Courgot

_{* * *}

Значит, М. Недозванский решил спать. Тоже своего рода умора. Тут же заорал будильник, и пришлось идти на работу. Как всегда, это было шоу. Проковылял на станцию электрички. Контролеров, как водится, в поезде не было. Как-то доехал. «Броневая». Согреваемый мыслями о предстоящей встрече с Ларисой, я шагал. Интересно, а как шагал Шагал? Белые грузовики были на месте. Какой апофеоз. Торжество. Фары, вооруженнные галогенными лампами. Трансмиссия — ни чета европейской. Двигатель, понятное дело, не в одну сотню сил. Это железо везли через океан. В перспективе — библиотека, парк с убитым истребителем, и Московский с его жителями и вопросами. На перекрестке, как и заведено, улыбающийся гаишник. Улыбка его добра и загадочна, но на самом деле не сулит ничего хорошего. Плевать, я давно не вожу машину. Вот библиотека: уж сколько лет я воображаю, что познакомлюсь на ступенях этого храма искусства с женщиной, которая будет меня любить. Попробуем предположить, что любить она умеет. Конечно, она не та, что на картине того самого итальянского мастера, забыл его имя, помню только сюжет: лестница, на ступенях сидит девушка в белом и пишет, видимо, фиксирует события; а выше — толпа народу, идут какие-то разборки; на самом верху один чувак орет в ухо другому что-то важное, мол, наступает какой-то изрядный звиздец; барышня же невозмутима. А может, она и не описывает эти события, а пишет что-то иное — письмо своему бойфренду, например. Увидев эту картину в глубоком детстве, я вообразил, что понимаю, что такое любовь. Увы, все мои фантазии смахивают на творчество раннего Сильверберга. Типа «Пассажиров» («Наездники» в другом варианте перевода). Боимся мы себя. Лариса — в кайф, хоть я и жучиться с ней не стану. Коллега. Она меня очень хочет, но что поделаешь (интересно, с кем лучше жучиться — с Курго или Ларисой. Раз жучюсь с Курго — следовательно, она лучше Ларисы. Железная логика). Имею я некоторые понятия, хоть это и смешно. Дело не в том, что она — коллега. Никогда.

А это вовсе и не библиотека. Ну ладно, тормози мысли, во двор. Я на работе. Последний вздох, иллюзия свободы — азиатские ларьки с шавермой и прочим. Хорошо бы пива, но на работе я не пью. Сейчас меня начнет иметь коллега Ларочка, причем ментально. Церебральный секс. В гробу я видел эту любовь. «Привет». — «Здравствуй, Марк». Переобуваюсь, и, прежде чем поговорить с Ларисочкой о работе или погоде, втыкаюсь в монитор. Ага, никаких особых изменений нет. Сейчас можно расслабиться — я пришел, первый клиент, как и второй, третий — наверняка будут левые. Однако деньги не пахнут. Мне, впрочем, пофигу — деньгами заведует Лариса, хотя и меня тоже могут спросить. Кассы, естественно, у нас нет. Малое, ну очень малое предприятие.

Невежливо с моей стороны было отмалчиваться — но пришлось сразу включиться в работу. Кинув в сканер дядька, я врубил «Кэнон» на полную. И ошибся. Тут же меня обдышали дерьмовым запахом прошлогодних роз и сказали, что, мол, неплохо бы для начала включить режим просмотра. Спорить было в лом, да и поздно; поганая машинка уже радостно урчала, переваривая сюжет в единички и нолики. Спустя некоторое время на экране кое-что высветилось; как бы я хотел, чтобы Ларочке захотелось поссать, или прилечь, или посмотреть телевизор. Сегодня ее присутствие меня редкостно напрягало. Ума не приложу, как можно работать в Фотошопе, смотря телевизор. Когда грядет серьезная работа (типа монтажа), Лариса включает гадкий сериал и обосновывает (мне уже не один раз приходилось на нее наезжать) это тем, что, мол, вся эта фигня позволяет ей расслабиться. Интересный подход! Я, если работаю, то уж работаю. У меня было много конфликтов с боссом — типа, зачем ты вырубаешь телевизор, когда работать надо. Фон не мешает. Ага! Вот Лариса, посмотри, делает и делает. А ты, дурак, вы…ваешься (не знаю, как к этим матюгам отнесется цензура, я бы таких авторов топил в ближайшем пруду за издевательство над языком). Ну да босс еще придет, а пока можно подискутировать.

