Давид Копперфильд. Том I

Глава XXIII Я ВЫБИРАЮ СЕБЕ РОД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Проснувшись на следующее утро, я долго думал о маленькой Эмилии и о ее переживаниях после ухода Марты. Ни к кому не чувствовал я такой нежности, как к этому прелестному существу, подруге моих детских лет, которого я тогда, еще мальчиком, беззаветно любил. В этом я был убежден всю мою жизнь и умру с этим убеждением. И теперь мне казалось, что, став невольным свидетелем ее интимных переживаний, я обязан хранить их в строжайшей тайне. Рассказать о них даже такому другу, как Стирфорт, было бы, по-моему, поступком грубым, недостойным и меня самого и нашего чистого детства, обаяние которого в моих глазах и поныне окружает своим ореолом мою бывшую маленькую подругу. Поэтому я твердо решил хранить тайну в глубине своей души, и она, эта тайна, казалось мне, придавала новую прелесть маленькой Эмми.

За завтраком мне подали письмо от бабушки. Так как в нем был затронут вопрос, по которому, я считал, Стирфорт мог дать мне полезный совет, я уже заранее с восторгом предвкушал, как мы будем с ним это обсуждать дорогой в Лондон. В данную минуту нам было не до этого — надо было проститься со всеми нашими здешними приятелями. Не последнее место среди них занимал мистер Баркис; он искренне горевал о нашем отъезде, и я нисколько не сомневаюсь, что он снова охотно открыл бы свой заповедный сундучок, снова извлек бы оттуда еще одну золотую гинею, если б такою ценою он смог удержать нас в Ярмуте хотя бы еще на двое суток. Мистер Пиготти и его семейство были тоже очень огорчены нашим отъездом. Торговый дом «Омер и Джорам» в полном составе вышел на улицу проститься с нами. А Стирфорта пришло проводить столько рыбаков, наперебой предлагавших отнести на дилижанс наши чемоданы, что будь у нас багаж целого полка, то и тогда не пришлось бы искать носильщиков. Словом, мы покинули Ярмут, оставив по себе прекрасную память и общее сожаление, что уезжаем.

— Вы долго пробудете здесь, Литтимер? — спросил я его, в то время как он, в ожидании нашего отъезда, стоял подле дилижанса.

— Нет, сэр, — ответил он, — вероятно, не очень долго.

— Да этого он еще и сам сказать не может, — беспечным тоном проговорил Стирфорт. — Ему дано определенное поручение, и он должен его выполнить.

— Не сомневаюсь, что оно будет им выполнено, — заметил я.

Литтимер дотронулся до своей шляпы, как бы благодаря меня за хорошее о нем мнение, и я опять сразу почувствовал себя не старше восьми лет.

Дилижанс тронулся. Литтимер еще раз прикоснулся к своей шляпе, желая нам доброго пути, и остался стоять на мостовой, столь же таинственный, полный достоинства, как какая-нибудь египетская пирамида. Некоторое время мы ехали молча, не проронив ни единого слова. Стирфорту, против обыкновения, не хотелось болтать, а я задумался о том, когда мне снова удастся попасть в родные места и какие перемены произойдут за это время и с ними и со мной. Вдруг Стирфорт, мгновенно стряхнув свою задумчивость, дернул меня за руку и весело сказал (такие быстрые перемены в настроении были ему вообще присущи):

— Что же это вы, Давид? Ну-ка, откройте рот! Расскажите, от кого это письмо, полученное вами за завтраком?

— Да это от моей бабушки, — ответил я, вынимая письмо из кармана.

— Что же хорошенького она вам пишет?

— Бабушка напоминает мне, Стирфорт, о том, что я ведь отправился путешествовать с целью посмотреть, что делается на свете, и обдумать, кем бы я хотел быть.

— И, разумеется, вы делали это?

— То-то и есть, что я не особенно этим занимался. Признаться, к стыду моему, я совсем забыл об этом.

— Ну, так исправляйте же теперь свою оплошность, — окапал Стирфорт, — поглядывайте хорошенько вокруг себя. Вот, например, посмотрите направо — и вы увидите болотистую равнину, посмотрите налево, вперед, назад — перед вами будет все та же самая картина.

Я рассмеялся и заявил, что, к сожалению, окружающие виды, быть может, из-за их однообразия, не будят во мне ровно никаких мыслей относительно выбора профессии.

— А что же говорит по этому поводу ваша бабушка? — спросил Стирфорт, взглянув на письмо, которое я держал в руке.

— Она спрашивает меня, какого я мнения о том, чтобы стать проктором. А вы, Стирфорт, что вы думаете относительно этого?

