Цветы Эльби

ТЕНЬ ПРОКЛЯТОГО ТАРХАНА

ернулся я с раскопок Тигашевского кармана, что расположен на юге республики, уже к полудню. Карман — слово древнее, обозначает — крепость. Устал в дороге, лег и тотчас уснул. А когда проснулся, за окнами стемнело. «К деду, что ли, сходить».

Вот уже три дня не виделся с Ендимером. К тому же чувствовал себя виноватым: помчался на эти раскопки один. Может быть, у деда и в мыслях не было ехать со мной, а все-таки надо было позвать. С чудинкой он, дед, возьмет и обидится. Бывало уже так — вдруг что-то не по нему, насупится и замолчит на весь день. Даже не поймешь, какая его муха укусила.

Я уже собрался идти, как в дверь постучали.

На пороге появился сам Ендимер-мучи.

— Ну, беглец, как съездил? — спросил старик что-то уж слишком весело: наверное, все-таки таил обиду. — Что видел? Что слышал? Говорят, на раскопках был, у самого профессора… А я как узнал, что ты уже дома, так сразу сюда. Коней на ребят оставил. Поведут на Сархурн. Знаешь, где Сархурн? Да, да, там… помнишь, мы с тобой разок бывали.

Сархурн… Северный мыс Юхминского леса, врезавшийся в заливные луга речки Тет. Живописнейший уголок Чувашии. Березняк там сказочный, сквозной, солнечный. Что ни деревце, будто невеста в серебряных монистах, и кора необычная, с розовым оттенком.

Может, потому и называется место — Сархурн, то бишь красные березы. А под березами — чай-трава, издалека дурманит.

Так, разговаривая о Сархурне, мы с дедом вышли в сад, присели на скамейку.

— С самим-то беседовал, с профессором? — переспросил Ендимер. — Говорят, шибко грамотный, голоса! Повидаться бы с ним, да все времени нет.

— Говорил, мучи, говорил с профессором. Давно он тут, в Чувашии, и возле Таябы работал, и под Чебоксарами.

— Ну… а что он говорит о крепости? — старик достал трубку, приготовился слушать.

Я начал с того, что Тигашевская крепость, по словам профессора, построена примерно лет восемьсот назад. Вокруг нее рвы, канавы. Остатки подъемных мостов. Предполагают, что крепостью владел чувашский тархан.

— А когда же она пала, крепость? Какие предположения?

— Да лет шестьсот… Взята войсками Батыя, внука Чингис-хана.

— К-хм, вот как…

Ендимер насупился, машинально поглаживая бороду, потом пощипал усы.

— Может, и прав твой профессор. Большим людям больше видно. А все-таки в народе по-иному сказывают. Издавна ходит слово о крепости, и все не забывается.

— Конечно, мучи, — поспешил я согласиться с дедом, даже головой для пущей важности кивнул, чтобы он не сомневался.

— Историю эту я слышал от деда, а дед от своего отца. Так из колена в колено дошла до наших дней.

…Тигашевский карман с давних пор был славой и честью тарханов на юге Чувашии. А разрушен он при тархане Миндыбае.

Едва Миндыбай стал тарханом, вторглись на чувашскую землю несметные орды кочевников. Подобно саранче напали на отряды великого эмбю[15] и стали продвигаться в глубь страны. Скоро дошли и до наших мест, до юхминского края. Народ побросал жилье, стал уходить в леса.

Там вольные духом юхминцы собирались с силами, готовясь к борьбе. Великий эмбю призвал одного из самых смелых и мудрых — пинбю[16] Актаная, дабы возглавил он войско и задержал нашествие.

Актанай, старейший и храбрейший, чьи седины и боевой опыт вызывали уважение даже у врагов!

Юхминцы укрепили крепость, углубили рвы, построили мосты, установили мощные пращи-сивалки, метавшие камни на тысячу локтей… А на дорогах вокруг крепости разбросали утсиени — железные шипы против вражеской конницы. Попадет такой шип под копыто — конь упал и всадник — наземь.

