом языке это причастие настоящего времени, означающее нечто вроде «подходящий», «приличествующий», «подобающий», следовательно, и «благопристойный». В качестве латинского адеквата Цицерон предлагает officium, которое на первый взгляд не слишком соответствует греческому термину. Officium означает выполнение некоторого труда, но с существенным оттенком — не всякого труда, а выполняемого в помощь кому-либо. Оказывая, например, поддержку другу в суде или участвуя в торжественной церемонии в его семье, выполняешь по отношению к нему officium.

У Аттика такой перевод вызывает возражения. Ему непонятно, каким образом столь глубоко римское понятие может рассматриваться как аналог греческого «подобающее», «благопристойное». В ответ Цицерон приводит множество расхожих выражений, таких, как consulis officium, senatus officium, imperatoris officium, используемых для обозначения «обязанностей» консула, деятельности, «подобающей» сенату или командующему армией. Но тогда естественно спросить, почему не говорить просто о «доблести» командующего или консула, о «совершенстве» в выполнении своего дела — ведь именно этими выражениями пользовался Платон в «Меноне»? Дело в том, что Платон не знал различия, которое в глазах стоиков играло первостепенную роль — различия между реальным практическим содержанием действия и его общей нравственной характеристикой, от содержания более или менее независимой. Слово «подобающий», «благопристойный» относится к первому и только к нему. Доблесть — характеристика мудреца, то есть характеристика деятельности более теоретической, нежели реальной; «подобающее» же или «благопристойное» возникает постоянно, присутствует в жизни каждого, обнаруживается в его поступках, и по отношению к нему эта жизнь и эти поступки и оцениваются. Но как можно в каждом отдельном случае определить «благопристойное»? Подвергая всякий раз действие критике разума: «благопристойное» — это то, что может быть оправдано судом разума.

Исходная точка анализа — природа человека. От животного человека отличает способность к теоретическому постижению действительности; эта способность дополняется в человеке инстинктивным тяготением к сообществу с себе подобными, сначала в семье, потом в гражданской общине. Из этой двуединой природы человека вытекают четыре его основополагающие склонности: к поиску истины; к независимости, то есть к готовности подчиняться лишь тому, кто способен наставить нас к справедливости и пользе; независимость порождает в нас еще одно, третье, свойство — «величие духа», выражающееся в способности стать выше обстоятельств; наконец, последнее свойство человеческой души и составляет благопристойность — способность ощутить «подобающее», уловить меру в словах и поступках. Это последнее свойство позволяет нам обнаруживать прекрасное не только в вещах окружающих, но и во внутренней жизни души.

В основе всего построения обнаруживаются, таким образом, четыре основополагающих достоинства, что признавали все философские учения, и те, в частности, на которые Цицерон, по его собственным словам, опирался: философия Академии, аристотелизм и прежде все.о учение стоиков. Потребность в познании соответствовала такой общепризнанной добродетели, как мудрость, восприятие человеческого сообщества как блага — праву и справедливости, чувство независимости и стремление к первенству — мужеству, интуитивная потребность в порядке — самообладанию. В совокупности эти четыре достоинства позволяют нам соразмерять наши действия, подчиняя их перечисленным потребностям.

Цицерон лишь в общих чертах характеризует первое из перечисленных достоинств, толкающее нас к познанию истинного. И, напротив того, обращает пристальное внимание на право и справедливость, устанавливая различие между справедливостью как таковой и милосердием; только в своей совокупности они составляют основу всякого человеческого сообщества. Такое понимание справедливости и права соответствовало взглядам стоиков, но также — и это самое важное — оно опиралось на то инстинктивное чувство, что определяло отношение каждого римлянина к своей гражданской общине. Одна из главных заповедей стоицизма гласила: основная обязанность человека — и мудреца в первую голову — быть полезным. Таков же был долг каждого римского гражданина. Вот почему Цицерон — римлянин — опирается в своем сочинении на учение стоиков. Со времени смерти Катона он испытывает все возрастающую симпатию к этой философской школе, но, кроме того, стоицизм удивительно полно совпадал с полуосознанным традиционным моральным кодексом римлян. В Цицероновом анализе справедливости и права каждое слово, каждый пример связаны с конкретными политическими обстоятельствами последних лет республики, с перипетиями, пережитыми автором, или с событиями гражданской войны.

Когда мы читаем, что одна из причин несправедливости и сознательного стремления нанести вред ближнему есть страх, невозможно не вспомнить события января 49 года. Когда речь заходит об алчности, примером ее в тексте (как и в «Парадоксах») служит Kpacс, в подтексте же — безумные оргии Антония. В книге встречается цитата из Энния, она ведет еще дальше. Одно из действующих лиц у Энния говорит: «В глазах царя ничто не свято, ни верность, ни союз». Можно ли. не вспомнить знаменитые слова Цезаря, перефразировавшие стих Еврипида: «Если нарушать законы, то лишь для того, чтобы стать царем; во всем остальном право следует уважать». Еще яснее намек па Цезаря в тексте, который следует за этой цитатой. Цицерон, не скрываясь, называет имя мертвого диктатора, говорит о его «безрассудстве»; он разрушил порядок в государстве с одной лишь целью — занять первое место, создать «принципат», и нет оправдания злодеяниям, во имя его содеянным. Цезарь допустил ошибку, он положился на расхожие воззрения толпы, а ему следовало подвергнуть свои действия суду разума. Он проявил гениальность и «величие духа» в стремлении к неограниченной власти; такой душе наставления философии еще более необходимы, чем любой другой.

Но не один Цезарь повинен в нарушении справедливости и права. Все, кто потворствовал его замыслу, кто по той или иной причине уклонялся от борьбы за гражданскую общину, не менее виновны. Цицерон, конечно, имеет в виду сенаторов, которые не решаются противостать Антонию и оправдывают свою бездеятельность обилием трудов или преданностью ученым занятиям — Варрон, например, заперся у себя на вилле, погруженный в заботы о птичнике. Может быть, речь идет и об Аттике, Гае Матии, вообще об эпикурейцах? Скорее всего нет: тот же Аттик внимательно следил за всем, что происходило в государстве, и не скупился на вполне практические советы. Вернее, имеются в виду другие люди из окружения Цицерона — те, что упорно держались в стороне от политики и отказывали старому оратору в помощи в борьбе за восстановление республики.

