Цицерон

Глава XIII ПОЛИТИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

После свидания в Лукке сенат, по сути дела, перестал решать большие государственные вопросы, а потому и Цицерон значительно меньше участвует в политической жизни. Теперь, несмотря на многочисленные судебные процессы, он располагал досугом и предпочитал жить на своих виллах в окрестностях Кум, Формий, Помпей, Арпина или неподалеку от Рима в Тускульском имении (ныне Фраскати). Государственные дела решались без него; он же много размышлял на первых порах об ораторском искусстве, а позже об условиях, которые необходимы для успешного управления государством. Раздумья Цицерона над теорией красноречия основывались на его личном опыте, приобретенном за долгие годы практической деятельности судебного и политического оратора в Риме, а также на философском опыте, который накопили греки на протяжении четырех веков от Сократа до Филона из Лариссы. Итогом раздумий явился диалог «Об ораторе»; едва кончив работу над ним, Цицерон обратился к другой проблеме, которую на протяжении жизни двух поколений пытались разрешить многие государственные деятели Рима: государства неизменно переживают рождение и развитие, упадок и смерть; по-видимому, циклы, по которым они развиваются, обусловлены некоторой общей неделимой закономерностью? А, может быть, дело в законах, и если законы, управляющие государством, будут достаточно совершенны, оно может жить вечно?

Римляне размышляли об этом, наверное, уже со времен Катона Цензория — его историческое сочинение «Начала» содержало сравнение государств с различным политическим строем. Полибий и римляне его кружка тоже отдали дань подобным раздумьям — вспомним хотя бы слезы Сципиона Эмилиана перед обреченным Карфагеном. Все они, однако, лишь продолжали искать решение вопросов, некогда поставленных Аристотелем. Мысли Аристотеля о жизни и развитии государств ученик его Дикеарх систематизировал и представил в виде единой стройной теории «наилучшего государственного правления». Лучше всего устроено, доказывал Дикеарх, не то государство, где граждане живут счастливо, а то, которое сохраняется дольше всех других. Политический опыт греческих городов-государств, начиная с самых отдаленных времен, показал, что в любом полисе идет борьба противоположных сил, каждая из которых, взятая сама по себе, может стать разрушительной: народ может и должен оказывать влияние на государственные решения, но он лишен разума и последовательности; опытом и властью располагает аристократия, но она разделена на клики, которые, то объединяясь, то враждуя, вечно борются за господство. Наконец, история полисов, отдаленная или недавняя, знала также и царей, потомков самых древних родов или достигших власти в результате переворота. В последнем случае их называли тиранами — словом, которое у греков той поры не имело ни отрицательного, ни вообще оценочного смысла. Эти три силы дали начало трем разновидностям государственного строя — монархии, олигархии и демократии. Следуя Дикеарху и другим историкам греческих полисов, Цицерон в первой книге диалога «О государстве» говорит об изначальных формах общественной организации, о силах, в ней участвующих. Исходное понятие для него — фундаментальное и специфически римское — populus, народ. «Populus, — утверждает Цицерон устами Сципиона Африканского (главного действующего лица диалога), — не есть скопление людей, объединенных какой-либо произвольной связью, но организованное множество, объединенное общим согласием относительно прав и сочетания интересов». Определение Цицерона отличается от принятого у греков. Аристотель усматривал первоначало общественного устройства во взаимной пользе, то есть связывал его с понятием выгоды. Мысль Аристотеля играет важную роль в учении зпикурейцев, которые, как известно, вообще многим ему обязаны. Формула Аристотеля гласила: полис есть множество, но не произвольное, а самодостаточное и потому способное обеспечить себе долгую жизнь. Стоики дополнили Аристотеля! полис есть, разумеется, совокупность совместно проживающих людей, но также и прежде всего — «множество, управляемое Законом». А Закон, говорили они, есть воплощение разума, то есть свойства чисто человеческого, и потому именно существование Закона отличает человеческое сообщество от объединений других живых существ. Здесь мы имеем дело не столько с реальным состоянием общества, сколько с общественным идеалом, ибо законы, принятые в том или ином государстве, далеко не всегда, конечно, согласуются с совершенным Законом.

В определении, которое формулирует у Цицерона Сципион Эмилиан, говорится о праве; имеется в виду, однако, не закон, a jus, и различие тут весьма существенно. Jus означало во времена Цицерона личный статус каждого члена общины, устанавливавший совокупность прав и обязанностей гражданина, своего рода правовое пространство, ограниченное такими же правовыми пространствами других членов общины. В своем исходном значении jus не определяется законами; они лишь позже, задним числом переводят на язык права содержание, внутренне присущее этому понятию, сотканное из обычаев, усвоенных из жизни, больше переживаемых чувством, чем осознанных разумом и потому в корне отличных от стоического «закона», ибо он выведен рациональным путем из теоретических предпосылок. Перед Цицероном естественно встал вопрос о соотношении между jus и законом в греческом понимании слова; выяснению связи между ними он посвятил специальную работу, трактат «О законах», который создавал одновременно с диалогом «О государстве» или чуть позже. Jus есть движущая сила, инстинкт, укорененный в самой природе гражданской общины римлян. «Государство есть достояние народа, а народ — не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов». Не исключено, что в потребности такого объединения Цицерон видел отражение вселенского Разума, то есть силы, поддерживающей связь и порядок в мире, которая разлита в мироздании, но еще не воспринята человеческим сознанием. Из этого инстинкта и выводит Цицерон различные виды государственного управления. Лучшим оказывается устройство, которое создаст самые благоприятные условия для реализации инстинкта сообщества. Так мысль Цицерона от высоких и общих умозрений греков обращается к римской исторической реальности и исследует целый ряд вполне конкретных элементов политической жизни.

