Глава I СЧАСТЛИВЫЕ АРПИНСКИЕ ГОДЫ

Цицерон — не из тех римлян, что родились в Риме; он — римлянин из муниципия и появился на свет в городке по имени Арпин, расположенном примерно в 120 километрах на юго-восток от столицы, в краю вольсков. Этот край он любил. Он всегда говорит о нем с особым чувством и не устает повторять что там его подлинная, природная родина, с которой его связывают невидимые узы. То был край его детства, но в образ Арпина, живший в его душе, вплетались далеко не только детские воспоминания. Здесь, в этом краю, лежали истоки его политических убеждений, в эту землю уходили своими корнями традиции, которые он продолжал и от которых никогда не отказывался. Эти истоки и традиции сыграли очень значительную роль в его творчестве и в его жизни.

Вольски долгое время были врагами римлян. Вплоть до римского завоевания они были самыми неспокойными из всех народностей, живших на холмах и в долинах Центральной Италии, на том склоне Апеннин, что обращен в сторону Тирренского моря. Спустившись с Апеннин и двигаясь по течению Лириса, который берет свое начало далеко в горах, в землях марсов, в окрестностях современного Авеццано, они вышли к Тирренскому морю там, где Лирис впадает в него близ Минтурн. Ныне в верхнем своем течении река эта носит имя Лири, а ниже, к югу от Монте Кассино, называется Гарильяно. Плавно и сонно течет река мимо холмов, на один из которых карабкается крохотный Арпин, ныне носящий имя Арпино, а на другом лежит Изола дель Лири, где находилось семейное владение Цицеронов.

Название «Арпин» появляется в истории во времена Самнитских войн, в 305 году до н. э. Три местных поселения, Сора, Арпин и Цезенния, были в этом году, читаем мы в «Истории» Тита Ливия, отбиты у самнитов, которые перед тем, опираясь на поддержку местных жителей, отвоевали их у римлян. Память об измене Арпина Риму оказалась недолгой. Уже в 303 году жители городка получили римское гражданство sine suffragio, то есть без права принимать участие в выборах должностных лиц и в народном голосовании или быть избранными на одну из римских магистратур. Но все другие преимущества, которыми пользовались римские граждане, распространялись отныне и на них: право владения, право наследования, право женитьбы на дочери римского гражданина и т. д., что и означало с юридической точки зрения включение их в гражданскую общину Рима. В первое время после 303 года Арпин находился па положении префектуры, то есть управлял им префект — уполномоченный римского претора. Своих магистратов граждане не выбирали и находились, следовательно, полностью под властью завоевателей — очевидно, воспоминания об их недавней измене Риму в это время не совсем еще изгладились из памяти. Городок надо было держать в строгости, ибо он составлял один из опорных пунктов римской обороны на реке Лирис, отделявшей римские владения от самнитских земель Кампании. В 188 году до н. э. жители Арпина получают право гражданства cum suffragio; но, несмотря на это, насколько можно судить, городок не сразу стал муниципием и освободился от префектного правления. Не слишком много лет, однако, понадобилось и для получения муниципальных прав: самое позднее в конце II века до н. э. здешние граждане уже самостоятельна обсуждали и принимали, рассказывает сам Цицерон, собственные законы. Как все муниципии, Арпин был точной копией Рима: здесь имелся свой совет декурионов, имелись магистраты, которые носили имя эдилов и составляли коллегию из трех членов, имелось, разумеется, и свое собрание граждан, которое этих эдилов выбирало.

Среди всех этих сменявших друг друга событий арпинцы успели позабыть времена, когда они вместе с другими вольсками под водительством Аттия Туллия с оружием в руках угрожали Риму, тем более что до того дня, когда здесь 3 января 106 года появился на свет Цицерон, прошло не менее четырех веков. Кое-какие следы минувшего сохранились, однако, до того времени, некоторые сохраняются и по сей час. Таков прежде всего укрепленный вал, вплоть до сего дня возвышающийся среди виноградников и фруктовых садов и по-прежнему защищающий крепость, которая давно уже вошла в черту города. Эта стена, огромная, сложенная из громадных неправильной формы камней, той кладкой, которую принято называть «циклопической», долгое время считалась доисторической. В наши дни археологи более или менее согласны в том, что она представляет собой остатки одного из крепостных сооружений, созданных римлянами на рубеже реки Лирис. Развалины таких же стен обнаруживаются и в других поселениях этого района. Глядя на эти стены, жители, без сомнения, ощущали, сколь славен в истории их древний город. Один из проходов в степе имеет стрельчатое завершение, напоминающее пастушескую хижину. Архаический облик подобных сооружений все отчетливее контрастировал с новыми зданиями, которые с начала I века до н. э., а может быть, и поколением раньше, воспроизводя эллинистические архитектурные формы, распространились мало-помалу по всему краю. К сожалению, мы не можем судить о том, насколько архитектура нового стиля задела Арпин, в какой степени и когда именно городок принял свой позднейший облик.