Страницы, посвященные справедливости и праву, полны примеров ив недавнего прошлого, подчас острозлободневных и в большинстве связанных с обстоятельствами, породившими гражданскую войну. Цицерон говорит о ней, исходя из традиционного для римлян понимания войны, согласно которому она требовала неуклонного соблюдения определенных норм справедливости и права даже но отношению к врагу. Вообще важно подчеркнуть, что, как бы ни были разнообразны источники, используемые Цицероном в его трудах, в основе его мысли всегда лежали традиция и духовное наследие Рима.

В первой книге трактата, таким образом, были рассмотрены источники «благопристойного»; вторая книга обращается к проблеме «полезного», где охарактеризованным ранее подлинным нравственным ценностям противопоставляется мораль, основанная на личном интересе; третья книга содержит доказательство того, что благо и польза в конечном счете не противоречат друг другу. Справедливость и закон ясно ассоциировались с республикой, несправедливость и беззаконие — с тиранией. Накануне последней битвы между ними Цицерон определяет и свои личные «обязанности», объясняет и оправдывает свои действия.

Теперь становится ясным, какое место занимает трактат «Об обязанностях» среди философских трудов Цицерона. Ограничиваться изложением общих принципов нравственного существования и изложением классических теорий, эти принципы подтверждающих (как в диалоге «О пределах добра и зла», или, в несколько меньшей степени, в «Тускуланских беседах»), больше нельзя. Настало время действовать, но действие для Цицерона неотделимо от мысли. На протяжении всей жизни Цицерон отстаивает это положение, основывая его на принципе in utramque partem — «с одной стороны — с другой стороны». Несколько лет тому назад он рассматривал в письмах к Аттику всевозможные варианты выбора, перед которым ставила каждого гражданская война. Теперь он анализирует, в сущности, сходную ситуацию, лишь расширяя и возвышая ее до философского уровня. Трактат посвящен Марку — все философские сочинения сороковых годов Цицерон обращал к молодым, к тем, кто будет воссоздавать республику. Кроме того, посвящение сыну вызывало в памяти Катона Цензория. И все-таки главным адресатом книги был сам Цицерон. Он стремился привести в порядок свои мысли, быть может, как-то подбодрить себя, ибо готовился совершить непоправимое — как пишет он сам в конце второй Филиппики (хоть и с несколько излишним пафосом, но совершенно искренне), отдать жизнь за свободу.

В союзе сил, необходимых для борьбы с Антонием и для восстановления республики, не хватало одного звена. В те дни, когда Цицерон оканчивал «Об обязанностях», ему показалось, что недостающее звено найдено. В ноябрьские календы он получил письмо от Октавиана. Юноша сообщал, что раздал ветеранам, поселенным в Казилине и в Калатии в Кампании, по пятьсот денариев каждому, и они обещали ему поддержку; теперь он собирается объехать другие колонии ветеранов и набрать войско, способное противостоять армии Антония. Октавиан прямо выразил желание видеть Цицерона в числе своих союзников. Цицерон уклоняется от прямого ответа. Октавиан посылает еще и еще письма, всякий раз подыскивая новые и вполне убедительные доводы. Он вернется в Рим и отдаст себя в распоряжение сената. В конце концов Цицерон отвечает, что, возможно, тоже поедет в столицу, так как не хочет, чтобы столь важное решение, как вступление в открытый конфликт с Антонием, сенат принял без него. Однако прошло еще несколько дней, а он все не решался рискнуть и возвратиться в Рим. 4 ноября он еще в Путеолах; из писем, которые он каждый день получает от Октавиана, явствует, что тот действует с неослабевающим пылом. Сумеет ли это г мальчик, все время спрашивает себя Цицерон, справиться с труднейшей задачей, перед которой пришлось отступить Бруту и Кассию? Правда, имя его неотразимо. После посмертного усыновления Цезарем он теперь официально зовется Гай Юлий Цезарь Октавиан; популярность приемного отца перешла на сына, и муниципии, через которые пролегает путь Октавиана, встречают его с восторгом, не только в Кампании, но и в Сампии. Подобные вести, казалось бы, побуждают спокойно ехать в Рим, но Цицерон вновь и вновь задается вопросом: соберется ли сенат по зову Октавиана, а если и соберется, решатся ли сенаторы с должной энергией выступить против Антония? К тому же Антоний ведь может и победить и тогда, конечно, даст волю своей мстительности.

Марций Филипп, тесть Октавиана, и Клавдий Марцелл, ставший после женитьбы Октавиана на Октавии его шурином, оказывают на Цицерона непрестанное давление, они требуют, чтобы оратор поставил на службу их делу свое имя и влияние; Цицерон не видит возможности отказать им. Была и другая причина, по которой он вступил в этот союз, во всяком случае, если верить рассказу Плутарха. Однажды, как передавали, Цицерону приснился странный сон: Юпитер собрал в храме на Капитолии всех сыновей сенаторов, обещая назвать того, кому в будущем будет принадлежать власть над городом. Мальчики, облаченные в детские тоги-претексты, собрались и стали ждать. Внезапно двери храма распахнулись, и подростки по одному начали проходить перед статуей бога, сохранявшей полную неподвижность. Когда же приблизился Октавиан, бог простер руку, и все услышали голос: «Римляне, гражданские войны придут к концу, когда этот юноша станет вашим вождем». Никогда ранее Цицерон не видел Октавиана, но несколькими днями позже встретил его на Марсовом поле и сразу узнал. История эта сохранилась во многих вариантах, но во всех говорится, что Цицерону во сне открылась будущая судьба Октавиана.

Позже подобные рассказы вплелись в «венок славы» Августа, но показательно, что во всех действует Цицерон в образе Предтечи, святого Иоанна Крестителя, возвещающего приход Мессии, которого ожидает Рим. Далеко не впервые посещали Цицерона пророческие сны. Он рассказал об этом сам. На этот раз, разумеется, невозможно выяснить, было ли все так, как пишет Плутарх. Никогда не удостоверимся мы также, действительно ли, узнав в толпе юношу из своего сна, Цицерон принял решение стать на сторону Октавиана и забыть обо всем, что говорило против подобного решения: о разрушительном наследии Цезаря (в одном из писем Цицерон признает, что этот аргумент в его глазах особенно весом), о том, что новый Цезарь уже успел возвести статую своему приемному отцу. Но можно ли ставить ему это в вину? Ведь в конце концов сын всего лишь воздал дань уважения к памяти покойного. Как всегда, в уме Цицерона возникают два ряда доводов, одни за, другие против. Нерешительность? Бесхарактерность? Скорее интеллектуальная честность, верность методу мышления, унаследованному от учителей. Ставка была столь велика, а основания для выбора столь неопределенны, что всякое однозначное решение виделось неосмотрительным. Однако вскоре выбор был сделан, и Цицерон начал действовать.