— Как ты думаешь, — начал я разговор, только для того чтобы чего-нибудь сморозить. — «Кэнон» не дурит?

— Какое разрешение?

У меня поехала крыша. Нужно было услать Ларису любой ценой; просмотр дядька был интимным занятием, тем более что Курго это вряд ли бы одобрила. Все бы ничего, но тут ворвался Поджер. То есть босс.

Где мои файлы, заорал он с порога, вы, придурки, ничего не понимающие в цифрах. Идиоты, увязшие в пластиночно-метолгидрохиноновом кайфе. Вот ты, скажи мне, еще веришь в аналог? — Ему было 64, прямо по битлам. («Пошел ты на х…», — подумал я, но промолчал.) — Где заграны? А, вот они. Лариса пошла ссать. Но вернулась она слишком быстро. Это было не цифрово. Не виртуально. Реально.

«Кэнон», зараза, жрал информацию, и все было б ничего, если б не дурацкие вопросы Поджера. Мол, что зачем и что к чему. Кое-что мне пришлось тихо свернуть. Что-то — закрыть. От обилия вариантов Поджер притащился и пошел в Великую Компьютерную — туда, куда простым смертным доступ был запрещен. Я слегка вздохнул — но радоваться было явно рано, надо было спасти файл. Минуты этак через две из Великой Компьютерной, то есть из обиталища Ларисы вырвется бешеный Поджер, и начнет вопить, что все не так, и не так, как надо; нет, ребята, все не так, все не так, ребята; может быть, я с запозданием и пойму, что все не так; и даже поверю ему на какое-то мгновение. Все равно он подпишет меня идти на «Московскую» за аналоговыми загранами — мы работаем только в «цифре». Эта станция почему-то раздражает меня. Однажды под дождем (я был простужен, сентябрь) кто-то кинул на тротуар сотню, а я ее подобрал. Дождь. В электросиянии можно вообразить себя кем угодно — я воображал себя романтическим героем. Вот подарок судьбы. Не то чтобы я шел след в след каким-то великосветским проституткам, роняющим бабки — а дело в том, что путешествие по Московскому проспекту в сентябре в такую погоду воленс-ноленс настраивает на лирический лад, пока вы не дойдете до очередной станции метро. Впрочем, пока вы дойдете, может совершиться масса приключений. Вот в чем беда: я перестал любить свой город. Он мне начал казаться дерьмовым, и возникло сильное желание уехать куда-нибудь подальше. Питер — это дерьмо (но любому иногороднему, кто заявит что-либо подобное, я сам набью морду), Питер — это такая странная штука, которую, похоже, сами питерцы не в состоянии понять. Серебряный город, золотые огни.

Белые траханые ночи. Это клево, когда ты приезжаешь в Питер — неважно откуда, разве что не из Карелии или Мурманска — вот вам эта хренова романтика. Здесь по кайфу гулять, но паршиво жить. В июне ты просто сходишь с ума — надо идти на работу и еще кого-то любить, пусть и виртуально; ты не понимаешь, ночь или день, спал ты или нет. Единственный выход — отпуск в этом месяце, но, как правило, в июне-то и надо вкалывать. Хотя и не так, как в марте. Усталость расслабляет: ты смотришь на клиента, как на муху, и он озадачивается настолько, что уходит, прежде чем ты соображаешь, что к чему. Никакого сна, конечно, нет. Сон — только какая-то убогая самодеятельная медитация. Ты просыпаешься в поту и пытаешься сам себя успокоить: ага, еще три, два, один час до подъема. Еще десять минут. Еще пять. Кайфово?

Знаете, кому хорошо в Питере? Приезжим. Не туристам, а гастарбайтерам. Это легко доказать логически. Ведь если им было бы кайфовей на родине, они б там и остались. Сколько народу ломится в столицу? Но Питер — та еще история. По Садовой не пройти — плюнуть некуда. Что говорить о Невском? Ладно, меня занесло. Сижу я себе в тихом месте, примусы починяю. Казалось бы, «Электросила» — не такая уж глухомань. Ан нет. Кайф общения у меня идет не столько от клиентов, сколько от коллеги Ларисы. Это непрофессионально. Есть и еще условные коллеги. Одна смена — скользящая относительно нас. А жаль, что это не пивной ларек! Может быть, в них, пивных тетеньках и есть что-то душевное… Нет, бля, они тоже читали. Жопа. Выходишь с ними покурить — и на́ тебе: разговор не о колбасе, а о Джойсе. Ну как тут не стать насильником, не понимаю. В конце концов рехнуться совершенно реально.