Есть основания полагать, однако, что расположенная на высоких холмах неприступная крепость, какой являлся Арпин, долго сопротивлялась любым новшествам и оставалась верной древним традициям. В пользу такого предположения говорит по крайней мере одно свидетельство, представленное нам Цицероном. В прологе ко второй книге диалога «О законах» он сообщает, что дом их семьи, стоявший на берегу реки, долго еще сохранял облик старинного сельского жилища, подобного легендарной хижине Курия Дентата, где герой-триумфатор жил в достойной бедности и съедал свою скромную трапезу, сидя у очага. До тех пор, пока жив был Марк Туллий Цицерон, дед оратора, все здесь оставалось неизменным. Лишь после его смерти (год которой нам неизвестен) отец Цицерона поспешил придать семейной резиденции хоть немного более привлекательный вид. Нетрудно себе представить, в чем состояли внесенные им перемены: жилые комнаты были увеличены, по фасаду и вокруг двора, куда еще недавно пригоняли скот на водопой, расположились портики; сооружение таких портиков предусматривалось в первую очередь, если сельский хозяин намеревался проводить на своей вилле погожие летние дни и прогуливаться здесь с друзьями. Хозяйственные постройки не были уничтожены, а лишь отодвинуты подальше от дома, и в них поселился управляющий — вилик с семьей. Все это, разумеется, лишь гипотезы, но гипотезы, подтверждаемые обильным материалом из Помпей и из поселений Лация. Новая вилла, перейдя таким образом в разряд «подгородных» (то есть сохранявших городской комфорт), принадлежала новому стилю, основанному на эллинских образцах, который нынешние историки архитектуры называют сулланским.

В своей речи в защиту поэта Архия Цицерон вскоре напомнит, что в эти первые годы I века до н. э. Италия еще больше, нежели Рим, была как бы пропитана греческой культурой. Проникла эта культура и в Арпин; люди старого закала отнеслись к ней с подозрением и неприязнью, как это видно, например, из любимого присловья деда Цицерона: «Наши здешние все равно что рабы-сирийцы, которые нынче идут нарасхват — чем лучше раб знает греческий, тем меньше на что-нибудь годен». Подобные речи было бы естественно слышать от Катона Старшего, но дед оратора жил полувеком позже. Он явно отставал от времени; знание греческого языка стало всеобщим, захватило оно и Арпин. Не исключено, что слова старика представляли собой выпад против какого-нибудь политического противника, слишком, на его вкус, «современного». Так или иначе фраза эта выдает тот упрямый консерватизм, который, как нам предстоит увидеть, уже вступал в противоречие с духом времени.