Началось с того, что он позволил себя убедить, будто Октавиан твердо встал на сторону республики. Цицерон в Арпине все еще предавался колебаниям, а юный Цезарь уже появился в Риме и произнес речь на сходке, созванной по ауспициям народного трнбуна Тиберия Каннуция. В своей речи он прямо выступил против Антония, обвинил его в разных злодействах к, в частности, в том, что он лишил граждан свободы. Народ разразился рукоплесканиями. Текст речи Октавиан отправил Цицерону, и тот полностью его одобрил. Цицерон не внял советам Аттика, который убеждал друга оставаться в безопасности в Арпине и повременить хотя бы до вступления в должность новых консулов, а отправился в столицу и 9 декабря въехал в Рим.

Тем временем в тех легионах, на которые Антоний твердо рассчитывал, начались бунты, и, чтобы справиться с ними, он отбыл из Рима. Отправился к своему войску и Октавиан, ибо знал, как нелегко иметь дело с ветеранами, которым все время надо выплачивать все новые и все большие суммы. Дальнейший ход событий зависел в первую очередь от того, какую позицию займут наместники обеих Галлий — Мунаций Планк в Галлии Косматой и Децим Брут, один из убийц Цезаря, в Цизальпинской Галлии. Антоний еще раньше добился позволения сената обменять свою провинцию Македонию на провинцию Децима Брута и теперь ожидал возможности в ней укрепиться. Как поведет себя прежний наместник? Ведь он назначен вполне легально, но полномочия его истекают в последний день года. Цицерон очень этим обеспокоен. Он пишет Дециму Бруту несколько писем подряд, и тот наконец решает не трогаться с места. Пишет Цицерон и Мунацию Планку, убеждая его встать на сторону сената и оказать сопротивление Антонию.

Заседание сената было назначено на 20 декабря. В порядке дня значилось только утверждение мер безопасности, которые следовало принять 1 января в связи с вступлением в должность новых консулов, Гирция и Пансы. Сначала Цицерон не хотел являться на заседание, но в этот день был обнародован эдикт Децима Брута, где объявлялось, что он сохраняет магистратуру за собой, а провинцию свою отдает в распоряжение сената и римского народа. Это означало признание распоряжений Антония незаконными и возвращение res publics, но крайней мере в этих конкретных обстоятельствах, под власть тех, кто по закону должен был ею руководить. Узнав об эдикте, Цицерон поспешил в курию. Когда весть дошла до других сенаторов, они устремились туда же, так что сенат оказался почти в полном сборе и тем самым получал возможность принимать самые ответственные решения. После утверждения порядка дня Цицерон произнес речь об общем политическом положении — так называемую третью Филиппику. В ней он снова обрушился на Антония, повторил обвинения, содержавшиеся во второй Филиппике, и присовокупил похвальное слово тем, кто противостоял тирану, то есть в первую очередь Октавиану и легионам, перешедшим на его сторону, ранее входившим в армию Антония. Цицерон силится возбудить в слушателях ненависть к царскому имени: Антоний — хуже Тарквиния Гордого, он презрел ауспиции, подделал результаты выборов, уничтожил гарантии свободы граждан.

Он заслуживает того, чтобы его объявить «врагом римского народа», то есть поставить вне закона, как в свое время Катилину.

По замыслу Цицерона речь должна была знаменовать начало открытой борьбы против Антония, подобно тому, как речь 8 ноября 63 года, первая Катилинария, объявляла начало открытой борьбы против Катилины. Как и в 63 году, Цицерон обратился к народу и повторил основные положения своей сенатской речи. Второй Катилинарии соответствует четвертая Филиппика, произнесенная вечером того же дня, 20 декабря, на сходке, которую созвал специально для Цицерона преданный ему народный трибун Марк Сервилий. Весть о том, что на сходке выступит старый консулярий, разнеслась по городу. Собралась изрядная толпа. Впервые за долгое время забрезжила надежда на восстановление свободы, сказал Цицерон. Сенат, правда, еще не полностью волен в своих решениях, не располагает былой auctoritas, но чувства сенаторов нам ясны: юридически Антоний еще не враг римского народа, но он враг его по делам своим. Цицерон строит речь на тех же интонациях, что звучали в Катилинариях: он стремится возбудить ненависть к Антонию, разжечь ярость против «разбойника», запятнавшего себя кровью сограждан (имеются в виду мятежные солдаты, которых Антоний приказал казнить). Он говорит о силах, противостоящих консулу (ему еще десять дней будут принадлежать фасцы): прежде всего сенат, твердо решивший положить предел бесчинствам Антония, затем армия Децима Брута, она держит в подчинении Цизальпинскую Галлию, то есть весь север Италии от Апеннин до Альп; и наконец, войско юного Цезаря, растущее день ото дня благодаря перебежчикам. Оратор искусно играет па чувствах толпы, он знает — люди боятся Антония, он ведь все-таки может и победить, но они гордятся именем римлян и помнят о былой славе этого имени; наконец, у каждого гражданина особое чувство вызывает слово «свобода» — Цицерон не случайно приберег его для завершения речи.

Цицерон, естественно, поспешил рассказать обо всем в письме Дециму Бруту; он рассчитывал утвердить наместника в намерении выступить против Антония. Но Антоний понял, что после двух речей Цицерона остается только одно — поставить сенат перед свершившимся фактом. Он напал на Децима Брута и обложил Мутину, город на Эмилиевой дороге; город имел важное стратегическое значение — через него шел путь из Цизальпинской Галлии в Этрурию. Узнав об этом, Октавиан вывел свои войска из Альбы Фуценс (стратегически важного пункта неподалеку от нынешнего Авеццано на водоразделе между Адриатическим и Тирренским склонами Апеннин) и двинулся к границам Цизальпинской Галлии. Гражданская война возобновилась не в последнюю очередь потому, что Цицерон отказался наконец от выжидательной позиции.