Заблудиться бы. Однажды заблудился, но я был тогда очень пьян. Так что это не в счет. Вот заблудиться бы по трезвости — не тогда, когда мать ломает ногу, не тогда, когда умирает подруга, не тогда, когда друг сходит с ума и оказывается в дурке — а тогда, когда этого хочется тебе.

Однако ты сходишь с ума не тогда, когда ты хочешь.

Вот бы заблудиться.

«Кэнон» выдал, и я тут же картинку загасил. На этот раз я не ошибся: Поджер вынырнул из Компьютерной и, размахивая кассетой, зашумел, что, собственно, с такими дебилами работать нереально. Я хотел что-то брякнуть в ответ, но передумал. Лариса оправдывалась. Замонало. Какого черта. Босс. Ну и что? Поджер попытался въехать в происходящее на мониторе. Кое-что понял; это меня удивило. Дал некоторые ЦУ об интерфейсе и способе подключения перифирии («Вам, впрочем, не понять; делайте так».) Насчет интерфейса мы слегка побазарили. Я очень вовремя себя осадил и брякнул, что, знаете ли, лучше экспишного интерфейса пока ничего не придумано. Да здравствует экс-пи (у меня двухтысячная тема, и со своими снами я разбираюсь сам). Чувак свалил в студию, дабы, как он выразился, тестировать. Что тестировать? Свои трухлявые мозги? Или все-таки «Соньку-киберчерта», пролежавшую полгода без дела? Не знаю, да и хрен с ним. Лариса тут же вынула альбом шестьдесят какого-то года, изданного во Франции, и поинтересовалась, как я отношусь к Ренуару. Качество печати было на редкость порнушное. Я что-то сказал. Потом базар перешел на «серебряный век» — слава Богу, литературу мы не стали рассматривать, иначе я бы раскололся. Впрочем, Ларисины розы (свои я зажевал «Орбитом») и так давали о себе знать. Как я их почувствовал, вот в чем загадка. Ведь после кургошного эксцесса я сам представлял собой ходячее кладбище. Кладбище чего — бифштексов? Идей? Прогнивших идеалов? Видимо, Лариса вчера оторвалась покруче моего. Но куда уж круче? Глючит меня, видимо. Перезагрузиться бы. Мне с тоской вспоминались лужи у «Броневой». Вообще-то дорога на место моей работы романтична, хоть и долговата. Лариса явно была с бодуна, и ее тянуло на искусствоведение. Я поддерживал тему, как мог. Выяснилось, что Малевич не такой уж дурак. Чувак обстебал всех своим долбаным «Черным квадратом». Нужно ли иметь художественное образование, думал я, чтобы понять сие. Мне пришлось доехать до этого своей головой.

Как-то с одним парнем, девственником по убеждениям, мы пошли в Эрмитаж. Народу было немного. Барышни (посетительницы) зажимались так, будто бы их собирались изнасиловать всех. За один раз. Одна только блядь интересовалась своим почти алым педикюром. На «Черном квадрате», когда мы до него дошли, сидел жирный комар, явно напившийся чей-то крови. Критиков или художников? Мне полегчало — я не принадлежал ни к тем, ни к другим. «Вот, — сказал мой друг, — это — завершение композиции. — Он попытался приобрести зловещий вид. — Значит, он». — Я не понял, кого он имел в виду, комара или Малевича. Мой друг щурился, подходил ближе к картине, отходил дальше, снимал очки, надевал их вновь. Бешенство несостоявшегося художника начало понемногу передаваться и мне, и пришлось чуть ли не волоком потащить своего друга северо-западнее, чтобы показать ему скульптуру падающей барышни и картины Рокуэлла Кента, и это было, похоже, единственным способом привести его в чувство. Нет ничего страшнее исступленно матерящегося интеллигента, когда он срывается с нарезки. А дальше, в самом конце третьего этажа, был Фридрих. Я люблю Фридриха. Да что там люблю — он у меня на одном месте с Коро и Ван-Гогом.