Божественное дуновение, вложившее в душу людей инстинкт сообщества, дало им и способность реализовать его в своей деятельности, опираясь на особую добродетель. А именно — потребность в справедливости и праве в их нераздельности. Она вносит порядок в общественную жизнь и дает возможность управлять ею. Право есть условие и воплощение разумной организации общества и свойственно любой из трех форм правления. Право может обеспечить «царь справедливый и мудрый», «избранные и выдающиеся граждане» или даже «сам народ». Последний вариант, прибавляет Сципион Эмилиан, наименее похвален. Прямая демократия, однако, допустима, если сумеет столь же успешно, как два других вида государственного устройства, противостать несправедливости или всевластию личных эгоистических интересов.

Цицерон, как видим, основывает общественный строй на прямом интуитивном чувстве равенства перед законом как непосредственном выражении права. Оно есть залог единства гражданской воли, которой и сильна община. Равенство перед законом, повторим, состоит в уважении к личным интересам каждого; такое его понимание не имеет ничего общего с подыманием равенства в эпоху Великой французской революции — тогда его рассматривали как суть и основу всей политической структуры. Цицероново равенство перед законом охраняет не только духовную свободу каждого, но и жизнь — отсюда «право провокации», то есть гарантированная осужденному на смертную казнь возможность апеллировать к собранию народа. Поэтому один из главных пороков монархии в том, что она лишает граждан возможности участвовать в решении политических вопросов и тем неизменно вызывает их недовольство и протест. Даже при таком справедливом и мудром царе, как Кир, зависимость всего и вся от воли государя порождала в душах подданных чувство ущербности. В Массилии, где существовало аристократическое правление избранных граждан, неизменно слывших идеально справедливыми, все-таки, говорит Цицерон, гражданам казалось, что они как бы в рабстве, ибо лишены подлинной самостоятельности, ограничены в правах, обречены на полную общественную пассивность. А полная демократия, примером которой были некогда Афины, действует на основе народных постановлений, не признает власти старейшин, а потому не знает духовной иерархии и лишает гражданскую жизнь всякого достоинства.

Совершенство государственного строя определяется, таким образом, не практическими результатами, которых община может добиться, а отношением к нему граждан. Политика зиждится на убеждении или, если угодно, на искусстве убедить каждого в том, что он играет в жизни государства не последнюю роль. Здесь ощущается опыт оратора, знающего, какую силу имеет слово в театре, где зрители — все граждане города.

Итак, Цицерон поставил себе задачу обрисовать государственное устройство, способное воплотить в жизнь все перечисленные требования, весь тот строй мыслей и чувств. Возникло учение о «смешанном» государственном устройстве, о котором впервые заговорил еще Дикеарх. «Чистые» государственные устройства, то есть монархия, аристократия или демократия, помимо изъянов, отмеченных выше, опасны и сами по себе. Каждое имеет не только привлекательное лицо, но и отталкивающую изнанку: монархия чревата тиранией, аристократия — олигархией, демократия — всесилием разнузданной толпы. Так возникали «дурные» режимы, это Цицерон знал от Полибия, и вовлекали общину в серию переворотов, нередко приводившую к полной катастрофе. Распри между гражданами ослабляли Город, и он, неспособный защититься, попадал в руки врагов. Риму времен Цицерона такое будущее, разумеется, уже не угрожало: поблизости не осталось народов, способных разрушить Вечный Город или хотя бы причинить ему ущерб. Времена Митридата миновали, а могущество парфян только-только начало складываться и впервые проявилось в разгроме Красса в войне, которую начали сами же римляне. Но государства, как сказал в одной из Катилинарий Цицерон, могут погибать под воздействием внутренних сил и уничтожать себя сами. Целые провинции, как при Сертории, например, отпадали от Рима, и ясно обозначался конец империи, конец величия римского народа.

В трактате обращает на себя внимание последовательность глав — Цицерон демонстрирует свое искусство сопоставлять аргументы «за» и «против». Сначала каждому из трех «чистых» режимов воздается хвала, подчеркиваются достоинства, ему присущие. В пользу монархии говорит единство управления, столь очевидно необходимое в любом человеческом начинании, в жизни семьи, в каждом доме, потребное для ведения корабля не меньше, чем для ведения войны. Государство без монархического элемента в устройстве не может поэтому дочитаться прочным. При аристократическом правлении за власть борются люди значительные и знающие, снискавшие уважение и богатством, но прежде всего мудростью, опытностью, осторожностью, верностью традициям и принадлежностью к старинным, издавна прославленным семьям. Без их советов государство стремится к гибели. Демократия отдает высшую власть народу и являет собой — по крайней мере в теории — наиболее устойчивый строй; каждый член гражданского коллектива обладает гражданскими правами: он утверждает законы, отправляет правосудие, заключает союзы и мирные договоры, объявляет войны, регулирует деятельность граждан и устанавливает пределы их обогащения. Все это приносит удовлетворение и с полным основанием порождает чувства личной свободы и независимости. Если интерес каждого совпадает с интересом всех, надолго устанавливается согласие и длится до тех пор, пока все действия граждан направлены на сохранение государства и защиту общей свободы.