1 января сенат собрался при новых консулах, двух цезарианцах — Гирции и Пансе. Заседание состоялось в священном центре римской власти, в храме Юпитера на Капитолии. Выбор места подчеркивал важность и торжественность происходящего. Панса произнес довольно резкую речь; перешли к опросу сенаторов; первое слово получил Квинт Фуфий Кален, тесть Антония. Кален был в прошлом легатом Цезаря, во время гражданской войны сражался под его началом в Галлии и в Италии. Он стоял за сохранение мира. Другу и соратнику Антония мысль объявить его врагом римского народа была, конечно, отвратительна. Рассказывая об этом заседании, Дион Кассий приводит две длинные речи, одну из которых приписывает Цицерону. На самом деле это всего лишь компиляция из отрывков его Филиппик. Вторую речь Дион Кассий приписывает Калену, по она также является фикцией. Бесспорно лишь существование в сенате определенного сопротивления линии Цицерона. Кален выступил глашатаем враждебных Цицерону сил. Затем очередь дошла до Цицерона. Он произнес пятую Филиппику, без труда опроверг доводы Калена и предложил ряд мер. Прежде всего, по мнению Цицерона, следовало принять senatus consultus ultimus, предоставлявший консулам чрезвычайные полномочия и фактически объявлявший гражданскую общину Рима в состоянии войны с Антонием. Кроме того, он предложил воздать почести всем, кто выступил против Антония: Дециму Бруту (будучи направлен сенатом в Испанию, он заключил там мир с Секстом Помпеем), Октавиану — для него Цицерон потребовал места в сенате в ранге претория, права добиваться любых магистратур не ожидая достижения законного возраста, и пропретуры которая давала право на военное командование; тем самым Цицерон ратовал за легализацию положения Октавиана, ведь юноша, в сущности, стал во главе войска без всякого на то законного права. Еще Цицерон считал необходимым признать законным дезертирство солдат из армии Антония. Казалось, сенаторы поддержат предложения Цицерона. Но заседание кончилось, а голосование так и не провели. На следующий день заседание возобновилось в храме Согласия. Выбор места и на сей раз не был случаен — именно здесь Цицерон произнес некогда свою четвертую Катилинарию, и сенаторы приняли тогда решение о казни заговорщиков. Сенат продолжил прения. Предложение о воздании почестей юному Цезарю было принято. Но когда речь зашла о мерах против Антония, народный трибун Сальвий наложил вето, он потребовал предоставить ночь на размышление. В тот же вечер жена Антония Фульвия с маленьким сыном Антонием или, как его называли, Антиллом (в Мартовские иды они были захвачены как заложники окопавшимися на Капитолии убийцами Цезаря), а вместе с ними Юлия, дочь Луция Цезаря, погибшего в проскрипциях времен Суллы и Мария, посетили самых влиятельных сенаторов и умолили не утверждать решений, направленных против Антония, не выслушав его предварительно.

На следующий день, 3 января, вновь состоялось заседание сената. Как отнесутся сенаторы к Антонию? Накануне еще казалось, будто большинство склоняется к предложению Цицерона. Но положение изменилось. Луций Пизон, который 1 августа первым выступил против Антония, переменил позицию: он счел неприличным объявлять врагом римского народа и преступником человека, который еще три дня назад был консулом Рима. Кален поддержал Пизона. Пизон внес предложение, которое могло бы придать всему делу мирный оборот: предоставить Антонию в управление Косматую Галлию, и пусть время утишит страсти. Окончательное решение сенат принял только на другой день: направить к Антонию депутацию из трех членов со следующими требованиями: прекратить осаду Мутины, сохранить за Децпмом Брутом Цизальпинскую провинцию, отвести армии Антония за Рубикон без права подходить к Риму ближе чем на двести миль. В случае отказа выполнить эти требования сенат объявит Антония врагом римского народа. Кроме того, сенат из осторожности принял решение, чтобы один из консулов отправился в армию. И последний пункт решения сената — отменить аграрный закон, произвольно принятый Антонием, и прекратить деятельность комиссии по переделу земельных владений (комиссия состояла из семи членов, а руководил ею брат Антония Луций). Вечером того же дня Цицерон выступил на народной сходке с десятой Филиппикой, в которой сообщил гражданам о мерах, принятых сенатом.

Каковы же были политические планы Цицерона и какую роль он играл в государстве? В тот момент Цицерон, без сомнения, видел главную свою задачу в том, чтобы уничтожить Антония. Антоний, на его взгляд, увековечивал тиранию, нарушал законы, презирал решения сената, стремился любой ценой добыть возможно больше денег, дабы насытить свою безграничную алчность, страсть к наслаждениям и оргиям. Вокруг Антония, считал Цицерон, собрались «дурные граждане», они столь же порочны и к тому же понимают, что не сумеют добиться своих целей, пока в государстве царят мир и порядок. Цицерон называл таких людей дурными, mali, слово это значило «нравственно порочный» и в то же время «противник серьезного, достойного управления государством на основе закона». Именно «дурные люди» вошли в окружение Цезаря во время гражданской войны; они возлагали все надежды на переворот, который уничтожит существующую власть и ее носителей, хотели захватить управление государством, а вместе с ним — огромные прибыли. Не следует думать, что то был жупел, выдуманный Цицероном для вящего устрашения сенаторов и всадников. Подобные люди существовали. Цицерон обвинял их справедливо, но взгляд его был несколько упрощенным. Цицерон пе учитывал целый ряд обстоятельств, в силу которых традиционные республиканские установления были исторически обречены и которые в самом ближайшем будущем привели к установлению в Риме принципата.

В январе знаменательного 43 года Цицерон вел борьбу за достижение сразу нескольких политических целей. Прежде всего он стремился защитить убийц Цезаря от мести сторонников покойного диктатора. Следовало сплотить и противников Цезаря, и людей нейтральных, всех, кто считал амнистию, провозглашенную на следующий день после Мартовских ид, принятой раз и навсегда. Бруту, Кассию и остальным надо было обеспечить военную силу, чтобы их боялись, чтобы они могли противостоять тайным и явным планам противников. Значит, необходимо добиться принятия решений о передаче в их управление соответствующих провинций. А для этого — перетянуть на свою сторону сенатское большинство. Цицерон надеялся на свое излюбленное и самое сильное оружие — красноречие. Каждая из четырнадцати Филиппин была для него сражением, из которого он большей частью выходил победителем, но иногда битва заканчивалась поражением.