В Арпине, так же как в Риме и как вплоть до сего дня в итальянских деревнях, семья составляла исходную клеточку общественной жизни, которая зиждилась на родственных, дружеских, деловых или иных связях. Небезынтересно поэтому попытаться восстановить по возможности, что представляла собой в самом широком смысле фамилия Цицеронов. Родовое имя Туллиев встречается в римской истории неоднократно. Его носил римский царь Сервий Туллий и его же — тот уже упомянутый вождь вольсков, что вместе с Кориоланом поднял оружие против Рима. Имя, как видим, было и латинским и вольскским, восходя к источнику, общему для обоих родственных языков. По своему исходному смыслу слово «Туллий» означало бьющий из земли источник или воду, бурлящую среди камней. Значит ли это, что так прозвали семью, чья усадьба стояла возле родника? Что касается прозвания «Цицерон», от латинского cicer — «горох», считается, будто им впервые наградили одного из предков оратора, у которого на лице была бородавка или, по мнению Плутарха, кончик носа был раздвоен как горошина или боб. Прозвание это распространено было не только среди членов рода Туллиев: в середине V века до н. э., например, его носил народный трибун по имени Гай Кальвий. Несмотря на возможность разных гипотез, вероятнее всего, что Туллии — старинный крестьянский род, что у них был надел в горах, на склонах, а может быть, и на берегах той речки, где позже возвышалась усадьба Цицеронов, что род Туллиев рос и креп с течением времени, а когда жители Арпина стали римскими гражданами, какая-то часть его получила и один из знаков нового гражданства — право тройного имени. Произойти это должно было где-то во II веке до н. э.. когда именно, источники не сообщают, и для нас история семьи начинается с того самого ворчливого старика, деда нашего Цицерона, с которым мы уже знакомы и который, по всему судя, родился в конце первой половины II века до н. э. Он женился на некоей Гратидии — из той же семьи, что Гай Марий, будущий победитель Югурты, спасший Рим от нашествия тевтонов и кимвров. У Гратидии был брат, Марк, вскоре поссорившийся со своим шурином. Он был моложе старого Цицерона и отличался от него характером и умом. Насколько старик противился любым новшествам, настолько Гратидий легко и охотно принимал их. Он был знаком с греческой литературой и, если верить Цицерону, не лишен ораторского таланта; его друг Марк Антоний славился красноречием и сыграл большую роль в политической жизни тех лет; нам еще придется встретиться с ним при разборе диалога Цицерона «Об ораторе».

Особенно бурно проявилось различие во взглядах Марка Гратидия и его шурина, когда граждане Арпина стали обсуждать вопрос о введении тайного голосования в народном собрании. То был очень серьезный шаг, поскольку он менял в корне отношения между разными социальными группами в пределах гражданской общины. Тайное голосование «табличками» соответствовало интересам популяров — «народной партии», так как эта процедура наносила ущерб влиянию знати, богачей, старшин родов и фамилий — словом, всех тех, кто диктовал свою волю гражданам, от них зависевшим и отныне получавшим возможность самостоятельно решать, кому отдать свой голос. Туллий резко возражал против подобного новшества и упорствовал в своем несогласии вплоть до конца жизни. Дело кончилось тем, что жители Арпина, по-видимому, последовали все же примеру Рима и приняли новый порядок голосования, который, как все понимали, становился неизбежным.

Марк Гратидий, наверное, подумывал о политической карьере в столице. Для начала он последовал в качество префекта за своим другом Марком Антонием в Киликию — Антоний вел здесь боевые действия против пиратов, в ходе которых в 102 году Гратидий и погиб. Сына его, которого звали тоже Марк Гратидий, усыновила семья арпинских Мариев. Соответственно он стал называться Марком Марием Гратидианом и, по словам Цицерона, играл заметную роль в политической жизни Рима как деятель партии популяров. Ему предстояло умереть под пыткой в руках Катилины, говорившего, что такой смертью Гратидиан должен искупить гибель людей, убитых демагогами.

Итак, до появления на свет Цицерона семья его на протяжении жизни по крайней мере двух поколений принадлежала обоим лагерям, погруженным в яростную борьбу не только в самом Риме, но и в городках Центральной Италии. Здесь сталкивались, с одной стороны, желание сохранить любой ценой, вопреки всему, традиции и былой общественный уклад, неуступчивость по отношению к любому новшеству, к любому ходу мысли, навеянному греческой литературой, с другой — увлечение литературой эллинов; именно в это время в Риме начинает распространяться эпиграмматическая поэзия александрийского образца, ученое красноречие, а вместе с ними — стремление разбить старые жесткие нормы общественной жизни, унаследованные от времен господства аристократии. Борьба между этими двумя жизненными принципами бушевала в Риме, влекла за собой все более трагические последствия, и в маленьком Арпине внимательно следили за ее перипетиями.

Гратидия принесла Марку Туллию Цицерону, деду оратора, двух сыновей — старшего, Марка, отца нашего Цицерона, и младшего, Луция. Луций предпочел жить «в сторону Гратидия». Рассчитывая скорее всего на политическую карьеру в Риме, он вошел в «когорту» Антония, сопровождал своего дядю Марка Гратидия в Киликию, но в отличие от него вернулся оттуда целым и невредимым. На обратном пути, в Афинах и на Родосе, ему довелось слышать, как беседовали с Антонием греческие философы и риторы. Вскоре Луций Цицерон умер, оставив сына, также носившего имя Луций. Цицерон неоднократно проявлял трогательную заботу об этом своем двоюродном брате и в 79 году, отправляясь в длительное путешествие по Востоку, взял его с собой.