В хвалебной характеристике каждого слагаемого «смешанного» государственного устройства без труда можно узнать черты правовой структуры римской гражданской общины, какой она была во времена Цицерона. В принципе народ действительно обладал абсолютным суверенитетом. Он имел, например, право издавать законы — доказательством чего могут служить законодательные акты, принятые по инициативе Клодия, законы в пользу Цезаря, Ватиниев плебисцит и многие другие. Народ подчас отказывался утвердить решения сената, в частности, касавшиеся распределения провинций. Однако большей частью народ своими правами не пользовался и лишь утверждал решения сената, то есть органа государственного управления, составлявшего его аристократический элемент. И, наконец, каждый римлянин знал, что консул — подлинный монарх, унаследовавший от царей знаки власти и полномочия, хотя каждый консул обладал и тем и другим лишь в течение одного месяца. Пока все органы государственного управления действуют согласованно — а для этого необходимо влияние людей, способных внимать голосу разума или хотя бы воспринимать чужое мнение, община живет естественно я спокойно, и каждый гражданин занимает место по заслугам, то есть уверен в своем достоинстве. Так осуществлялся принцип, который Цицерон сформулировал в речи «В защиту Сестия» и осуществление которого считал залогом счастья государства — otium cum dignitate, покой в сочетании с достоинством.

Такой характер римского политического менталитета подтверждается всем, что нам известно о мышлении и эмоциональных склонностях людей того времени. Сохранение dignitas было главным предметом забот Цезаря и Помпея; яростная, осложненная бесчисленными беззакониями борьба за магистратуры, начиная от триумвирата и кончая интригами и сделками Антония, Пизона, Габиния, Аппия Клавдия, имела одну цель — материальное обеспечение otium. В принципе, к тому же стремились и ветераны — ценой походов хотели они обеспечить себе земельные наделы как залог мирной и спокойной жизни. Весь Рим, в сущности, мечтал о мире, и мечта эта родилась не только как реакция на ужасы гражданской войны, она росла из постоянной привязанности народа к сельской жизни. Цицерон с детства воспринял этот строй мыслей и чувств и всю жизнь работал над тем, чтобы претворить идеал мирной жизни в действительность. Мы видели, что любовь к миру и отвращение к насилию как средству управления определили с самого начала его позицию, характер его общественной деятельности. Формула concordia ordinum, из которой он всегда старался исходить, означала для него согласие стремлений и деятельности всех групп, занимавших определенное место и игравших определенную роль в социально-политической структуре республики. Формула эта была для Цицерона не простым словосочетанием, но и не исчерпывалась своим эмоциональным содержанием, она означала установление равновесия между силами, которые все вместе могли обеспечить нормальный ход общественного развития.

Цицерону казалось, что идеал его был близок к осуществлению в конце предшествующего столетия, и именно поэтому, сначала интуитивно, а затем по зрелом размышлении. он отнес время действия диалога «О государстве» к 129 году до н. э., незадолго до внезапной смерти Сципиона Эмнлиана, когда Гракхи своими дерзновенными законами нарушили мирную жизнь общины. Некоторое время Цицерон колебался, не отвести ли в диалоге место более поздним событиям, чтобы не замыкаться в эпохе столь отдаленной и уже как бы ставшей мифом. Не лучше ли вывести в диалоге себя самого или, может быть, брата Квинта? В конце концов автор выбрал нечто среднее: Рутилий Руф — подлинный участник диалога, составляющего содержание трактата, жил в изгнании в Смирне и там беседовал с Цицероном; автор пересказывает этот разговор. Книга снабжена предисловием, где Цицерон говорит о политических событиях, которых был участником, и пытается определить свое особое место в развитии римского государства и античной философии. Цицерон вводит в книгу чисто римскую ноту: ни один философ из рассуждавших до него о политике никогда не занимался ею практически, ни разу в жизни не отправлял магистратуры. Так обстояло дело с платониками и эпикурейцами, даже со стоиками — кое-кто из них, правда, бывал советником при правителе. В то же время подлинные государственные деятели, как ни были они славны своими делами, не умели теоретически осмыслить и описать свой опыт. Цицерон — первый, кто может писать, исходя не из теоретических предпосылок, а из живой политической реальности. Отсюда — важная особенность диалога Цицерона, его отличие от одноименного сочинения Платона: он не пытается сконструировать некоторую новую систему, какой была идеальная гражданская община Платона; он описывает «Ромулов град» и прослеживает его историческое развитие.

