Цветы Эльби

ОКАМЕНЕВШИЕ ТИНЮКИ

ойдем-ка мы с тобой завтра на рыбалку, — сказал Ендимер, видно, догадавшись, что я заскучаю в ночном.

Однажды мы уже встречали зарю на реке. Тогда я впервые услышал от деда о вечно живой Илемби, что, превратившись в березку, ждет не дождется своего любимого Яндугана.

«Хорошо бы еще раз побывать на мысе Илемби, подумал я, услышать песню березы». Но дед сказал, что на этот раз мы будем рыбачить за озером Хундимера, возле больших столбов, которые в народе называют окаменевшими тинюками. Я так обрадовался возможности побывать в незнакомых местах, что пропустил мимо ушей слова «Хундимер» и «тинюки».

На другой день, к вечеру, мы вышли из дома и через час были на реке. Там, на приколе, под старым развесистым дубом отыскали лодку и поплыли вверх по реке.

Стемнело, когда перед нами распахнулась черная гладь озера. Лунная дорожка бежала от берега к берегу, изредка слышались тихие всплески.

— Рыба играет, — сказал я, затаив дыхание, — мной ее здесь, наверное.

— Нет, — покачал головой дед, — нет в этом озере ни единой рыбки.

Он перехватил мой удивленный взгляд и кивнул на воду.

— Зачерпни-ка ладонью да попробуй на вкус — все поймешь.

Вода оказалась горькой, с привкусом ржавчины. Очевидно, со дна били минеральные ключи.

— Люди говорят, что рыбы здесь уже лет сто нет и не будет. И травы на берегах тоже, — продолжал Ендимер.

«Странно», — подумал я, догадываясь, что эти места связаны с какой-то новой легендой. А вслух сказал:

— Проклятое место, что ли?

— Вот именно, проклятое, — согласился дед. — Не будем здесь останавливаться. — И он направил лодку к видневшимся у протоки трем столбам.

— Вот они, окаменевшие тинюки, — промолвил старик. — Здесь и закинем удочки, а пока давай сложим костер.

Мы сошли на берег. Собирая валежник, я подошел поближе к столбам. Они располагались треугольником и очертаниями напоминали застывшие человеческие фигуры.

«Окаменевшие тинюки… Что это такое? И это озеро… какое-то неживое. Надо будет расспросить Ендимера».

Дед, стоя на корточках, раздувал огонь.

— Мучи, — обратился я к деду, когда он, отдышавшись, уселся на траву, — что такое тинюк?

— А, — отозвался старик, словно только и ждал вопроса.

Он стряхнул с чапана лесной сор, уселся поудобнее, а я приготовился слушать.

— Старая история про алманчу Савалея, его добрую жену Пикенеш и трех судей-тинюков, которые сжили со свету эту женщину… Долго рассказывать. — Он покосился в мою сторону.

— Я уже научился слушать, мучи.

— Богатый человек был алманчи Савалей, — начал дед, — и мудрый — ума палата. Знали его в соседних селеньях и бойлыках Серебряной Булгарии, в землях буртасов и мокшей. Но не богатством славился Савалей, а красавицей женой, краше и добрее которой не было, должно быть, во всей Великой Булгарии, что лежала меж четырех рек, называемых Волгами — Великой Волгой, Черной Волгой, Белой и Серебряной.

Звали ее Пикенеш, что значит маленькая красавица.

Жил неподалеку от них, в соседнем селенье, мурза Хундимер.

Худое дело задумал мурза — силой навязать свою любовь прекрасной Пикенеш. Знал он, что алманчи Савалей часто отлучается из дома по торговым делам, и только ждал удобного случая.

Скоро такой случай представился.

Однажды собрался Савалей в дальнюю дорогу, попрощался с домашними. А жене сказал:

— Вернусь через три месяца. Жди меня, береги дочь.

С тем и уехал. А на другой день в дом явился мурза Хундимер, будто и знать не знал, ведать не ведал, что Савалей в отъезде. Поговорил о том о сем, да исподволь и подвел разговор к самому главному: мол, зачем тебе, прекрасная Пикенеш, такой муж? Ведь он не дорожит тобой, оставляет на долгие дни одну, без ласки, без утешения.