Старший сын Марка Туллия Цицерона, хотя обнаруживал тоже семейную склонность к искусству слова, в отличие от младшего брата не ведал никаких соблазнов честолюбия. Семья принадлежала к сословию всадников, что открывало ее членам доступ к римским магистратурам, а дружеских и деловых связей в среде римской аристократии, как мы упоминали, у нее было более чем достаточно. Уже Марк Эмилий Скавр, консул 115 года, всенародно прославлял Туллия, деда оратора, за ту позицию, которую он занял при обсуждении вопроса о тайном голосовании, за яростное сопротивление Гратидию и сожалел, что Туллий не поставил свою энергию на службу римскому сенату. Предпосылки для возвышения арпинских Туллиев были таким образом созданы, но еще одному поколению предстояло миновать, прежде чем они были реализованы. Луций умер молодым, а Марк не чувствовал в себе сил, необходимых для политической карьеры. Он был слаб здоровьем и потому не мог занимать магистратуры, которые требовали участия в походах и в изнурительной борьбе на форуме. Марк предпочел остаться в своем муниципии. Много позже, в 43 году, когда Цезарь был уже убит, а Цицерон выступил как заклятый враг Антония, когда страсти накалились до предела и ненависть дошла до того, что имя престарелого оратора оказалось включенным в проскрипционные списки, его политический противник Квинт Фуфий Кален уверял, будто отец нашего Цицерона был фулоном (так в Риме называли ремесленников, занимавшихся стиркой белья и чисткой одежды) и торговал виноградом и оливками. Это, разумеется, легенда, но она дает возможность заглянуть в семейную усадьбу на берегах Лириса или, может быть, его притока Фибрена и представить себе, как протекала там повседневная жизнь: река была совсем близко, и, воспользовавшись этим обстоятельством, на берегу построили прачечную, а виноградник и оливковая роща позволяли еще увеличить доходность имения. Такого рода побочные промыслы полуремесленного характера были в ту пору весьма распространены. Владельцы участков закладывали на своих землях каменоломни или налаживали производство черепицы. Ничего позорного в этом не было, и лишь ненависть политического врага могла увидеть здесь доказательство низкого социального положения или непорядочности. Ни Цицерон, ни брат его, ни их отец сами, разумеется, белья не стирали.

Как бы там ни было, Марк Цицерон-отец, по всему судя, считал, что, ведя подобную жизнь, закладывает основы карьеры своих сыновей и предоставляет им возможность удовлетворить честолюбие, которого сам был лишен. Доходы от имения позволили ему приобрести дон в Риме, насколько мы знаем, на склонах Эсквилина, в Каренах — районе, который в ту пору считался окраинным; в моду его ввел много позже Меценат, разбивший свои сады на соседней возвышенности. Мы не знаем, когда именно отец Марка и Квинта приобрел этот дом; скорее всего когда обоим юношам пришла пора постоянно посещать дома сенаторов, которым, как мы вскоре увидим, отец доверил их образование. Дом на Эсквилине так и остался лишь временным пристанищем, по-настоящему семья никогда в Рим не переселялась и не покидала родной Арпин. Узы, связывавшие ее со старинным муниципием, были слишком крепки, и порвать их полностью было невозможно. В начале своей карьеры Цицерон обосновался в римском доме в ожидании того времени, когда ему, уже претору, удастся переселиться поближе к центру общественной жизни города, на Палатин, и после того, как это случилось, дом в Каренах перешел к Квинту.

Мать Цицерона, Гельвия, происходила из хорошей старинной арпинской семьи и отличалась, по словам Плутарха, весьма похвальным поведением. Знаем мы о не 1 мало — пожалуй, только то, что она очень экономно вела семейные расходы. Младший ее сын Квинт в письме к вольноотпущеннику Марка Тирону упоминает о заведенном ею обыкновении, которое, должно быть, поразило мальчиков и надолго запомнилось им: если вино из кувшина бывало выпито, то пустой кувшин по требованию Гельвии запечатывали, дабы никто не мог осушить тайком еще один, полный.