Исторический характер рассуждений Цицерона — примечательная черта книги, придающая ей специфически римский облик. В начале II книги Сципион Эмилиан передает слова Катона (по всей вероятности, подлинные, фигурировавшие в его «Началах») о том, что политическое устройство греческих городов, как правило, создавалось одним человеком — Миносом на Крите, Ликургом в Спарте, Тесеем, Драконом, Солоном в Афинах. Ничего подобного не было в Риме. «Наше государство создано умом не одного, а многих людей и не в течение одной человеческой жизни, а в течение нескольких веков, на протяжении жизни нескольких поколений». Ум одного человека не в состоянии ни охватить все многообразие дел, положений и обстоятельств в государстве, ни предвидеть все, что может в нем возникнуть с течением времени. Поэтому Сципион старается показать, как родилось римское государство, как оно менялось от века к веку и как на каждом из этапов находился великий законодатель, который обеспечивал процветание и дальнейшее его развитие. Рим образовался и длится вот уже столько веков, благодаря многочисленным сменявшим один другого мужам, мудрым и как бы даже божественным. Первым был Ромул, он основал город в таком месте, которое особенно подходило для столицы будущей великой империи — довольно далеко от моря, что спасало от набегов морских разбойников, но и достаточно близко к морским путям, по которым все страны мира могли доставлять Риму свои товары. Затем цари, сменяя один другого, создали учреждения, необходимые каждому государству. Прежде всего возник сенат — опора царской власти, потом — коллегии жрецов, в частности, тех, что владели искусством прорицания по полету птиц, искусством, начало которому положил сам Ромул. Можно понять, почему Цицерон придает такое значение этим прорицаниям,— проблема ауспиций вставала в связи с консулатом Цезаря, об ауспициях упоминали законы Клодия, в более поздние годы их использовали трибуны, пытаясь парализовать политическую жизнь республики.

Цицерон не скрывает, что Ромул смог основать Рим лишь благодаря военному превосходству племени, которое сумел собрать. Однако наибольшее внимание он уделяет правлению Нумы, с которым в сознании римлян связывался идеал мира, тишины и спокойствия, столь желанный в середине I века до н. э. В мирной простой сельской жизни сформировались и нравственные ценности, прежде всего — право, основанное на справедливости и fides, «надежной вере». В души римлян, ожесточившиеся в непрерывных войнах, которые вел Ромул, Пума сумел вернуть мягкость и человечность — это особое сочетание чувствительности, доброты и ума. Нума правил тридцать девять лет, он заложил два краеугольных камня, на которых зиждилось потом римское государство — почтение к богам (religio) и милосердие (dementia).

Итак, мы видим, что рождение и первоначальный рост римского государства Цицерон связывает не с захватом богатств, не с покорением новых земель, а прежде всего с обретением духовных ценностей. Цицерон представлял себе дело так: каждый из великих законодателей открывал перед умственным взором римлян образ нового государства. Образ этот изначально заложен в них самих, ибо вытекает из человеческой природы, но сами римляне его в себе не ощущали. Лишь благодаря мудрости великих мужей, способных одновременно руководить жизнью общины и размышлять о задатках, присущих каждому живому существу, возникает образ государства. При этом мудрые мужи не заимствовали свои взгляды. Неверно полагать, будто Нума был учеником Пифагора; Сципион исправляет эту распространенную ошибку, основанную на неправильной хронологии. На самом деле духовное развитие Рима обусловлено врожденными свойствами римского народа.

Мысль о том, что римляне занимают особое место в структуре мироздания и призваны стать хозяевами вселенной, не принадлежит Цицерону. Она родилась сама собой в результате непрестанных побед, которыми отмечен в истории Рима II век до н. э. Римские легионы, а в еще большей мере — сенатские комиссии установили в покоренных странах порядок и спокойствие, которых те не знали с давних пор. Казалось, призвание Рима в том и состояло, чтобы устранять причины распрей, пресекать кровопролития, положить конец переселениям целых народов, короче — распространять на все новые и новые земли основанную на праве справедливость, которую Рим считал достоянием собственных граждан. Впервые об этом сказал Полибий около 150 года. Победы римского оружия — лишь воздаяние за гражданскую доблесть. Цицерон прибавляет, что победы порождены также деятельностью людей, которые из поколения в поколение возглавляли общину; эти люди играли в политической жизни города ту роль, которую в духовной жизни играет разум. Цицерон развивает здесь мысли Платона, однако без той жесткой прямолинейности, которая присуща Платону в диалоге «О государстве». Великие мужи Рима воздействуют на граждан прежде всего личным примером, обращаются к их чувству чести; они не пытаются основать общественный порядок на страхе. Такое оптимистическое представление об общественном развитии Цицерон заимствовал у греческих философов, но Цицерон подтверждает его еще и религиозными соображениями. Душа человеческая, говорит он, имеет небесное, божественное происхождение. Она несет в себе искру огня, который должно поддерживать с помощью самоусовершенствования и который один может дать духовным силам победу над силами противоположными — эгоизмом, страстями, жаждой наслаждений. Поддерживать в себе этот огонь человек может двумя путями — либо путем занятий и размышлений, либо соединяя теоретическое знание с практическим участием в политической жизни. Действующие лица диалога, «обогатившие нашу римскую, от предков идущую традицию чужеземными учениями, созданными Сократом», воплощают как бы единение этих путей — в прошлом к такому единению стремились Сципион и его друзья, ныне к нему же стремится Цицерон и в этом произведении, и во всем своем творчестве.