— Так и увянешь, не распустившись, как одинокий цветок в сыром лесу! Полюби меня, Пикенеш, уж я постараюсь, чтобы ты была счастлива.

А Пикенеш ему в ответ:

— Разлука любви не страшна.

А мурза сжал кулаки:

— …Вот возьму и распущу слух, что пригрела ты меня, приласкала, пока Савалея дома нет… Что будешь делать? Кто поверит в твою невиновность. Муж первым проклянет!

Переменилась в лице Пикенеш, но ответила спокойно:

— В детстве слышала я сказку про белую лебедь. Плыла лебедь по озеру, белая, величавая, а рядом — серые гуси. И взяла тут гусей зависть: «Мол, отчего мы серые, невидные, а ты, лебедь, бела как снег?» Похватали со дна грязного ила, забросали лебедушку, — и ну на радостях гоготать:

— Вот и ты теперь стала серой! Нечего нос задирать. Такая же, как все!

А лебедушка нырнула в воду, вынырнула — белей прежнего. Нет, сосед, к чистому грязь не пристанет.

Поднялся мурза мрачней тучи:

— Ну, что ж, — сказал, — посмотрим. Еще припомнишь меня, красавица.

И ушел, хлопнув дверью. А Пикенеш и рада. Только на душе осадок остался, да вскоре рассеялся.

Красавица о мурзе и думать забыла: мало ли хлопот по хозяйству, еще дочь на руках.

Но случилась беда.

Как-то взяла служанка-хархам девочку в сад погулять. И часа не прошло — послышались крики. Выбежала Пикенеш, видит: лежит служанка ни жива ни мертва, вокруг люди суетятся, голосят.

— Дочь! — закричала Пикенеш. — Где моя доченька!

Заметалась по саду, заплакала…

Девочки нигде не было. Служанка, очнувшись, ничего толком сказать не могла. Какие-то люди выскочили из кустов, сбили ее с ног, а девочку схватили, та и пикнуть не успела. Унесли…

Рухнула наземь бедная Пикенеш, едва привели ее в чувство.

— Дочь, доченька, — одно только и твердила бедняжка, — где моя дочь?

Верные слуги бросились в погоню за злодеями, да вернулись ни с чем.

Слегла Пикенеш. Не ест, не пьет, ни с кем говорить не хочет. За три дня состарилась, не узнать ее.

…Возвращался Савалей из дальней поездки и еще в дороге прослышал, какая беда стряслась в его доме. Дурная весть — крылатая. Встречные снимали шапки-малахаи, участливо кланялись и, глядя вслед, качали головами.

Словцо-другое долетало до Савалея, но он пропускал их мимо ушей, а однажды, словно иглой в сердце, кольнуло: «Что-то люди таят от меня, не договаривают».

Будучи на постое, не стерпел Савалей, схватил хозяина избы за рукав:

— Ну-ка, говори, о чем народ шепчется. Правду скажешь — не трону, солжешь — худо будет.

— Не серчай на меня, славный алманчи, — сказал понуро хозяин, — не нами слухи придуманы.

— Говори!

— Сказывают люди, будто жена тебя обманула, оттого и наказал вас бог, отнял дочь. Ну, а что и как там…

Не договорил хозяин, страшен был Савалей в ту минуту.

— Молчи, святотатец! — И схватился за кинжал, да вспомнил, что слово дал, и, весь дрожа, опустил руку.

Дома у постели больной жены молча стоял Савалей, потом заговорил — и голос его прозвенел ровно булат под молотом:

— Сердце мое скорбит о дочери. Не смогла ты ее уберечь. Но не об этом сейчас… Честь моя запятнана твоей изменой. Я все знаю, люди зря говорить не станут, слухи сами собой не родятся.

Ничего не ответила ему Пикенеш. Вспомнилась ей угроза Хундимера: «Кто поверит в твою невиновность. Муж первый проклянет. Погоди, еще вспомнишь меня».