В матери этой семьи угадываются черты, которые в ту пору считались обязательными для каждой настоящей матроны, властвующей в доме, верной интересам мужа и родных, внушающей любовь, уважение или страх всем вокруг, — крайняя бережливость и неустанное трудолюбие; они постоянно ощущались в доме и создавали его атмосферу. Много позже Цицерон обнаружит сходные качества у своей жены Теренции, далеко не столь порядливой, однако, и распространявшей бережливость не столько на семейное хозяйство, сколько на деньги, которые она при пособничестве одного из отпущенников припрятала для собственного употребления, что и привело в конце концов к разводу.

У Гельвии была сестра, вышедшая замуж за некоего Гая Визеллия Акулеиона, тоже, по-видимому, выходца из Арпина, хотя прямых свидетельств тому нет. Арпинское его происхождение могло бы явствовать из того, что еще до приобретения римского дома Марк, Квинт и младший Луции учились вместе с детьми своей тетки. Гай Визеллий Акулейон — то есть дядя Цицерона с материнской стороны — пользовался репутацией знатока права, хотя во всех других областях ни познаниями, ни талантами не отличался. Он был из тех, кто всегда оставался верным заветам старины и стоял на стороне деда, а не Гратидия или Цицеронов младшего поколения. Визеллий был весьма близок к оратору Крассу — еще одному персонажу диалога Цицерона «Об ораторе», как мы помним, другим участником описанного в диалоге разговора был Антоний. Выбрав именно их в герои своего произведения, Цицерон воссоздавал давнее окружение своей семьи и вспоминал людей, вызывавших почти полувеком ранее его детское восхищение.

В начале второй книги диалога «Об ораторе» Цицерон вспоминает, как судили некогда в Арпине о нем самом и о его брате Квинте. Арпинцы вспоминали Антония и Красса, двух людей, которых они хорошо знали и которыми восхищались и, опираясь на их пример, уверяли, что теоретическое исследование красноречия — вещь никому не нужная, а дабы занять почетное положение среди сограждан, достаточно практического опыта в судебных делах. Оба мальчика, однако, жадно тянулись к знаниям и не склонны были следовать этим наставлениям. Они смутно чувствовали («как чувствуют дети», пишет Цицерон) всю привлекательность культуры — общей, не преследующей практических целей, и стремились именно к ней. Они восхищались широтой познаний и отца, и дяди Луция. Вопреки тому, что им говорили жители Арпина, они знали и об интересе Антония к беседам греческих ученых, которых он слушал в Афинах, и об удивительной способности Красса говорить по-гречески так, будто то был его родной язык и будто о существовании других он вовсе не слыхивал. Все это шло вразрез с утверждениями упрямых консерваторов, которых, без сомнения, до конца жизни поддерживал дедушка Цицерон.

Таким образом Марк, как бы он пи восхищался отцом и ни любил его, столкнулся с самого начала, если не в своей семье, то, во всяком случае, в родном городе с пресловутой проблемой отцов и детей. В этой борьбе поколений on принял сторону тех, кто отстаивал преимущества самой широкой общей культуры, ибо твердо верил, что разум крепнет, приобретая познания в самых разных областях, и чахнет, если он направлен на приобретение одних лишь технических навыков, на овладение одним лишь насущным и полезным. Возражения против этого взгляда, которые Цицерону пришлось выслушивать в юности от граждан родного города, навсегда запали ему в память. Он постоянно помнил, что любое знание, на какие бы далекие и высокие сферы оно ни распространялось, должно в конечном счете реализоваться в практике и в действии. Арпинцы были реальными людьми, жившими в реальном мире, и принимать их надо было такими, какими они были. Право составляло необходимый элемент общественной жизни, и Цицерон поэтому никогда не переставал им заниматься, но он стремился понять его как философски осмысленную целостную рациональную систему, а не как набор формул и прецедентов. Он постоянно помнил также, что людям, слушающим оратора, будь то на площади Арпина или на римском форуме перед рострами, свойственны предрассудки, чувства, страсти, которые нужно знать и учитывать. Никакая философская теория не может заменить контакт между оратором и слушателями. Но, чтобы добиться такого контакта, было весьма небесполезно читать и перечитывать Платона и Аристотеля.