Чувак засох. Так вот, Фридрих. Не помню, сколько мне было лет, когда я впервые его увидел. В школу я еще не ходил, это точно. В сраной репродукции примерно 4×5 см в БСЭ я увидел столько, сколько вам, дай бог, увидеть, не забыть! «Двое, созерцающие луну»! Удивительно, но это крошечное черно-белое изображение прошпилило меня на добрых три десятка лет. Я носил в себе все эти годы картину — не репродукцию, а картину. И когда я впервые увидел Фридриха «живьем» (к сожалению, «Двоих…» на экспозиции не было), то не смог сдержать слез. Да, я плакал, ребята. Я ждал этого события тридцать лет. Дежурная эрмитажная бабуля, которая наверняка видела побольше моего, поинтересовалась, в порядке ли я. Я вытер слезы и пошел на юго-восток.

У «Двух сестер» друг приторчал. Если кто не знает — иначе эта картина называется «Ночь в гавани». Мясо! Вася выпал…

О, что может быть хуже работы с коллегой, имеющей художественное образование? Почему я не кассирша в супермаркете?

Такая карма. Я раздумывал, врубить ли дядька и продолжать работать, или дождаться возвращения Поджера. Дядюшка Поджер заслужил свою кликуху в процессе психоделической борьбы с тараканом. Это был третий день моей работы в сией конторе; честно говоря, я испугался. Поджер долго орал и чуть не плакал о потерянной (якобы) кассете с загранами, которую он сдуру запихнул в карман и забыл о ней. Лариса в десятый раз перерывала барахло на столах. Я чувствовал себя полным идиотом, потому что эту кассету я практически дал ему в руки, точнее, поставил на его стол рядом с клавиатурой и специально заострил внимание: вот она, кассета. Уже тогда я смекнул, что моему начальнику нужно все разжевывать, по крайней мере, для очистки совести. Дядюшка Поджер сходил с ума минут двадцать (все клиенты в страхе разбежались — это не преувеличение), мы с Ларисой молча писали кипятком. Наконец кассета нашлась. Подж скис и пошел воевать с инсектами. Видимо, это занятие успокаивало его нервы, хотя вопрос еще тот… Я уже предлагал ему предпринять более конструктивный подход, отравить их чем-нибудь, например, коктейлем из паленого коньяка и протухшей пепси-колы, да куда там. Папа Карлос — вторая его кликуха — вооружился бесплатной газетой и стал мочить шестиногих супостатов. Некоторое время тишина прерывалась лишь тремя негромкими звуками: убогим кликаньем мышки, шорохом подсчитываемых Ларисой купюр и шлепаньем газеты. Вот это работа, блин. Минут через сорок (двадцать? десять? — за компьютером время летит незаметно) — я понял, что что-то не так. Уже давно не было слышно канонады.

Мы заглянули в Великую Компьютерную — сначала Лариса, а потом и я из-за ее спины. Если бы не сильное желание жрать и пить, я кончил бы напару с Ларисой от хохота. Алексей Николаевич Вечный (а это уже его подлинное имя) охотился. Оказалось, что грохнуть таракана не так-то просто. А. Н. вспотел, очки съехали на кончик носа. Таракан заполз под сканер, а доблестный охотник его поджидал. Насекомое рискнуло появиться на свет и осталось живо — Поджер опять промахнулся, жутко матерясь.

— Что же вы так нервничаете, Алексей Николаевич? — подколола его Лариса.

— А я не понимаю! (Шлеп!)

— А чего вы не понимаете, Алексей Николаевич?

— Не понимаю! — заорал Поджер (Шлеп! Шлеп! Шлеп!!!) — Не понимаю, хули он тут ползает!

Я сполз по стене почти до пола. У меня началась тихая истерика.

Тут опять пришли клиенты, но сразу оробели, услышав приглушенные вопли (Лариса прикрыла дверь). Мы пытались успокаивать их минут десять, но они ушли. Виноватым, оказался, естественно, я.