Движущее начало всякой деятельности Цицерон полагает в стремлении к славе. Слава может быть различной, и та, к которой стремится государственный деятель, будет несравненно больше и шире, чем та, что доступна одинокому мыслителю или главе кружка. Развивая подобные мысли, Цицерон, естественно, имеет в виду славу, выпавшую на долю ему самому, когда он сорвал замыслы Катилины и спас Рим; он говорит об этом прямо в предисловии к диалогу. Не менее прекрасна и другая слава, та, например, которой отмечены Помпей или Цезарь, при том условии, однако, что баловни ее не станут подчинять своим собственным интересам всю республику — res publica, «достояние народа». Вождям государства Цицерон отводит роль модераторов общины, а не ее владык. Отсюда следует, что вождей в каждом поколении может и должно быть несколько, но ни в коем случае не один. Именно поэтому Сципион изображен в окружении друзей, мудрых, справедливых, проницательных и твердых, так что в свете этих размышлений Цицерона становится понятнее смысл письма, которое он послал Помпею при завершении победоносной кампании на Востоке и в котором сравнивал победителя со Сципионом, а себя с Лелием. Было ли то тщеславие, как уверяли недруги консулярия? Или выражение вполне твердой уверенности в том, что победа над Катилиной могла и должна положить начало новой политической системе, совсем иной, чем прежняя, приведшая Рим к гражданской войне? Характерный для Цицерона этих лет строй мыслей и представлений, который мы выше пытались реконструировать, находит себе выражение и подтверждение в изображенных в диалоге идеальных отношениях в государстве — такими мог их мыслить лишь прилежный читатель Платона и Аристотеля, ученик ctopikob, и в то же время оратор, чтимый сенатом и форумом.

Диалог завершается несколько мистическим рассказом о сне, что приснился Сципиону Эмилиану в молодости во время первой Африканской кампании. Сон Сципиона играет в диалоге «О государстве» ту же роль, что в «Государстве» Платона сон Эра, сына Армения, и не случайно он так славился на протяжении всего средневековья, когда весь остальной текст диалога был утрачен. Причина очевидна: «Сон Сципиона» окутан мистическим колоритом, близким христианскому мироощущению, в то время как пять книг, составляющих основное содержание диалога, говорили христианской душе несравненно меньше.

В этом месте нашего рассказа следует, по-видимому, напомнить вкратце историю открытия диалога Цицерона. Существует одна-единственная сильно поврежденная рукопись, которая содержала, как было ясно всем на протяжении долгих веков, текст произведения Блаженного Августина — «Комментарий» к ветхозаветным псалмам 119—140. Для «Комментария» Августина писец начала VIII века использовал листы старого пергаменного кодекса, которые предварительно выскоблил и промыл. На этих-то листах и был переписан еще в IV веке диалог Цицерона «О государстве». Кардинал Анджело Май, ведавший начиная с 1819 года библиотекой Ватикана, исследуя страницы кодекса, обнаружил под позднейшими текстами утраченный диалог Цицерона и сумел расшифровать довольно длинные его фрагменты; не приходится удивляться, что многие параграфы диалога расшифровать не удалось. Вот какими обстоятельствами объясняется современное состояние диалога. Не хватает целых страниц, многие места не прочитываются, порядок отдельных частей текста не всегда ясен. На протяжении долгих лет, однако, многочисленные издатели, используя главным образом цитаты, введенные в сочинения Блаженного Августина, который многократно читал и перечитывал диалог «О государстве», сумели обнаружить основные элементы текста, восстановить смысл остальных и самое важное — проследить развитие мысли Цицерона.

Мы уже не раз высказывали предположение, что Цицерон и в жизненном поведении, и в теории государства немалое значение придавал религии: предсказания, описанные в «Марии» и в поэме «О своем консульстве», равно как те, что услышал он в декабрьские ноны от дев-весталок, размышления о роли ауспиций и о религиозных установлениях, приписываемых царю Нуме в диалоге «О государстве», — все это, на взгляд Цицерона, бесспорно свидетельствует о присутствии в мире божественного начала. Сон, что приснился ему в Атине при отъезде в изгнание, оказался пророческим и укрепил его духовно. Сон Сципиона, который Цицерон объясняет впечатлениями, оставшимися у полководца с той поры, когда он еще юным трибуном посещал царя Массинису, есть одновременно и естественное проявление человеческой натуры, и божественное откровение. По этому поводу древние комментаторы воздавали должное Цицерону, так как он в отличие от Платона избежал в своем рассказе явно невероятных вещей — перед нами не воскресший мертвец, а человек с разгоряченным воображением, видящий сон. Но не случайно главная роль в сне молодого человека отведена его «деду» — вернее, старшему Сципиону, который усыновил в свое время его отца и который обладал даром прорицания. Вообще сны в глазах римлян имели пророческий смысл, и никто, кроме эпикурейцев, в этом не сомневался. Сны — часть разлитой в мире таинственной субстанции, и объяснить их можно, лишь исходя из бессмертия души, как делали философы-академики, а до нпх пифагорейцы. Когда человек, подлинно значительный, сумевший сохранить в себе частицу изначально вложенного божественного огня, умирает, душа его устремляется в небесные выси, к богам и приобщается божественного провидения и божественного всезнания.