«Счастливые арпинские годы» раскрыли также перед Цицероном всю важность чувства солидарности, которое связывало людей в муниципии и которое давным-давно было забыто римлянами в Риме. Казалось, дух былого единения граждан продолжал витать над этими холмами. В 54 году в речи в защиту Гнея Планция Цицерон вспомнит о поддержке, которую получил в Арпине он и его брат, когда выдвинули свои кандидатуры на магистратские должности в Риме. Поддержка оказалась горячей и всеобщей. Чувство, которое испытывали при этом граждане Арпина, было, без сомнения, сложным: от будущею магистрата каждый ожидал покровительства, ожидал тех или иных выгод, каждый рассчитывал на его благодарность. Но корыстным интересом дело далеко не исчерпывалось. Было здесь и непосредственное чувство радости от того, что успеха добился наш, арпинский человек, и Цицерон не сомневался, что слава среди жителей маленького города несравненно чище той, за которую боролись римляне в Риме.

Арпинские годы, видимо, с самого начала были озарены для Цицерона отсветами славы. Первые ее лучи коснулись его чуть ли не в младенчестве. Плутарх, сохранивший кое-какие истории о детских годах будущего оратора, рассказывает, например, что мать произвела его на свет, не испытав ни малейшей боли, и что все восприняли это как предвестие славной или, во всяком случае, необычной жизни. Некоторые к тому же слышали от кормилицы младенца, будто ей явился призрак, поведавший, что ее питомец окажет великие услуги народу римлян. Не исключено, что все эти легенды возникли много лет спустя, но, может быть, в них отразилось и то восхищение, которое Цицерон уже очень рано начал вызывать у окружающих. В пользу такого предположения говорит рассказ Плутарха о том, как в школе местного грамматиста товарищи Цицерона шумно восторгались удивительной легкостью, с которой он схватывал и запоминал объяснения учителя. Отцы семейств, наслышанные об исключительных дарованиях чудо-ребенка, толпились вокруг школы, которая, как и всегда в те времена, располагалась не в помещении, а в одном из портиков и была открыта всем взорам. Там-то арпинцы и могли наблюдать весьма удивительное зрелище: их дети окружали Цицерона и шли за ним такой же свитой, какую в мире взрослых составляли простые граждане, когда хотели выразить почтение магистрату или другому выдающемуся гражданину. Отцам, добавляет Плутарх, не слишком нравилось, что дети их столь явно уступали Цицерону в успехах и таланте. Эти первые триумфы, по всему судя, были одним из самых отрадных воспоминаний о счастливых арпинских годах.

Плутарх сохранил для нас и еще одно любопытное свидетельство: с самых детских лет Цицерон страстно любил поэзию и еще ребенком написал небольшое стихотворение под названием «Главк Понтийский». Об этом стихотворении неизвестно ничего, кроме заглавия, но и его достаточно, чтобы высказать кое-какие догадки. Главк — имя нескольких героев греческих легенд. Прилагательное «Понтийский» означает «морской» и позволяет отождествить героя стихотворения с рыбаком из маленького городка Антедона, который случайно попробовал траву бессмертия, обрел дар пророчества и стал морским богом. К этому образу обращались многие поэты, каждый раз, когда хотели ввести в свое произведение морское божество, как в легенде об аргонавтах или в одном из эпизодов «Возвращений» — поэмы о приключениях, пережитых победителями Трои на пути домой. Главк фигурировал также в рассказе о Сцилле: он был влюблен в девушку, носившую это имя, но колдунья Цирцея, которой Главк не оказал должного уважения, примешала ядовитые травы к воде фонтана, где купалась Сцилла, и она превратилась в страшное чудовище, а из боков ее выросли оскаленные, воющие псы по шесть с каждой стороны. Известно, что Сцилла, став чудовищем, наводила ужас на всех, кто пытался проплыть проливом, отделяющим Сицилию от Италии. Несмотря на греческое происхождение легенды, миф о Цирцее связан с Италией и даже с Арпином, ибо в эпоху Цицерона существовало предание, согласно которому колдунья обитала на полуострове Цирцеи (ныне Монте Чирчео) всего в 50 километрах к западу от устья Лириса. Старинная легенда относилась, по-видимому, к местному фольклору, но в то же время вводила слушателя и читателя в сокровищницу эллинистической поэзии, всегда жадно впитывавшей самые разные причудливые предания. Любопытно заметить, что Цицерон, который, по-видимому, сочинил это свое стихотворение, даже не достигнув пятнадцатого года жизни, то есть в 93—92 году, вступил на путь поэзии такого рода раньше специализировавшихся на ней так называемых «новых поэтов», которых позже он же подверг суровой и придирчивой критике. Нет оснований думать, что при всех своих талантах Цицерон в столь раннем возрасте мог встать у истоков нового литературного движения. Скорее до него дошли рассказы о поэте Левии — одном из тех, кто уже с конца II века поставил своей задачей возродить в Риме игривую поэзию, что родилась некогда в Александрии Египетской. Если это так, значит, отзвуки литературной жизни доходили до Арпина, и Цицерон, несмотря на свой юный возраст, внимательно к ним прислушивался.