Вокруг кишели, двигались, наступали силы, которые он подчас не мог даже распознать, а распознав, не всегда умел оценить по достоинству. В число таких сил входила солидарность родственных кланов. Мог ли, например, Цицерон предположить, что Луций Цезарь, настоявший на отмене аграрного закона, тем не менее станет сопротивляться любым решительным мерам против консула 44 года? А Луций поступал так потому, что был дядей Антония. Политическое поведение Кальпурния Пизона зависело от того, что дочь его, Кальпурния, была последней женой Цезаря. И так далее. А меры, принятые Октавианом против Антония, в сущности, незаконные, сенат утвердил по настоянию Марция Филиппа, тестя молодого полководца. Избавить Антония от наказания старался один из консулов, Вибий Панса, зять Квинта Фуфия Калена, охотно оказывавший услуги тестю. Родственные связи затрудняли деятельность сената, любая мера отвергалась или хотя бы тормозилась по соображениям, интересам государства посторонним. Древняя эта система в золотые времена республики почти не мешала функционированию государства, теперь же создавала препятствия, почти непреодолимые.

В дни кризиса, вызванного заговором Катилины, Цицерон опирался на твердую поддержку всадников, они шумно выступали в его защиту. Может показаться на первый взгляд, что всадники стояли за Цицерона и в пору борьбы с Антонием. Когда сенат заседал в храме Согласия, всадники окружили здание, они требовали отстранить Антония от власти. Однако владельцы банковских контор на Аргилете объединились в компанию, выбрали своим патроном Луция Антония, брата консулярия. и воздвигли ему статую. История не повторяется дважды, и всадники поддерживали теперь Цицерона далеко не с прежним единодушием.

Еще один фактор Цицерон явно недооценил, а он в 43 году сыграл роль несравненно более значительную, чем двадцатью годами раньше. Тогда, в 63-м, римская чернь спокойно сохраняла подчиненное положение и не оспаривала сколько-нибудь серьезно власть сената. Но консульство Цезаря, трибунат Клодия подорвали положение сената; после отъезда помпеянского сената из Рима чернь почувствовала свою силу и в дальнейшем стала уже привыкать к новой роли. В годы, когда Цезарь сражался в провинциях и Римом управлял Антоний, он частенько ставил прямо на голосование толпы те или иные законы; он называл это плебисцитом, утверждения сената не требовалось. Возникала негласная договоренность между жителями города и диктатором, более того, любой победоносный полководец, стяжавший народную любовь и сохранявший власть, мог добиться того же. Городская чернь отнюдь не питала к Антонию той глубокой неискоренимой ненависти, которая владела Цицероном и аристократами (теми, что не были непосредственно с ним связаны). Она и в Цезаре не видела врага и обожествила его. Если бы Антоний и Октавиан договорились, городская чернь поддержала бы их союз. Так оно в скором времени и случилось.

Цицерон пытался восстановить республику своих диалогов — «О государстве», «Катона Старшего», «Лелия»; он мечтал о государстве нерушимых традиции, религиозных обрядов, строгой законности, где уважение к праву ставит преграду произволу, о гражданской общине, где законы поверяются вечными требованиями разума, где природа подчинена духу. В таком государстве делается все, чтобы не допустить влияния страстей на ход государственных дел; государство следует оградить от игры честолюбий, порождающей подкуп и интриги, от алчности, от безудержной жажды наслаждений, а самое важное — от самоуправства правителя, который утверждает произвольные законы, ссылаясь на особые обстоятельства. При республиканском образе правления человек должен быть свободен от слабостей, от неразумия. Совершенного человека не существует, следовательно, никто не должен располагать властью абсолютной, неограниченной во времени, не разделенной по функциям. Такая мера предосторожности была принята, как считали римляне, при установления республики еще в VI веке до н. э. Теперь следовало к ней вернуться. Однако с той поры возникло нечто новое: люди, совершенством своим и гражданской доблестью как бы предназначенные в вожди и «стражи» государства, если пользоваться термином Платона, который Цицерон употреблял особенно охотно. В гражданской общине люди эти подобны разуму в одном человеке. Вот какую роль Цицерон рассчитывал сыграть в той драме, где ему предстояло столкнуться с Антонием. Он рассказал об этом в трактате «Об обязанностях», предусмотрев даже самые мелкие детали политической жизни, например, неприкосновенность частной собственности (на которую покушались аграрные законы, вроде того, который ему в союзе с Луцием Цезарем удалось отменить). В указании на частную собственность слышны отголоски споров, которые веком раньше вызвала деятельность Блоссия Куманского и Тиберия Гракха. Разумеется, пишет Цицерон в трактате «Об обязанностях», собственность не основана на законах природы, но она с необходимостью вытекает из характера и смысла гражданской общины — ведь община охраняет свободу и безопасность граждан. Вот почему неправы те, кто утверждает, будто политика Цицерона была направлена на охрану привилегий богачей, вдохновлялась классовым эгоизмом. Цицерон стремился к стабильности общественных институтов и прежде всего семьи, которая в Риме всегда оставалась живой клеточкой государственного организма.

Для вручения Антонию сенатских решений выбрали делегацию из трех человек. В нее вошли консул 51 года, уже знакомый нам Сервий Сульпиций Руф, пытавшийся в свое время с помощью компромиссов избежать гражданской войны; консул 58 года Кальпурний Пизон, также сторонник мирного разрешения конфликта, чье переменчивое поведение в сенате мы имели возможность наблюдать; наконец, Луций Марций Филипп, консул 56 года, о котором мы не раз упоминали в связи с ею зятем Октавианом. На следующий день три легата покинули Рим. Вернулись они в столицу лишь 1 февраля, один из них, Сервий Сульпиций, умер от болезни в ходе выполнения миссии. Так что ответа Антония пришлось ждать около месяца. За это время каждая из враждующих партий старалась укрепить свои позиции. Цицерон пишет Планку, он настаивает, чтобы Планк четко и прямо заявил себя противником Антония, пишет Дециму Бруту, что вся Италия готова прийти ему на помощь, вызволить из осады, и целые армии уже движутся к Мутине; пишет наместнику Азии Требонию, он, видимо, не успел получить письмо — в эти самые дни Долабелла, захвативший провинцию и на свой лад мстивший мартовским заговорщикам, убил Требония. В другом письме, написанном после возвращения делегации сената, Цицерон так рисует положение: «У нас энергичный сенат, консулярии, одни из которых робки, а другие не слишком умны; большой ущерб нанесла нам смерть Сервия; Луций Цезарь полон самых добрых чувств, но, поскольку он дядя Антония, он не одобряет никаких решительных мер против него; наши консулы великолепны, Децим Брут — человек замечательный. Юный Цезарь не имеет себе равных, и я по крайней мере жду от него еще многого...» Письмо Кассию помечено февральскими календами, то есть написано в самый день возвращения легатов. Цицерон пишет, что миссию свою они выполнили «постыдно». Они объявили Антонию решения, принятые сенатом, он не принял ни одного из них, послы вернулись с ею предложениями и требованиями, равно невозможными. Народ, пишет Цицерон, напротив того, стоит за «правое дело» и полон решимости; что касается самого Цицерона, то, как он сообщает, ему не остается ничего, кроме как стать popularis — человеком народной партии, но такой, прибавляет он, «которая борется за правое дело». Оба письма, и Требонию, и Кассию, начинаются почти одинаково: «Надо было тогда, в Мартовские иды, пригласить на обед меня, тогда бы не осталось объедков». Смысл этих слов очевиден: жаль, что в ту пору заговорщики не убили и Антония. Жестокость? Вовсе нет, самое большее — толика черного юмора; далее следует: «Объедки, которые вы оставили, меня беспокоят — меня, да и многих других тоже».