Исповедовал Цицерон эти верования или перед нами всего лишь литературный прием? Отвечая на подобный вопрос, важно помнить, что несколькими годами позже Цицерон собирался воздвигнуть святилище душе своей дочери Туллии как некоему божеству. Рассуждения «за» и «против», столь частые в его трактатах — например, в диалогах «О природе богов» или «О предвидении», теряют всякую доказательную силу перед лицом столь прочувствованного личного поступка. Нет никаких сомнений, что Цицерон искренне убежден в бессмертии души. Он не сомневается также, что в определенный момент разум человека найдет поддержку со стороны непознаваемых сил или, напротив того, увидит свои заблуждения перед лицом тех же непознаваемых непредсказуемых сил, зависящих лишь от божественного Всеведения, которое создает и хранит строй, царящий в мире. Души подобны небесным телам: как и они, живут собственной жизнью, как и они, находятся в вечном движении, и потому никогда не было у них начала и никогда не будет конца. Души, стойкие в доблести, преданные отечеству, освободившись от тела, устремляются в небеса, но дух тех, кто предавался чувственным наслаждениям, предоставил себя в их распоряжение как бы в качестве слуги и, по побуждению страстей, повинующихся наслаждению, оскорбил права богов и людей, носится, выйдя из их тел, вокруг самой Земли и возвращается в это место только после блужданий в течение многих веков».

Этими словами завершается текст диалога, сохранившийся до наших дней.

Таковы были мысли, которые занимали Цицерона и к которым он возвращался в те дни, когда в уединении, свободный от дел, размышлял о государстве, о судьбах людей, о божественном начале в мире. Именно тогда, в феврале 54 года, в письме Квинту он выносит суждение о поэме Лукреция, столь же знаменитое, сколь загадочное: «Стихи Лукреция и в самом деле таковы, как ты о них судишь — много подлинного таланта, но и много искусства». Афоризм этот современные исследователи толковали в самых разных смыслах, усматривая в нем то похвалу поэту, то «крайнюю сдержанность». Толкование осложняется еще и тем, что, как сказано в одной древней биографии Лукреция, Цицерон был издателем его поэмы. Между тем приведенная фраза из письма Квинту — единственное упоминание Лукреция во всем корпусе сочинений Цицерона, сохранившихся до наших дней. Значит ли это, что Цицерон относился с осуждением к эпикуреизму, который проповедует в поэме Лукреций? Учение эпикурейцев Цицерон излагает весьма подробно в обоих названных выше диалогах, но, видимо, считает, что теоретическое изложение отличается от поэтического воссоздания, ибо в поэзии всегда есть элемент искусства и игры. В рассуждениях Лукреция о смертности души с точки зрения философской действительно нет ничего, заслуживающего внимания, но с точки зрения искусства главное в них — поэтическая форма, те «искры гения», которыми они блещут. То же можно сказать и об очерке истории политических устройств в пятой книге поэмы; особое внимание, уделяемое там зависти и честолюбию, как главным движущим силам революционных переходов от монархии к аристократии, от нее к демократии, а от последней — к тирании, — все это, может быть, привлекло Цицерона поэтическими красотами изложения, но уж никак не могло заинтересовать его по существу, ибо строилось на положениях давно известных, в частности, тех, что были воспроизведены в книге Полибия. В поэме «О природе вещей» многое связано с темами, занимавшими Цицерона в ходе работы над диалогом «О государстве», но вряд ли пришлось ему почерпнуть здесь что-либо для себя новое. По политическому опыту Лукреций никак не сравним с консулярием, спасшим Рим от Катилины. Он был всего лишь человеком из окружения Гая Меммия, чья бездарность и нерешительность в острой ситуации 54—53 годов нам уже известны; с общественной и политической жизнью Рима Лукреций был знаком лишь понаслышке, и Цицерону, конечно, нечему было у него учиться. Неудивительно поэтому, что когда в 51 году Цицерон пишет живущему в Афинах Меммию, прося его отказаться от мысли строить себе дом на месте садов Эпикура, он обращается с этой просьбой от имени их общего друга эпикурейца Аттика и ни словом не упоминает Лукреция. Содержащаяся в письме просьба «уважать предрассудки» последователей Эпикура показывает, что, не разделяя взглядов философов этого направления, Цицерон относился к ним с полной терпимостью. Он отнюдь не видел в них злоумышленников, чьи труды должны быть осуждены, а память предана забвению. Сам он все больше склоняется к стоицизму, или, по крайней мере, к тем элементам учения Платона, которые вошли в труды Зенона, Хрисиппа и других стоиков. В «Сне Сципиона» легко обнаружить влияние стоического учения Панеция, также не верившего, что мир обречен погибнуть во всеобщем пожаре. Что бы ни говорили современные критики, мысль Цицерона не развивается в категориях отдельных философских школ и направлений; она питается собственными раздумьями автора, знакомого, разумеется, со всем наследием философской мысли, но создающего учение связное, самостоятельное, постоянно опирающееся на общественную практику и поверяемое ею.

Стремление Цицерона всегда сопоставлять теоретические воззрения с общественной реальностью особенно ярко выразилось в диалоге «О законах», в его замысле и осуществлении: раз законы управляют государствами и задача состоит в сохранении и продлении государства, необходимо установить, какие законы хороши, ибо соответствуют общему строю Вселенной. В свое время Платон написал «Законы», дабы подтвердить историческими примерами теоретические выкладки предыдущего своего труда «Государство». Цицерон, вполне очевидно, ориентировался на этот образец. Диалог «О законах» бесспорно написан после «О государстве» и до наместничества в Киликии, то есть в 52 или в 51 году, а, значит, не только после диалога «О государстве», но и сразу вслед за ним. Трактат «О законах» завершает период духовной биографии Цицерона, который начинается с возвращения из изгнания и кончается гражданской войной.

