Цветы Эльби

ХУРГАЙК-СЮЛЕ

етняя ночь.

Я лежу в траве и смотрю на небо. Чуть покруживается голова. Рядом дед Ендимер ворошит в золе картошку. Возьмет на ощупь и, обжегшись, дует на пальцы. Я не вижу старика, но чувствую каждое его движение.

— Огонь ее не берет, прямо камень, — ворчит дед. — Осина… от нее не уголья, один пепел. Только и названия, что дерево.

Он сгребает палкой едва тлеющие синевой угольки.

— Пекись, пекись скорей, не тяни за душу!

А я смотрю на Хургайк-Сюле[20], что уходит в безвестную даль, смотрю долго, не мигая, и от этого начинает казаться, будто в черной дали пляшет крылатая тень.

Из-за рощи всплывает луна. В смеженных ресницах сонно различаю девичье лицо, распущенные волосы. Да это же она, девушка из сказки по имени Тавбри, я слышал о ней еще в детстве.

— Пинеслу выглядываешь, — доносится до меня голос старика.

— Какую еще Пинеслу?

— Ту, что на луне. С парнями это бывает, как заметят ее — глаз не оторвут.

Так вот оно что, у нас ее зовут Тавбри, а здесь — Пинеслу. А сказка-то одна. Но деду невдомек, что мне она известна. Вот он и напустил на себя обычную в таких случаях важность, мол, попроси хорошенько, а я еще подумаю, стоит ли языком шевелить. Но я молчу, словно бы задремал, и дед не выдерживает:

— Откуда тебе знать это имя, иные старики и те путаются, по-разному кличут. Но ее звали Пинеслу, это уж точно, клянусь бородой. Да, именно так, Пинеслу, что значит девушка, имеющая тысячу достоинств.

Вот поди поговори с таким дедом.

— И как она на луну попала, по-разному сказывают, а правду мало кто знает.

— Вот как?

— Да, вот так! — роняет дед, словно я и впрямь виноват в том, что люди склонны к выдумкам.

…Однажды на берегу озера, в густом ивняке, сидела девушка-красавица. Волосы, как у русалки, по плечам спадали. Заплетала она их в толстую косу, светлым гребнем расчесывала, песню напевала:

Вдруг она смолкла, чего-то испугалась. Перед ней в воде, как в зеркале, добрый молодец улыбается. Будто и впрямь со дна вынырнул, смотрит на нее не насмотрится. И то ли птица на ветку села, в воду листочки окунула, то ли сухая травинка упала, пошли по воде круги, побежали в разные стороны, — исчез парень.

Оглянулась — а любимый ее, Азан, за спиной стоит. Рослый, крепкий, лицом ровно солнце ясное.

И сказал Азан:

— Хорошо ты поешь, Пинеслу.

Засмущалась девушка, закрыла лицо фартуком.

Вот она какая была! Хороша да скромна, не то что иные, никак себе цену не определят, и все оттого, что природа к ним добрей, чем к другим была, красотой одарила… Нет, Пинеслу таким не чета. И скромна и работяща. Сама и песни складывала, послушаешь — сердце радуется.

Давно они сдружились, друг дружку любили. И не ждали беды, не ведали. А беда упадет камнем с неба — и никакой тебя аргамак не умчит от нее.

Невзлюбила девушку злая мачеха-колдунья. Сперва старалась отвадить жениха, выдать за него свою дочь, да зря старалась. Тогда она принялась за девушку, но и та не поддалась. Какую только работу на нее не взваливали: и сено косить, и за скотиной ходить, и по дому убирать. От зари до зари на ногах Пинеслу, а все такая же веселая, бойкая, знай песни поет.

Вот однажды принесла девушка воды из колодца, а дверь заперта. Допоздна просидела на крылечке с ведрами, а в полночь позвала мачеха злых духов, нечистую силу, и унесли они Пинеслу на небо, забросили на луну.

— Пускай там сама себе поет, сама слушает, — сказала мачеха.

А чтоб тяжко ей было, повесила на плечо коромысло с полными ведрами, дескать, поглядим теперь, долго ли так протянешь.

Коромысло к плечу будто приклеилось, не снять не сбросить. Вот какие дела.

— А что же Азан, — спросил я деда, — разве не спас свою любимую?

Старик ответил как бы нехотя:

— Кого любят — в беде не оставляют. Пустые твои слова. — И, смягчившись, добавил: — Ты дальше слушай.

Сильно горевал Азан. Бродил по горам, по лесам, по речным берегам. Все звал любимую:

— Пинеслу, Пинеслу, где ты, зорька ясная?

Но вот однажды глянул он на луну и увидел Пинеслу. Увидел и поклялся: жив не буду, а ее спасу.

И стал Азан мастерить крылья, чтобы долететь до луны и обратно в целости вернуться.

Скоро крылья были готовы, большие, крепкие, как у орла. Из чего он их сделал, неизвестно. Может, из любви своей сделал, слезой склеивал. Однако — полетел.

И чтоб не сбиться с пути, держал путь на Хургайк-Сюле. Вот когда понадобилась человеку дорога, оставленная лебедями.

«Поднимусь я по Хургайк-Сюле до неба, — думал Азан, — подожду, покуда луна подойдет поближе, тогда и достану Пинеслу».

Но от беды, видать, и на крыльях не умчишься.

Прослышали ведьмы о том, что задумал Азан, всполошились. И рассыпали по небу звезд видимо-невидимо, все перемешали.

Сбился с пути Азан.

А Пинеслу все глаза проплакала.

— Ой, беда моя, горюшко. Я словно яблочка половинка отрезанная, разлучили нас с милым на веки вечные. За что, не знаю, не ведаю.

Днем и ночью на землю смотрела, искала Азана да шептала сквозь слезы:

— Не оставит он меня, найдет.

Тяжко ей стоять. И сидеть — ведра книзу тянут. Станет ей невмоготу, потихоньку песню запоет:

Говорят, кто очень ждет, непременно дождется. Налетала ночь, и увидела Пинеслу летящего Азана. Вскрикнула от радости и запела свою любимую, чтобы Азан услышал.

Только зря пела, исчез Азан, канул в темень, словно камень в воду. Унесло его невесть куда. И снова осталась Пинеслу одна.

Белая лебедушка, весенний цветок Чувашии. Одна ты, одинешенька во всем ночном мире. Никогда там солнце не всходит, вечно звезды блестят.

Грустные звезды — ее глаза.

Подхватит ветерок ее песню, понесет в родные края. Нежный калган-ковыль запечалится, к земле приникнет…

— Что ж она так никогда и не вернется?

Отчего и сам не знаю, в эту минуту Пинеслу казалась мне живой, настоящей, а вовсе не сказочной.

— Ах, ачам, пока жива песня, жив человек. И не век бродить Азану меж звездами.

В безмолвии ночи плывет луна. Ничто не вечно под ней. Стареют люди и деревья. Гора становится пылинкой, река — ручейком. Все проходит.

А любовь остается…