В январе Цицерон обращается с письмом к наместнику провинции Старая Африка (первой созданной на Африканском континенте из земель, некогда принадлежавших Карфагену) Квинту Корнифицию, убеждая его пе сдавать полномочий, если Антоний попытается назначить ему преемника. Антоний окажется как бы в кольце, ибо, по расчету Цицерона, против него восстанут все западные провинции.

В переписке с наместниками Цицерон готовил Антонию западню, а в курии пытался вдохнуть энергию в отцов-сенаторов. Он выступил около середины января с седьмой Филиппикой в заседании, которое первоначально должно было заниматься незначительными текущими делами, но Цицерону удалось переломить его ход и еще раз привлечь внимание присутствующих к наиболее острым проблемам. Сенаторы, только и мечтавшие договориться с Антонием, явно рассчитывали, что за время, потраченное посольством, страсти улягутся и принятые решения «уйдут в песок». Поэтому Цицерон сразу же начал с того, что опасность отнюдь не миновала, она становится все более грозной, и дело дошло «до последней крайности». Он разоблачает «мир», предложенный Антонием: под именем мира сенату объявляют войну. Достаточно вспомнить, сколь двуличен человек, ныне осаждающий Мутину. Каждый раз, обещая мир, он добивался более выгодного для себя положения в ходе военных действий.

Как мы говорили, ответ Антония был передан сенату 1 февраля. Антоний соглашался отказаться от Цизальпинской Галлии, отказаться от Македонии и распустить армию, но требовал наделить землей его ветеранов и признать законными меры, принятые им, как он утверждал, в соответствии с волей Цезаря. Управление Галлией Косматой, вместе с командованием шестью легионами, се-пат должен был гарантировать ему на пять лет, то есть на весь срок консульства и последующего наместничества Брута и Кассия.

Обсуждение предложений Антония началось в сенате 2 февраля. Общий ход прений нам известен из восьмой Филиппики, произнесенной 3 февраля. Как и прежде, сенат разделился: одни, подобно Квинту Фуфню Калену, явно хотели поддержать Антония, другие, во главе с Цицероном, требовали объявить Антония врагом римского народа. В конце концов сенат проголосовал за компромиссное решение: Антоний не будет объявлен «врагом», но сенат провозгласит государство «в состоянии боевой тревоги», tumultus, и граждане, следовательно, должны подготовиться к войне. Консулам и юному Цезарю вручалась вся полнота власти. Специальным сенатусконсультом признавались недействительными все решения, принятые Антонием во время консульства. Смятение и путаница дошли до предела. В восьмой Филиппике Цицерон пытается извлечь пользу из сложившегося положения. Луций Цезарь, говорит он, стремясь избежать слова «война», bellum, настоял на выражении «состояние боевой тревоги» — tumultus. Но это — игра словами, основанная на ошибке. Слово tumultus но своему прямому смыслу означает немедленное объявление всеобщей мобилизации. Сенаторы хотели смягчить свое решение, а добились прямо противоположного. Цицерон показывает, что решения сената лишены всякой логики. Мир, о котором они хлопочут, оказывается на поверку войной, кое-как замаскированной. На этот раз Цицерону удалось убедить собравшихся: сенат проголосовал за предложенное им решение. В нем объявлялась амнистия солдатам, которые покинут армию Антония до предстоящих Мартовских ид, и устанавливалось, что, напротив того, каждый, кто присоединится к Антонию, будет рассматриваться как выступивший против республики. В решении содержался также намек на то, что, если кто-либо из воинов Антония убьет своего командующего, он может твердо рассчитывать на награду со стороны консулов и сената

Вопреки желанию сенаторов и в первую очередь консуляриев Цицерон мало-помалу сжимал кольцо вокруг своего врага. Преследовать Антония ему теперь стало легче, так как война фактически уже началась. Гирций занял городок Платерну и рассчитывал использовать его как базу для боевых действий против войск, осаждавших Мутину. Октавиан занял Форум Корнелиум на Эмилиевой дороге. Казалось, Антоний обречен и Цицерон вот-вот восторжествует Оттого большинство сенаторов и проголосовало за предложения оратора. Цицерон не слишком ошибался, полагая, что многие из его коллег в курии заботятся больше о своей безопасности, чем об интересах государства.

Из трех послов, направленных месяцем ранее в лагерь Антония, Цицерону был близок только Сервий Сульпиций Руф. Руф полагал, что его присутствие заставит Луция Пизона и Марция Филиппа держаться более твердо, и потому принял назначение, несмотря на начинавшуюся болезнь. Он поехал больным и по дороге умер Можно сказать, что Руф принес себя в жертву долгу. И Цицерон в один из дней после 4 февраля произнес в сенате похвальное слово покойному. Оно известно под названием девятой Филиппики. Еще до речи Цицерона консул Панса предложил воздвигнуть Сульпицию статую на рострах, а Публий Сервилий Исаврийский — возвести гробницу за государственный счет. Цицерон объединил оба предложения и добился, что его другу (а некогда — противнику в процессе Мурены) воздвигли статую на рострах и гробницу на Эсквилине, на краю дороги, ведшей в альбанские земли. Но дело было не только в почестях, выражавших его дружеские чувства к Руфу. В девятой Филиппике есть и более глубокий замысел. В трактате «О государстве», в какой-то мере в «Тускуланах;» и совершенно отчетливо в диалоге «О славе» Цицерон проводит мысль о том, что слава и право на бессмертие — достояние государственных деятелей, хорошо послуживших родине. К их числу и относился Сервий Сульпиции Руф; умеренный противник Цезаря, он отказался в пору гражданской войны последовать за Помпеем и твердо встал на защиту свободы, когда увидел угрозу ей в лице Антония. Пример Руфа, надеется Цицерон, вдохновит сенаторов. На достижение подобной цели не следует жалеть средств и почестей.