Законов в Риме было очень много, они без конца менялись, а подчас и противоречили один другому. После восстановления коллегии трибунов новые законы принимались чуть ли не каждый год, а кроме того, еще другие утверждались по предложению консулов, некоторые — на основе сенатских постановлений. Вместе они образовывали пеструю массу, в которой ориентировались только специалисты-правоведы. Цицерон ознакомился с состоянием римского законодательства, еще когда появлялся на форуме в свите Сцеволы — во времена, о которых он вспоминает в трактате «О законах». В отличие от диалога «О государстве» в этом сочинении действуют современники Цицерона — Квинт и Аттик, а также и сам оратор. Разговор, воспроизведенный в книге, происходил, таким образом, совсем недавно; он, однако, не случайно не датирован, как и диалог, лежащий в основе трактата «О государстве»: и тот, и другой отражали историческую ситуацию не столько конкретную и неповторимую, сколько типологическую; в одном действие происходит в 129 году, накануне грандиозного политического кризиса, вызванного движением Гракхов, в другом — на пороге гражданских войн. Анализ римской системы магистратур, содержащийся в книге III сочинения «О законах», обнажает пороки, ей присущие, в первую очередь речь идет об опасностях, сопряженных с народным трибунатом. О них говорит Квинт, и, как ни убедительно возражает ему Марк, угроза государству, которой чревата эта магистратура, выступает совершенно ясно. Примечательное совпадение: одним из поводов гражданской войны вскоре явилось изгнание из Рима двух народных трибунов, приверженцев Цезаря, которые и присоединились к нему в Равенне. В государстве, о котором мечтает Цицерон, подобные эпизоды не могли бы произойти. В скопище законов необходимо внести порядок. По окончании гражданских войн этим и занялся император Август.

Уже в диалоге «Об ораторе» Цицерон устами Красса высказывал пожелание создать единый свод, собрать в нем отдельные положения римского права и классифицировать, как советовал Аристотель, по родам и видам. Красс уверяет, что тогда римское гражданское право сделается своего рода произведением искусства, так что правилам этого искусства можно будет обучать, как обучают геометрии или риторике. Но с чего же тут начать? Как внести разумный порядок в скопление законов^ норм и правил, не созданных сразу каким-то одним законодателем, а выраставших исподволь в течение веков из повседневной практики? Римские законы, как и государственное устройство республики, похожи на дерево, которое растет само по себе, не подчиняясь никаким правилам. Значит, и создавать систему законов следует, исходя из их «природы». Вот в чем основная мысль трактата.

Слово «закон», начинает Цицерон, неоднозначно. Есть два рода законов: вселенский Закон — «был разумом, происшедшим из природы, побуждающим к честным делам и отвращающим от преступления, разумом, который начинает быть законом не только тогда, когда он уже записан, но и тогда, когда он возник»; и есть законы писаные, которые выражают волю законодателя в виде определенных распоряжений или запрещений. Законы этих двух видов никогда не смешиваются. Закон в первом из указанных смыслов присущ «природе», то есть естественному ходу и положению вещей, и потому «есть прямой разум всевышнего Юпитера»; он подобен закону, что управляет движением небесных тел — и тот и другой рождены Провидением. Людской закон может отражать волю Провидения, потому что вселенский Разум живет не только в божественных предначертаниях, но и в разумной деятельности человека. Законодатель поэтому в состоянии следовать божественному закону, вводить законы столь же всеобъемлющие, столь же справедливые и равно распространяющиеся на всех, кого они касаются.

Из этого рассуждения вытекает весьма существенный вывод, на котором Цицерон особенно настаивает: если Закон одноприроден с Разумом, а последний присущ людям, как и богам, значит, боги и люди едины в своем подчинении общему Закону, то есть едины единством права. Мысль Цицерона можно сформулировать и по-другому: мир — единая община, достояние равно людей и богов.

Такова главная мысль, лежащая в основе всего диалога. Цицерон развивает ее в полном соответствии с правилами диалектики, которую усвоил еще в молодости, когда слушал Диодота, великого диалектика и геометра. Влияние учителя сказывается и в том, что образ Вселенского Града или Града Мудрых, которым завершается весь ход мысли, — образ в высшей степени стоический. Любое государство, любая община, таким образом, если законы, ими управляющие, соответствуют разуму, приобретают некую вселенскую миссию. Так оправдываются римские завоевания, ибо законы Рима, будучи распространены на весь остальной мир, приведут к торжеству в нем права и справедливости. Идея эта уже встречалась нам в трактате «О государстве», где она, впрочем, скорее высказана, чем доказана. В трактате «О законах» содержится доказательство, хотя и основанное на априорных предпосылках. Цицерон отводит «софизм» Карнеада, который в 155 году убеждал римлян, что завоевания их «неправые», и по-своему обосновывает римскую экспансию, толкуя ее не как акт военного насилия, а в духе стоической философии как расширение границ права, основанного на Разуме.