Только одну тайную тропу, петлявшую по болотам, оставил Актанай свободной, чтобы поддерживать связь с великим эмбю.

У всех была одна дума — умереть, но не сдать крепости. Лишь тархан Миндыбай держал на уме другое.

Не верил он в победу. И задумал Миндыбай сдаться иноземцам, платить им дань, а самому по-прежнему спокойно владеть крепостью и угодьями.

Послал он во вражеский стан лазутчика, и тот вскоре провел пришельцев тайной тропой к самой крепости.

А дело было ночью. Храбрый пинбю Актанай спал, спали его сербю и вунбю — сотники и десятники. А стражу Миндыбай подпоил хмельным зельем, сон-травой.

Как ворвались пришельцы в крепость, проснулся Актанай и сразу понял — плохи дела. В одном белье кинулся к воинам, поднял их, и все вместе бросились к мосту — преградить дорогу врагу. Но враг был хитер, оставил старика биться с несколькими воинами, а остальные бросились по домам, по княжеским покоям, — и пошла тут резня.

Ранен был Актанай, крепкий аркан свалил его наземь. Заточили старейшего в темницу.

Так пала Тигашевская крепость. Погибла надежда юхминцев.

Враг ликовал. Миндыбаю несли дары и называли его при этом не иначе, как мурза.

Утром, едва взошло солнце, привели пинбю Актаная к вражескому военачальнику.

— Скажи-ка, — грозно спросил военачальник, — где находится табор великого эмбю, где поставил он свои знамена?

Отвечал мудрый Актанай:

— Паршивая овца все стадо портит, да, к счастью, она одна. Спроси Миндыбая, а я тебе ничего не скажу.

— Смотри, Актанай, — пригрозил военачальник, — на костер угодишь. Жизнь или смерть — выбирай.

— Смерть страшна, да недолга, — тихо молвил Актанай, — а предательство — мука вечная. Я воин — умру с чистой совестью, за свой народ.

— Совесть… народ, — рассмеялся начальник, свистнув нагайкой, — вот твой брат-чуваш и сожжет тебя.

— Если найдешь такого.

— Уже нашли. Эй, Миндыбай… Позвать тархана!

Миндыбай уже стоял рядом. Был он бледен, как отбеленный холст, голова опущена.

…К полудню на крепостной площади сложили костер. Актаная привязали к столбу.

— Начинай, — приказал военачальник Миндыбаю. — Да побыстрей шевелись.

Руки Миндыбая дрожали, когда он поджигал сухие поленья.

Жадно взметнулось пламя, облизывая хворост. Пахнуло жаром.

Застонал храбрый Актанай, сжимая зубы. В глазах у него помутилось. В последний раз, прощаясь с жизнью, взглянул на белый свет, на поля, зеленевшие за крепостью, на леса, что тянулись без края, на тела порубленных своих товарищей. Глаза его остановились на тархане, и страшен был взгляд Актаная.

Вздрогнул, попятился Миндыбай, точно замахнулись над ним саблей острой.

— Будь ты проклят, изменник, — прошептал Актанай, — на века! И не примет тебя наша земля.

Так погиб Актанай…

Тархан думал, что никто из своих не видел его злодеяния. Но один из воинов, тяжело раненный, ночью уполз из крепости.

Понеслась страшная весть от селенья к селенью, от дома к дому. И проклял народ Миндыбая и весь его род.

Вот оно, это проклятие.

Сила, хранящая наши семьи, наши дома!

К тебе наша молитва и просьба. Предатель да не станет зваться чувашем. Никто не скажет ему — брат, отец не назовет сыном, мать — дитем любимым. Он предал народ и семью.

О земля! Благословляя тебя, чувашские матери берут из груди по три капли молока. Сделай так, чтобы не было Миндыбаю счастья. Пусть топчут его чужие ноги, пусть у него отнимутся руки и онемеют уста.

Нет ему прощения! Вечный позор!

Сила, хранящая наш урожай!