Я делал клиента, который свалил минут несколько назад — сколько не помню; он сказал, что зайдет позже. Уговаривать других мне было не с руки. Каких клиентов не люблю — это таких, которые обещают зайти еще раз. Кайф цифровой фотографии заключается в так называемой купейной психологии: ты получил деньги (это прежде всего, то есть деньги сейчас, но стулья вечером), побазарил с клиентами о жизни, сделал им так, чтоб понравилось, но и не выходя из рамок технических требований — это Сцилла и Харибда документной фотографии — а потом давай им хорошего пинка под зад. Вся сфера обслуживания построена на этом — если не просечешь, чокнешься. Морда у заказчика была нестандартная, и пришлось ее уделывать. Хорошо хоть, не баба, а мужик. С мужиком приятнее работать вдвойне: во-первых, они менее требовательны, во-вторых, у них прически аккуратней. От съемки барышни, прекрасной барышни ты ловишь лишь эстетическое удовольствие, причем очень эфемерное. Забавный заменитель секса.

Бывают красавицы. Но редко. Кукольную физиономию снять легко — ну что ж, Барби она и есть Барби. Чем же больше дефектов лица — тем больше проблем. Тотальное какое-то дерьмо — прическа. Лохматый хайр на финской визе, если фона нет и приходится прибегать к заливке — настоящий кошмар. Иногда возиться с этой дурью приходится довольно долго. За это меня имел в одно место (кому не понятно — в мозг) шеф. Нет, какая-то полная херня. Какой смысл выглядеть на визе или паспорте лучше, чем ты есть? Эх (воспоминания!), аналоговые времена. Тогда ведь как было? Что имел на входе, то и получил на выходе. Тем более при контактной печати: можешь только поправить горизонт, не более.

Я снова посмотрел на происходящее в Умной Комнате. Шеф сделал еще одну попытку. А. Н. сосредоточился; он собирался нанести решающий удар. Пришли другие клиенты, аж четверо. Естественно, все на визу, и, естественно, в Финляндию. Посмотрев на прическу девочки (это была, понятное дело, семья, я вздохнул). На третьем дубле Лариса задышала мне в затылок, но я превозмог; тут же раздался хлопок и короткое «А!» Мельком взглянув в подсобку, я узрел хищного Поджера, рассматривающего коричнево-красное пятно на газете. Попал, охотничек. Дядюшка Поджер повесил-таки картину. А Папой Карлосом я прозвал его за сходство с Кастанедой: любит трещать, а толку ноль. Ну нет у меня в числе знакомых дона Хуана!

Вынул дядька и посмотрел на него мельком. Мельком потому, что, похоже, Поджер в полной мере насладился акустическими эффектами «Соньки» и собирался как-то материализоваться. Мне эти эффекты были не по кайфу. Он собирался выйти из студии. Лариса хотела было заерзать жопой, но это было не в ее духе. Плюнув на все, я снова раскрыл дядька.

Да, все было бы совсем хорошо, если б не Поджер. Точнее, Лариса. Она заинтересовалась. Будь проклята интересующаяся женщина! Да посиди ты немного на кухне! Поджер возник как черт из коробки и обратился к Ларисе с каким-то своим поджеровским вопросом, несчастная красавица стала ему отвечать, и в конце концов Поджер узрел, что картинка, созерцаемая мной, явно не та. Мне было слишком по кайфу ее рассматривать, чтобы отвлекаться на каких-то поджеров. Я даже не стал отпираться, хотя можно было попробовать, закосить под какой-то свой умняк, а потом отмазаться, что клиент, видите ли, передумал. Я быстро свернул. Раскрыл архив. Но Поджер заинтересовался дядьком.

«А это что?» Произошло самое страшное: Поджер уличил меня в так называемой халтуре. Он не мог верить в то, что я могу что-то делать бесплатно. Я тупо пялился в монитор — дядек завораживал меня все сильней. Загвоздило. О чудо! Какой-то педераст позвонил Поджеру на мобилу, и он решил исчезнуть. Пообещав недобро напоследок, что разговор серьезный состоится вечером. Я перевел дух. «Кто это?» — лучше б эта мочалка молчала, но такое уж у этих баб железо, да и программное обеспечение — хуже некуда. Молчи, подруга. Нет, это все пустые надежды. Помолчи. Ну можешь ты помолчать хотя бы минуту? Почему нет баб, которые умеют молчать, и молчать так, чтоб это было в кайф? Тридцать секунд? Десять? Молчи и действуй. Просто будь.