Связь политической мысли Цицерона с религией видна в этом трактате еще более отчетливо, нежели в предыдущем. Единство людей и богов дает, по мнению Цицерона, возможность основать государство на установлениях, которые не только ведут к процветанию и благополучию граждан, но я обеспечивают вечную жизнь самого государства; она естественно следует из совершенства законов, согласных с «природой».

Уже в диалоге «О государстве» говорилось, что «государство должно быть устроено так, чтобы существовать вечно. Государство не знает смерти, той естественной, которую знает отдельный человек, чья смерть не только неизбежна, но подчас и желанна». Сравнительно со своими предшественниками, размышлявшими о судьбах государств, Цицерон вводит существенно новый оттенок мысли. Политики и философы ограничивались ранее признанием того, что государства втянуты в вечный и роковой цикл рождений и разрушений и потому неизбежно смертны; Цицерон же полагает, что государства умирают лишь тогда, когда управляются дурными законами, и отнюдь не считает их гибель неизбежной. Поэтому лучшими законодателями будут те «вдохновенные» государственные мужи, что совмещают силу теоретической мысли с опытом и мудростью политической практики, мужи, прославленные Цицероном в диалоге «О государстве», чьи души находятся в гармонии с мировой душой, а ум есть отсвет Вселенского Разума.

Цицерон замечает, что законами подчас называют частные предписания, возникшие в связи с временной ситуацией и не связанные со всей совокупностью правовых норм. Такие законы, на его взгляд, не заслуживают этого имени, поскольку не входят в систему вечных начал права и не связаны между собой. Тем самым они дурны и втягивают государство в роковое движение к катастрофе. Именно таковы законы республики Рима в предсмертные ее годы, которые только расшатывают традиционное устройство государства, созданное на протяжении веков «добрыми» законодателями. Если Рим выжил, если сумел вырасти, укрепиться, распространить свою власть на весь известный мир, то лишь благодаря неуклонному воздействию духовного наследия законодателей, которые, конечно, учитывали всякий рае конкретное положение, но рассматривали его в свете вечных принципов Справедливости и Права и, стремясь к сегодняшней пользе, постоянно видели и самое отдаленное будущее. Так соединились две ветви исторического развития, вместе приведшие к возникновению империи: естественное становление, независимое от человеческой воли, и разумная планомерная деятельность людей, способная все же направлять развитие в русло, наиболее благоприятное для государства. Так кормчий корабля, уступая силе ветра и волн, в то же время искусным маневром приводит благополучно корабль в гавань. В годы раздумий над проблемами политической философии сравнение это возникало в уме Цицерона неоднократно. Он и сам никогда не упорствовал в тщетной борьбе с неизбежным; и после Лукки уступил силе ветра и волн, надеясь, что настанет день, когда он снова встанет у кормила и по затихшему морю счастливо поведет корабль при благоприятном расположении светил на небесах.

Философские размышления над судьбами государств давали, как видим, силы надеяться или хотя бы не отчаиваться. В душе Цицерона живет вера в вечность Рима, скорее религиозная, чем логически обоснованная. Боги, говорит он во II книге «О законах», всецело господствуют над жизнью, гражданам остается лишь проникнуться этой истиной, их первый долг — подчиняться божественному закону. Соответственно II книга целиком посвящена религиозным установлениям во всем их многообразии. Речь идет здесь о религии, тесно связанной и с политикой, и с философией; полезная для государства и в то же время покоящаяся на основах Разума, она, однако, не могла бы существовать, если бы не уходила корнями в исконные верования народа. Нет никаких причин видеть в Цицероне «ловкого иезуита» (как отзывался Стендаль об этрусках), лицемера, который сам ни во что не верит, но использует страх перед богами, чтобы принуждать людей покоряться. Мы не раз видели, что религиозные убеждения, которые он сам для себя выработал, пронизывают все его существо, образуя неповторимую смесь искреннего благочестия, философской метафизики и практических соображений, учитывающих воздействие на народ всевозможных обрядов, культа предков, жреческих постановлений, ритуальных игр и зрелищ. К великому удовлетворению собеседников, Квинта и Аттика, в конце II книги Цицерон приходит к признанию роли фундаментальных законов римской религиозной жизни, растущих из народной традиции и в то же время оправданных разумом.

В III книге рассматриваются частные законы и правила отправления магистратур. На этом сохранившийся текст трактата обрывается. Не исключено, что, подобно диалогу «О государстве», он тоже состоял из шести книг. Макробий цитирует пятую книгу, о дальнейших остается только гадать. Цицерон отдает себе отчет, сколь многим обязан он в этом своем сочинении Платону. Но считает, что следует своему образцу скорее в стиле, чем в существе мысли. Самооценка эта, надо сказать, полностью оправдана. Законы, о которых идет речь в диалоге, — истинно римские. Философское их обоснование не восходит прямо и исключительно к Платону; оно в большой мере подсказано учениями стоиков и в первую очередь Панеция, который разрабатывал свою систему под непосредственным воздействием римлян. Мысль выступает здесь в живом развитии, выскальзывает из рамок философских школ, тяготеет к практике, господствует над ней и ее обогащает. Впредь политики не смогут руководствоваться одними лишь прагматическими соображениями и всегда будут вынуждены учитывать духовную сторону дела. До Цицерона республиканская идеология существовала лишь в подсознании народа, Цицерон дал ей самосознание, создав если не «идеологию принципата», то, во всяком случае, ее идеализованный вариант.