— Нет моей вины перед тобой, — проговорила Пикенеш, чуть шевеля губами. — Клянусь… это злые языки…

Но Савалей только головой покачал. Не поверил.

— Слабая женщина — хуже змеи. Я прикажу выбрать тинюков пусть решат, права ты или виновата…

— Тинюки… это слово мне незнакомо…

— Откуда тебе знать, — сказал дед, — все о них давно позабыли. А в древности, решая спор, выбирали трех судей. Даже поговорка такая была: «Справедлив, как тинюк».

— Судьи, значит…

— Вроде того, — махнул рукой мучи. — Судьи тоже бывают разные. Но тинюк — всем судьям судья.

…Объявил Савалей народу, что Пикенеш отрицает свою вину и что дочь будто украли по злому умыслу.

— Сам-то веришь ей? — спросили люди.

— Нет, не верю. Сказано, нет дыма без огня. Оттого и требую суда.

— Дело твое, — ответили люди.

Тут же выбрали троих тинюков, уважаемых старцев-шурсухалов. На месте этих столбов и вершился суд.

Народу собралось видимо-невидимо. Люди не верили, что добрая и скромная Пикенеш могла оказаться изменницей. Встали на свои места тинюки. Впереди на холмике старший, двое — чуть позади.

Старший помолился на восток и начал:

— Люди добрые. Сегодня мы судим женщину, что звалась до сих пор женой алманчи Савалея. Ходят о ней худые слухи. Кто хочет сказать слово, пусть выйдет.

Был в толпе и Хундимер со своими слугами. Едва тинюк кончил говорить, толкнул мурза одного из них. Тот вышел вперед, поклонился.

— Знаю доподлинно, — промолвил он, — об измене этой женщины.

Один за другим выходили на лобное место слуги Хундимера и свидетельствовали о женском бесчестье.

Плакала, слушая их, добрая Пикенеш, а ничего поделать не могла. Кто мог ее защитить. Служанка вступилась было за хозяйку, но ее словам никто не поверил.

Решили тинюки, что виновата Пикенеш. Опорочила мужа и в наказанье за грехи потеряла ребенка.

— Пусть прыгнет в костер, огнем очистит от скверны род славного Савалея!

Развели на берегу костер, подвели Пикенеш.

Люди плакали, глядя на бедную женщину.

— Пощадите ее! — шумели в толпе.

— Мы будем за нее молиться, да простит ее Пюлехсе!

— Не верьте злым наветам!

Но тинюки были неумолимы. Молча смотрели они на Пикенеш. Она гордо шагнула к костру, посмотрела в последний раз на людей, на реку, в которой плясали языки огня, подняла к небу руки:

— Люди добрые, муж любимый!.. Я чиста перед вами. Но я знаю клеветника, того, кто принес нам беду. Мурза Хундимер! Это он оклеветал меня. Вы, тинюки, слепые судьи. Но и на вас есть судья, он все видит. Я, мать и жена, проклинаю вас!

Сказала так и прыгнула в костер. Пламя подхватило ее, подняло высоко до небес, там она и сгинула.

Понял все Савалей, вскрикнул, точно подбитый сокол, и тоже бросился в огонь.

Люди с ненавистью смотрели на тинюков, а те не могут ни шагу ступить, ни пошевельнуться.

— Глядите, глядите, — зашумела толпа.

И все увидели, что тинюки превратились в камни. Сбылось проклятие Пикенеш.

Не ушел от возмездия и мурза. Земля поглотила преступника. А на этом месте образовалось озеро, люди так и назвали его — озером Хундимера.

Сердце у мурзы было злое, жестокое, потому и вода в озере горькая, рыба в ней не водится, трава по берегам не растет.

…Дед поднялся и не спеша спустился к лодке. Я пошел следом. Мы отчалили, старик правил к протоке.

— Вот оно как, ачам, — произнес он поучительно. — Добрые люди оставляют после себя доброе имя, злых поминают лихом. А неправедных судей ждет вечный позор…