К середине февраля обнаружился еще один фронт будущей войны между Антонием и убийцами Цезаря. Цицерон, как мы видели, заметил это еще раньше, о чем и писал Кассию, Требонию и Корннфицию. Брут никогда не относился с излишним доверием к обещаниям Антония, к декрету об амнистии; осенью 44 года он выехал из Рима и отправился на Крит, назначенный ему в качестве провинции, желая опередить Антония, который затем и пытался самовольно отнять у Брута эту провинцию. С Крита Брут съездил в Афины, там он привлек на свою сторону нескольких промагистратов помпеянской ориентации: наместника Македонии Квинта Гортензия (сына оратора), квесторов в Азии и в Сирии, предоставивших в его распоряжение материальные средства; его поддержали также некоторые находившиеся здесь молодые римляне, в числе последних был Марк Туллий, сын Цицерона; он считал себя воином больше, чем философом, что и доказал в битве при Фарсале. К Бруту явился здесь также Гораций и вскоре занял должность военного трибуна. Ватиний, некогда враг Цицерона, с ним помирившийся, передал Бруту город Диррахий и армию, находившуюся под его началом. Когда брат Антония Гай, получивший в управление Македонию без всяких законных оснований, по распоряжению брата, по дороге в свою провинцию вступил в Иллирию, он не смог продвинуться дальше Аполлонии. В десятой Филиппике, произнесенной около середины февраля, Цицерон поддержал предложение Пансы распространить империй Брута на Македонию, Иллирию и Грецию. Сенат утвердил решение. Восток теперь, казалось, надежно защищен от посягательств Антония. Тогда стала окончательно вырисовываться перспектива, с которой вначале никто не хотел считаться — открытая война между главой заговорщиков Мартовских ид и теми, кто провозгласил себя мстителями за Цезаря.

Первым эпизодом войны стало убийство Требония, о котором мы уже упоминали. Долабелла еще при жизни Цезаря не раз проявлял свой неуправляемый бешеный прав. От Антония он получил провинцию Сирию, отнятую у Кассия. Кассию обещал эту провинцию еще Цезарь, и он отказался принять взамен новое назначение — снабжение Рима сицилийским зерном; Кассий отправился в Сирию и остался там. В конце февраля сенату доложили об убийстве Требония, отцы-сенаторы единодушно объявили Долабеллу врагом римского народа. Однако от их единодушия не осталось и следа, когда встал вопрос о том, кто сделает из решения все необходимые выводы и приведет его в исполнение. Цицерон предложил поручить это Кассию, но сенаторы решила, что делом Долабеллы займутся оба консула — после окончания военных действий под Мутиной. Так что выполнение приговора откладывалось на неопределенное будущее. Цицерон отстаивал свое предложение в одиннадцатой Филиппике; столкнувшись с несогласием сената, он написал Кассию — пусть тот сам на месте принимает необходимые меры. Долабелла явился в Сирию, рассчитывая принять на себя руководство провинцией. Но Кассий оказался там во главе римских войск, которые еще со времен Цезаря стояли в Египте. Сенат подтвердил, что провинцией Сирией управляет Кассий. Тогда Долабелла убил в Смирне Требония и объявил себя наместником провинции Азии. Из Азии он попытался вторгнуться в Сирию и на первых порах добился кое-каких успехов, главным образом на море с помощью флота, который ему прислала-Клеопатра. Вскоре, однако, Долабелла вынужден был запереться в Лаодикее. После неудачной вылазки, поняв, что окружен со всех сторон, Долабелла покончил с собой. Передняя и Малая Азия оказались под контролем антицезарианцев. Кассий выступал в роли как бы верховного командующего, а под его началом провинцией Вифинией ведал Тиллий Цимбер, тоже участник заговора Мартовских ид.

Тем временем «партия мира» в сенате продолжала добиваться своего. На Востоке разворачивались описанные события, там выстроились силы, готовые в случае победы цезарианцев возобновить гражданскую войну, а в сенате те же люди, что двумя месяцами раньше ездили с миссией к Антонию, в начале марта предложили снова попытаться договориться с Антонием. На этот раз послами должны были ехать Пизон, Кален, Луций Юлин Цезарь, Публий Сервилий Исаврийский и... Цицерон! Сенат проголосовал за это предложение. Через несколько дней решение отменили, так как против выступили многие сенаторы и, в частности, сам Цицерон. Он произнес двенадцатую Филиппику, где показал, что всякая новая попытка договориться не только бесполезна, но вредна и опасна. Первая попытка не дала ничего, разве что ввела в заблуждение сенат. Еще одна лишит мужества всех, кто борется за свободу в муниципиях и в первую очередь в Кампании, ветеранов и новобранцев в армии, в провинциях. Заключительная часть речи не раз вызывала осуждение современных историков. Цицерон многословно объясняет, почему он лично не может принять участия в предполагаемом посольстве: на протяжении всего последнего времени он был явным врагов Антония, теперь, вступив с ним в переговоры, он как бы откажется от самого себя, и политическая его позиция станет в высшей степени уязвимой, кроме того, поездка в Мутину угрожает его жизни. Цицерон боится? Значит, он трус? Если бы так, он не стал бы, наверное, столь многословно признаваться в подобных малопочтенных чувствах. А Цицерон между тем останавливается на этой теме очень подробно, описывает каждую из трех дорог, ведущих от Рима к Мутине, напоминает, что они пролегают через селения, полные врагов — и государства, и его личных. Опасность вполне реальна, тем более что Антоний уже обещал кое-кому из своих приспешников имущество, которое останется от старого оратора. Гибель Требония показывает, что цезарианцы вообще не слишком высоко ценят человеческую жизнь. Доводы Цицерона вполне обоснованны. Возможно даже, что, включив его в число послов, враги расставили старому консулярию ловушку, надеялись выставить его в невыгодном свете, лишить роли руководителя республиканцев. Без Цицерона партия свободы утратила бы главную свою силу. Цицерон говорит и об этом, без обиняков, в двенадцатой Филиппике. Он снова напоминает, что Антоний и его брат Луций — «разбойники». И не сомневается (так оно и было на самом деле), что смерть его означала бы катастрофу для республики.