К тебе наша молитва и просьба. Тобой вскормлен и вспоен тот, кто предал тебя. Да не будет ему от щедрот твоих ни воды, ни хлеба.

Солнце светлое!

К тебе наша молитва и просьба. По три капли своего молока бросают матери на росные травы в пору восхода. Пусть предатель станет тенью бродячей, не зная ни тепла, ни света. Все живое без солнца вянет. Пусть же и в нем не будет ни жизни, ни радости.

Это было самое страшное проклятие.

Народ не склонил головы перед пришельцами. Не захотел жить в покорности. Многое видел он на веку своем: и беды, и радости. Верил, придет еще светлый день.

— Все уйдем в леса, все до единого, — говорили промеж себя люди, — соберемся с силой и ударим по врагу.

Так стали Юхминские леса приютом для тех, кто готовился к битвам.

Но и враг не дремал. Вызвал к себе вражеский военачальник Миндыбая и сына его Туймета и повелел им обучить ханских воинов военным приемам чувашей, открыть секреты боя.

Поклонился Миндыбай, делать нечего. С врагом шутки плохи. Раз струсил — теперь служи. Как говорится, увяз коготок, всей птичке пропасть.

— Победим, — сказал на прощанье военачальник, — будет тебе от нас великая милость, станешь царем чувашским, слугой самого хана, господина вселенной.

Обучил Туймет ханские войска, и двинулись они несметной силой, тесня чувашей к Волге.

Ликует Туймет, предвкушая славу и царские почести…

Шли враги к Волге. А тем временем великий эмбю обучал своих воинов новым приемам, неизвестным пришельцам. Побеждают не силой — уменьем. Не зря говорят: и соколы воробьям не страшны, если соколов ведет воробей, а воробьев — сокол.

Еще не светало, когда собрал эмбю свои войска. И сказал эмбю своим ратникам:

— Юндаши мои! Здесь наша земля и могилы наших отцов. Отступать некуда! Будем драться насмерть! Нападем сомкнутым строем, плечом к плечу. Один упадет, другой на его место встанет. Стойте друг за друга, защищайтесь сообща, и ни шагу назад. Позор тому, кто оставит в беде товарища.

— Позор! — эхом прогремело в рядах.

— Сыны чувашей! — вновь заговорил великий эмбю. — На вас смотрят матери и невесты, ваши отцы и деды! Они ждут победы и спасенья! Поклянемся же именем великого Тора[17], что не посрамим памяти предков и чести своей!

И повел эмбю своих воинов под покровом ночи прямо в ханский стан, где шло великое пиршество и хмельные враги похвалялись своими подвигами и добычей.

Был среди них и Туймет. Все эти дни слал он к отцу нарочных, извещал о близкой победе. И тархан в своей крепости радовался и тоже затевал пиры вместе с вражескими сотниками. Породниться мечтал с ханской знатью, а дочь свою выдать за самого мурзу.

— Такую свадьбу закатим, — кричал Миндыбай, утирая жирные губы, — всем чертям на зависть! А сам думал: «Вот уж когда стану я самым могущественным тарханом, поедут ко мне соседи на поклон. Еще и прославлять станут. Чья сила, того и правда. Я ведь не просто тархан, а зять самого мурзы».

Стали готовиться к свадьбе. Ждали новых вестей от Туймета. А он точно в воду канул. День прошел, второй. Ни слуху ни духу. И гонцов седьмой день нет.

Забеспокоился Миндыбай:

— Что ж не едет сынок! Или кони его пристали, или дорога стала длинней?

Послал он к нему новых гонцов. Одного, другого, третьего. Умчится гонец и словно в воду канет.

Однажды под вечер Миндыбай вышел прогуляться на стены крепости, взял с собой меньшего сына Сыххана. На душе тревожно.

Повелел ему Миндыбай подняться на самую высокую башню-хыбар, поглядеть: не клубится ли пыль на дороге, не видать ли брата с войском.

Влез Сыххан на башню да тут же кубарем вниз скатился.

