Цветы Эльби

ЦВЕТЫ ЭЛЬБИ

ы перегнали табун на луг Тимерле. Лошадям здесь приволье — трава до колен. И пастухам удобно, захочешь развести костер, за хворостом далеко не нужно ходить, кругом — кустарники, сухостой. Собирай только, не ленись.

…Солнце зашло, и небо стало гуще синьки, упала прохлада…

Лошади рассыпались по лугу, ищут, где трава посочней. Пастухи прилегли отдохнуть, а мне захотелось размяться, сходить на ближайший холм Чегерчек и оттуда поглядеть на вечернюю землю. Я позвал Ендимера. Дед любил побродить, но сейчас лишь рукой махнул — умаялся за день.

Тропка вывела меня на вершину. Луга внизу уже подернулись сизой кисеей тумана, а верхушки леса были розовые от солнца. Я обернулся и замер. Неподалеку, в ложбине, алой копной цвели георгины, большой, ухоженный куст в кольце из зеленого дерна.

Откуда они здесь, вдали от дороги? Я спустился вниз. Вблизи цветы казались еще ярче, крупней.

Я долго стоял, любовался, потом решил: сорву один цветок, отнесу деду. И только подумал, как позади раздалось:

— Не трогай! — И я увидел Ендимера верхом на коне. Силуэт всадника с минуту недвижно маячил на фоне синего неба: — Не надо, — повторил старик, медленно спешиваясь. — Это цветы Эльби!

— Эльби? — спросил я дрогнувшим голосом: появление деда было неожиданным.

Ендимер, наклонясь, поправлял спутанные ветром побеги. Потом сел на травянистую оградку, закурил.

— Так и знал, дойдешь до цветов — сорвешь, — хмуро обронил дед, — вот и примчался.

— Мучи, откуда здесь эти цветы? Ведь георгины-то… садовые.

— Э-э-э… ачам, — прервал меня дед, — долго рассказывать!

Но я уже чувствовал, что тут какая-то тайна и что дед не удержится — расскажет.

— Это случилось давно, когда на чувашские племена напал хан Тимер, что значит железный. Говорят, жестокая битва была на этом месте. — Дед рукой показал в сторону луга. — Враг был силен. Дрогнули, отступили чуваши. — Дед покачал головой. — И вот, понимаешь, в самый трудный момент с холма послышалась песня. Гордая такая и печальная.

И молодые, и бородатые воины сразу узнали голос Эльби.

Красавицей слыла она. Что лицом, что походкой — ну прямо княжна писаная. А голос у нее был — краше соловьиного. Нет уже на земле нашей таких певиц. — Ендимер даже рукой махнул. — Так вот, услышав голос Эльби, бежавшие остановились. Девушка пела о войне, о клятве, данной воинами матерям и невестам, о мужестве и гордости мужчины, который способен с улыбкой погибнуть, защищая родную землю.

— Да, стар уже стал, многие песни ее забылись, — дед кашлянул. — Когда мальцом был — знал. Бабка моя часто пела. Замечательные были песни! Прямо за душу брали. — Дед, сожалея о прошлом, прищелкнул языком. — Так вот, остановила песня бегущих, сердца отвагой заполнила. Вспомнили люди о долге своем — о родных, о любимых, о детях.

И откуда сила взялась — ударили по врагу, земля задрожала. Засверкали сабли, секиры.

А Эльби все пела. Свистели над ней тугие стрелы, но девушка стояла, скрестив на груди руки, и продолжала петь. Враги рвались к ней, знали, откуда к нам сила пришла. Много их полегло на лесных холмах, но тут из-за кустов ринулась свежая сотня, наши бросились было наперерез, да не успели.

Как подрубленная яблонька упала девушка на сыру землю.

Упала Эльби — на устах недопетая песня. На траве — кровь алая. И тогда повела наших воинов месть. Побежал враг, не выдержав натиска. Говорят, владыка их, сам Тимер, едва ноги унес. Раненый вскочил на коня и ускакал, и после этого будто бы дал клятву никогда не ступать на землю чувашей. — Дед выбил потухшую трубку, кивнул на цветы. — Весной выросли здесь цветы. Никто их не сеял… Цветы не простые, это капли крови Эльби, оттого они алого цвета. — И, немного помолчав, добавил: — Не я, люди так говорят…

Мы оба молчим. Холмик Чегерчек утопает во мгле. В траве невидимые стрекозы завели вечерний концерт:

— Чек-черик, чек-черик.

Мне кажется, будто они поют: «Чеп-черех, чеп-черех», что значит по-чувашски — «жива она, жива, жива».

Я почувствовал на плече ладонь Ендимера.

— Идем, однако, ачам. Пожалуй, заждались нас у костра.

Он подошел к коню, быстро сунул ногу в стремя и вскочил в седло.

— Постой, мучи!

Взбежал я на холм и, сложив ладони у рта, громко крикнул:

— Бо-бо-бо, Хлат, Хлат, бо-бо-бо!

Издалека донеслось тревожное ржанье. Скоро послышался топот: «тубурдук, тубурдук, тубурдук»…

— Ми-ха-ха-ха-а-а! — протяжно заржал Хлат, подскакав ко мне. Я потрепал его челку. Хлат потерся мордой о мое плечо, замотал головой.

— Умница, стригун. Добрый, а седла не терпит, и узды — тоже. Схватишь его за гриву, и он послушен.

«Эх, — подумал я с сожалением, — скоро тебя запрягут». И крикнул деду:

— Айда, мучи, наперегонки!

Дед улыбнулся.

— Нет уж, сынок, старику с молодым не тягаться. Ты вон с ветром соревнуйся.

Я свистнул протяжно, и Хлат взял с места, будто на крыльях, плавно, легко понесся с холма, только ветер загудел в ушах. Загудел, зашептал, и в этом шепоте и свисте, в дробном постуке копыт рождалась стройная мелодия: то звонкая, то печальная, и на миг показалось, будто поет далекая Эльби. Поет и зовет меня, а куда — неизвестно.