Шли часы. Как-то незаметно наступил вечер. Поджер так и не появился. Клиентов тоже не было. И Ларису, я чувствовал это, стали посещать весьма нечестивые мысли. К Я мог бы заткнуть ей пасть, повалив на диван в подсобке, порвав трусы и вставив ей по самое не хочу. Однако я еще верил в свою интеллигентность. Еще я верил в верность. У Ларочки где-то обретался муж. Хотя к чему вся эта суета — не понимаю до сих пор. Ларисонька положила свои прерасные обнаженные ноги на стул, разделяющий нас (это зимой-то; дело в том, что в этой студии она жила, а отопление было великолепным). Будучи эстетом, я оценил педикюр. Ногти на ее стройных ногах (притом что худышкой назвать ее было нельзя — странно) были накрашены, естественно, бледно-алым. Как у той посетительницы Эрмитажа. Коренной питерки, не иначе. Приезжая не стала бы так красить ногти. Стул на колесиках заелозил. Не в колесиках было дело, как я догадался, а в ее мокрой кошке. Но дальше сцена развертывалась совсем не так, как вы можете предположить, читатель. Я вмочился в монитор.

Что? Что-то не так? Отнюдь (правая нога Ларисы добралась до клавиатуры и попыталась нажать F2 средним пальцем. Это меня взбесило. «Заблокировать клаву, — шарахнула мысль. — Как? Нет, не вариант. А шла б ты на хер».) Какая катастрофа, блин! Женщина меня хочет, а я ее — нет!

Не надо меня воспринимать таким уж особовысокоморальным. Дело было не в верности Курго. Женская верность — это что-то из области сказок, фэнтези для дураков. Я не хотел ее… ну это самое.

Она, Лариса, думала, что это вопрос водки, вина или чего-то подобного. Ночью все кошки серы. Она врубалась, что я не пьян, но и не трезв. Я был с бодуна, и с каждой минутой меня заколбашивало все сильнее от усталости. А может быть, она и не ошибалась. (Дальше я вообразил… не читайте, что написано в скобках! Мне просто хотелось поцеловать ее ножки, эти пальчики с капельками лака на ногтях, это были мои алые паруса, привет Грину, умершему в 1932 г. Какая лажа, Грин обманул всех нас, впрочем, как обманула и вся литература. Все писатели — сволочи, разве что сволочи разного калибра. Чем вы отличаетесь от проституток? О-о. Вам не понять, и слава Богу.) И предложила она: а не выпить ли нам с вами водки, о прекрасный сударь. Я подумал: завтра работать. Блин. Но — мечта! А шеф? А. Н. больше не приедет, билетов нет, как спела Пьеха. Чего-то я по своей тупости не понял. Так. Однако Лариса, уже врезавшая слегка, как это обычно и бывало с ней по вечерам, хотела продолжения.

— Уверена ли ты, — мне до сих пор хотелось казаться умным, — что тебе этого хочется, а не казалась ли бы ты себе самой такой, какая ты есть, сама себе?

О, умно́. За такое вышибают с работы на раз. Прекрасная девушка (она воображала себя девушкой) пошевелила своими прекрасными (прекрасными?) ножками (мозгов у нее не было, так что и шевелить было почти нечем. Но я сказал «Почти», не более того). Так о чем я? Ножки у нее были в самый раз. Видимо, я чего-то не понял.

Я нажал-таки F2. Ничего не произошло. А чего вы ждали? Вечный, дурак, собирался написать экшен, но так и не сподобился.

Девушка хотела, но она была не той.

Я посмотрел на часы.

Лариса тоже посмотрела.

— У нас еще есть время.

Не глядя, я сгреб деньги из.

Улица. Шальной дурак с заводной куклой (куклой на батарейках, двух пальчиковых) еще пытался торговать. Я плюнул. Изделие визжало и пыталось жить. Ему было неприятно оттого, что какой-то мудак выдернул его из небытия, вставив батарейки.

Дурочка меня имела: я взял одну стекляху. Лариса всосала, будто бы для нее это был последний глоток. Я не знал, что делать: то ли свалить домой, к полумягкой Лене, то ли остаться с Ларисой, еще более относительно мягкой, по крайней мере, потенциально. Однако нащелкало 20.34, а в 20.56 была электричка.

Ножки красовались. Ух-х, какие ножки-то! Стройные, длинные. И эти алые капельки лака… Э… паруса…

Я пошел на вокзал. Поезд пришел почти вовремя.