— Едет, — сказал, — по большаку одна-единственная карета. За каретой пыль столбом.

Не успели Миндыбай с сыном подбежать к воротам, карета уж возле первого моста. Конь в мыле, а на козлах ни души. Забилось сердце Миндыбая, точно кто в барабан заколотил. Стал тархан белей полотна, а конь-иноходец взвился на дыбы, заржал протяжно.

«Наваждение, — подумал Миндыбай, — к чему все это?»

Неизвестно, кто велел опустить мост, и словно сами собой отворились ворота. Вынес конь карету на площадь и застыл как вкопанный. Отворил Миндыбай дверцу кареты и ахнул — в карете лежал мертвый Туймет.

Собрался народ, прибежали ханские слуги, всполошились, залопотали по-своему.

И тут с неба на самую середину площади бесшумно опустился крылатый человек. Был он во всем черном, лица не видно. От крыльев, блестящих, как доспехи Астамбула, сыпались искры. Онемели стражники, побросали наземь секиры. А человек все летал низко-низко над головами, будто кого искал. Подлетел он к младшему сыну тархана, коснулся его крылом. Вскрикнул Сыххан:

— Ан-н-не-е-е! — и грохнулся наземь.

Зашумел народ:

— Мститель, мститель явился!

— Актанай!

Опомнясь, кинулись враги на крылатого человека, рубили мечом, вонзали копья, пускали стрелы. Но ломались мечи, копья плавились точно восковые. А стрелы летели мимо.

— Горе нам! — закричали в испуге враги. — Он бессмертен, неуязвим, горе нам!

А крылатый все парил кругами, выискивая друзей Миндыбая. И кого касался крылом, те падали замертво.

Люди благодарно поднимали к небу руки, другие, подобрав копья и мечи, стали теснить пришельцев. А те отступили к главной башне и там заперлись.

Но вот подлетел крылатый к лежавшему в пыли Миндыбаю, тот и вовсе перестал дышать от страха. А крылатый вдруг захохотал, да так громко, что земля задрожала, — словно гром загремел с перекатами.

— Ах-ха-ха-ха-о-о!

— Ого-го-го-о!

Взмыл в небо и затерялся в облаках.

В ту же ночь рухнули стены кармана, канавы его сравнялись с землей.

Враги прочь бежали из крепости, пока не повстречались с отрядами эмбю.

Скоро на чувашской земле и духа вражьего не осталось. Но имя предателя не забылось.

Людей, не помнящих родства, изменников отечества, презрительно кличут миндыбаями. А тех, кто принял за отчизну смерть и муку, с любовью называют актанаями.

Я спросил деда, что стало с Миндыбаем.

— Эх, ачам, — промолвил дед, — врагу своему не пожелаю такой судьбы. Не бывает зло безнаказанным. Убежал он со своими хозяевами, долго волком по земле рыскал, везде побывал, и везде ему было плохо, и тошно, и страшно. Не зря говорят — потерявший друга семь дней плачет, потерявший родину — век. Так и умер он на чужбине. Там его и схоронили.

Да только в чужом краю и земля тяжка. Не выдержала душа Миндыбая, ушла с его тенью на родину. Просила, молила родную землю принять ее.

— О земля моих отцов, прими Миндыбая, проклятого людьми и богами!

Но молчала земля. И снова просила тень:

— О мать-земля, великодушная, всепрощающая! Даже врагов своих прощаешь ты. Прими Миндыбая, всеми покинутого и отвергнутого.

И снова тишина.

— О земля моих матерей! Не отдели же меня от праха тех, кто дал мне жизнь! Молю тебя, слышишь?!

Но молчала земля, будто каменная.

И сейчас, сказывают, иным путникам является тень несчастного странника. Ночью в лесу, на болоте слышится голос: плачет, просит простить. Все ждет, может, кто разжалобится, скажет доброе слово, одно только слово — и тогда снимется проклятие с имени Миндыбая.

Но кто же помянет его добром на земле, которую он предал?!