Такой предстает общественная и духовная атмосфера, которая окружала Цицерона в детстве и до конца сохраняла влияние на его душу и разум. Мы говорили о том, как сказалось это влияние на политической деятельности Цицерона, о его преданности традиционным формам общественной жизни, сложившимся в его родном древнем «маленьком Риме». Неудивительно поэтому, что он стал «патроном» арпинцев, то есть их законным заступником перед судьями и магистратами в Риме и их покровителем в любых других обстоятельствах, шла ли речь об отдельных гражданах или о целых объединениях. Он был «патроном» и многих других муниципиев, с которыми его не связывали никакие личные отношения и которые ему довелось лишь раз или два защищать в суде, но с Арпином дело обстояло совсем иначе: он стал «патроном» города как человек, который из всех его граждан достиг наибольшей славы и сделался, казалось, самым могущественным лицом в государстве.

В расцвете лет и в разгар деятельности Цицерон, насколько можно судить, не слишком часто возвращался в Арпин, разве что отдохнуть на несколько дней. Он привел в порядок отцовскую усадьбу, а в парке установил на свои средства Амальтеум — нагромождение камней, образовывавших во вкусе времени нечто вроде грота, в котором, по преданию, нимфа Амальтея выкармливала грудью младенца-Зевса. Это было в 61 году, когда Цицерон находился в зените своей карьеры. Несмотря на то, что он владел и другими усадьбами и некоторые из них очень любил, Арпин оставался для него прибежищем и опорой. В начале гражданской войны он укрыл там свою жену Теренцию и дочь. Там по крайней мере, убеждал он жену, им не придется испытывать продовольственные трудности, которые угрожали Риму. Он и сам по возвращении из Киликии (где с ним находился его сын Марк) намеревался именно здесь, в Арпине, ожидать посещения Цезаря в случае, если бы тот решил с ним встретиться. И здесь же юному Марку предстояло надеть тогу гражданина, поскольку дело было в марте 49 года, и о проведении церемонии в Риме нечего было и думать. Привыкши мгновенно оценивать выгодные стороны любой ситуации, Цицерон и тут сразу учел, что этот жест польстит жителям городка и обеспечит ему еще большее их расположение. Среди граждан Арпина он испытывал то чувство безопасности, которого ему нередко не хватало в других местах. Он признается в этом несколькими годами позже, когда напишет, что окруженный стенами городок представляется ему самым надежным убежищем. Он, разумеется, не имел в виду, что ему придется выдерживать осаду целых армий, окруживших город, но с полным основанием полагал, что враги его (речь шла о Луции Антонии, брате триумвира) не решатся выступить против города, население которого так предано своему «патрону».

Особый характер отношений Цицерона с Арпипом и его жителями не ускользнул от внимания его противников. По большей части то были римляне из Рима; они не скупились на насмешки над крохотным муниципием в долине Лириса, и изображали его в виде жалкого провинциального захолустья. Они издевательски называли Цицерона «Арпинским тираном» и напоминали, что городок некогда (при вольсках) входил в число врагов Рима. Со времен вольсков прошли века, и в годы Союзнической войны Арпин доказал свою верность Риму, свою принадлежность к римской традиции и культуре. Для насмешек не было никаких оснований. Ни разу в жизни, ни на минуту не чувствовал себя Цицерон чужаком в общественной жизни Рима. Может быть, как раз наоборот: связи с Арпином позволили ему острее ощутить те традиции, которые римляне из Рима все больше и больше забывали.

Загрузка...