Мало-помалу положение прояснялось. В письме, адресованном консулам и написанном вскоре после 15 марта, Антоний четко и ясно излагает свои цели. Он хочет отомстить за смерть Цезаря — об этом он раньше не говорил, делая вид, будто соблюдает декрет об амнистии. Теперь он оправдывает Долабеллу, оправдывает убийство Требония. Антоний понимает стратегию Цицерона: используя силы, находящиеся в распоряжении трех заговорщиков Мартовских ид, Марка Брута, Децима Брута и Кассия, окружить Антония со всех сторон. Чтобы сорвать этот план, Антоний договаривается с Лепидом, который правит Ближней Испанией и Нарбонской Галлией, и с Мунацием Планком, в чьем подчинении находятся Галлия Косматая и Галлия Трансальпийская (за исключением Нарбонской провинции и Галлии Белгской). Оба наместника получили назначения от Цезаря; Антоний подтвердил их полномочия. Узнав, что сторонники примирения берут в сенате верх, оба не торопились вступить на путь, на который толкал их Цицерон, и пока что не выступали против Антония. Каждый из них написал даже сенату письмо (оба письма прибыли 19 марта), в котором обращался к сенаторам с просьбой примириться с Аптонием.

Эти два письма и письмо Антония к консулам доказывают, что конфликт необязательно было решать на поле боя. Надеждой на мирное его разрешение только и можно объяснить медлительность действий под Мутиной. Антоний все откладывал решительный штурм. Он рисковал, но другого выхода не было: если армии республики, предводимые Октавианом и консулами, сомкнутся с армией Децима Брута, численный их перевес окажется таким, что у Антония не останется никакой надежды на победу. Так что политический конфликт все еще не перерос в войну. Но теперь Антоний открыто выступил вождем цезарианской партии и тем прямо противопоставил себя Цицерону. Оба вождя оказались лицом к лицу, и конфликт постепенно сводился к поединку между ними. Исходом поединка могла быть только смерть одного из вождей. Цицерон был заинтересован в том, чтобы события развивались как можно быстрее, Антоний — в том, чтобы их задержать до того момента, когда ему удастся договориться с Планком и Лепидом хотя бы о нейтралитете.

Цицерон лихорадочно действует. 20 марта он пишет Планку, что его долг открыто отмежеваться от «партии разбойников». В тот же день произносит тринадцатую Филиппику, в которой повторяет то, на чем настаивал в предшествующих речах: мир, конечно, весьма желателен, но с Антонием и людьми, его окружающими, он невозможен. Далее следовало довольно двусмысленное восхваление Лепида, в прошлом командующего конницей в армии Цезаря. Лепид, однако, не должен забывать, что по происхождению и связям он ближе к сенатской парши. Кроме того, сенат располагает внушительными силами, и, наконец, сенат опирается на юного Цезаря — появление его на политической арене приносило до сих пор одни лишь успехи, значит, боги по-прежнему не оставляют Рим своим покровительством.

Еще до того, как Цицерон выступил с тринадцатой Филиппикой, сенаторы по настоянию Публия Сервилия Псаврийского высказались против предложений, содержавшихся в письме Лепида. К проекту решения, предложенного Сервилием, Цицерон прибавил абзац, в котором сенат благодарил Секста Помпея за поддержку в трудную годину и напоминал о славе Помпея Великого. Итак, борьба вновь принимала прежний характер — открытого столкновения между помпеянцами и цезарианцами. Сражение под Мутиной, по сути дела, должно было определить, кто станет победителем, Цезарь или Помпей.

Военные действия вступили в решающую фазу в последние дни марта. Октавиан по-прежнему занимал Имолу, Вибий Панса двинулся по Кассиевой дороге, дошел до Флоренции, оттуда, вероятно через Пистойю и Поррецкий перевал, прошел долиной Рено и неприметными горными тропами проник в ущелья, выходившие в долину реки Панаро. Гирций, еще ранее без боя занявший Болонью и Галльский Форум, отправил в распоряжение Пансы два легиона, которые прикрывали бы его движение по горным ущельям. Но когда 14 апреля Панса вышел на равнину неподалеку от Галльского Форума, он сам и оба легиона, высланных ему на помощь, столкнулись с отрядами выступившего им навстречу Антония. Поначалу Антоний, казалось, одержал победу, Панса был тяжело ранен, но через несколько часов па поле боя появился Гирций, и легионы Антопия обратились в бегство. Октавиан между тем охранял свой лагерь — он и впоследствии не раз воевал только так. Сначала в Рим пришла весть (видимо, 18 апреля) только о поражении Пайсы. Тремя днями позже, в праздник Парилий, когда отмечался день рождения Рима, Цицерон описывает в письме к Бруту всеобщую панику в городе; аристократы с женами и детьми собрались ехать к Бруту. Спокойствие восстановилось 20 апреля, когда стал известен исход сражения. 21 апреля сенат собрался в храме Юпитера Капитолийского (что, как мы отмечали, придавало собранию особую торжественность), и Сервилий Исаврийский предложил назначить благодарственные молебны богам на несколько дней и отменить чрезвычайное положение, как бы введенное ранее декретом о tumultus, «состоянии боевой тревоги». Цицерон сказал, что война не кончена, Антоний может еще оправиться от поражения. Он произнес последнюю из дошедших до нас Филиппин, четырнадцатую (всего их, как кажется, было не менее семнадцати). В пей он, в частности, воздавал хвалу и почести юному Цезарю. В цитированном выше письме Бруту он объяснил свою позицию: «Юный Цезарь по самой природе своей необычайно нам ценен. Когда он войдет в полную силу, да даруют нам боги управлять им и с помощью знаков доверия и почестей держать его в подчинении так же легко, как нам удавалось до сих пор!» Боги не откликнулись па упования Цицерона, решение их оказалось совсем иным, и приведенные слова звучат мрачным пророческим юмором. Но пока что — победа, Цицерон с радостью сообщает о ней Бруту. Толпа восторженно приветствует вождя сената, сопровождает его на Капитолий и на ростры. Дело не в удовлетворенном тщеславии, пишет он Бруту. Цицерона действительно взволновал порыв сограждан, их благодарность, их единство. Ему казалось, что наконец воплотился в жизнь вечный его идеал — «согласие сословий».

Но еще до конца года победа оказалась вырванной из рук сенатской партии, Антоний и Октавиан стали властителями Рима, а самому Цицерону предстояло умереть от ножа наемного убийцы.