— Не знаю уж, право, что вам сказать, — ответил Стирфорт равнодушно-спокойным тоном. — Мне думается, что вы можете быть проктором так же, как и кем-либо иным.

Я тут не мог не рассмеяться, видя, с каким глубочайшим безразличием мой друг относится вообще ко всем профессиям на свете. Я высказал ему это, а затем спросил:

— А что, в сущности, представляет собой проктор, Стирфорт?

— Это, видите ли, что-то вроде стряпчего по духовным делам. Проктор играет в допотопном учреждении, называемом «Докторской общиной», примерно, такую же роль, какую обыкновенный стряпчий играет в гражданских судах. Должность проктора, по-моему, следовало бы упразднить лет двести тому назад. Вам же яснее всего станет, что такое проктор, когда я расскажу вам в нескольких словах, что представляет собой «Докторская община». Начать с того, что это присутственное место находится у чорта на куличках, где-то по соседству с кладбищем святого Павла. И вот в этом уединенном месте прокторы разбирают дела по так называемому церковному праву. При этом, в силу отживших чудовищных парламентских законов, выкидываются всевозможные трюки. О существовании этих законов три четверти смертных не имеют ни малейшего представления, а остальная четверть убеждена, что законы эти были откопаны в окаменелом состоянии при королях Эдуардах. Эта самая «Докторская община» испокон веков обладает монопольным[69] правом ведать дела, связанные с завещаниями и брачными контрактами, а также разбирает всякие тяжебные дела разных морских судов.

— Чепуху несете, Стирфорт! — воскликнул я. — Не уверите же вы меня, в самом деле, что может быть что-либо общее между делами церкви и флота!

— Да я и не думаю уверять вас в этом, дорогой мой мальчик, — ответил Стирфорт, — я только хочу вам сказать, что те и другие дела разбираются прокторами в этой «Докторской общине». Если вы когда-нибудь зайдете туда, то будете присутствовать при том, как эти прокторы, употребляя, часто невпопад, массу морских терминов, разбирают, скажем, дело о том, как судно «Ненси» потопило судно «Сара Джен», или рассматривают претензии к Ост-Индской компании мистера Пиготти и других, ярмутских рыбаков, желающих получить вознаграждение за то, что они в бурю доставили судну «Нельсон», принадлежащему этой компании, с берега якорь и канаты. А попадете вы в эту самую «Докторскую общину» другой раз, так услышите, что там уже идет дело какого-нибудь священника, обвиняемого в неприличном его сану поведении. Причем вы увидите, что тот самый проктор, который является судьей в морских делах, в данном деле выступает защитником, а тот, кто тогда был защитником, теперь играет роль судьи. Не правда ли, совсем как на сцене: сегодня проктор играет одну роль, а завтра — другую. Но как бы то ни было, все эти театральные представления, разыгрываемые прокторами при самой избранной публике, очень выгодны, — их работа прекрасно оплачивается.

— Так скажите, Стирфорт, — спросил я с некоторым недоумением, — проктор и адвокат — это не одно и то же?

— Нет, — ответил он, — это две вещи разные. Адвокаты — это знатоки гражданского права, получающие степень доктора прав при университете, — вот почему, между прочим, я несколько и в курсе всего этого. Прокторы же пользуются услугами адвокатов, образуя с ними сплоченную, всесильную компанию, загребающую деньги. Одним словом, я советовал бы нам, Давид, не пренебрегать этой «Докторской общиной»: она не только дает своим прокторам хороший доход, но те еще очень кичатся своим положением, считая его необыкновенно почетным.

Зная манеру моего друга говорить обо всем шуточным, легкомысленным тоном, я не придал большой веры его словам, но в то же время древность и важность этой «Докторской общины» невольно внушали мне к ней уважение, я уже непрочь был согласиться на бабушкино предложение. Надо сказать, что она вовсе не настаивала на этом, предоставляя мне полную свободу решать самому. Бабушка откровенно писала мне, что мысль эта пришла ей в голову совершенно случайно, когда она явилась в «Докторскую общину» к своему проктору, для того чтобы сделать завещание в мою пользу.

— Вот это, во всяком случае, похвально со стороны вашей бабушки, — заметил Стирфорт, когда я сказал ему, что она сделала меня своим наследником, — и требует поощрения. Да, Маргаритка, мой совет вам — благосклонно принять эту должность в «Докторской общине».

Тут я твердо решил так и поступить. Затем я сообщил моему другу, что, судя по бабушкиному письму, она ждет меня в Лондоне, где на неделю сняла помещение в маленькой гостинице в квартале Линколн-Фильд только потому, что там была каменная лестница и выход на крышу: ведь бабушка моя, — пояснил я, — глубоко убеждена в том, что нет дома в Лондоне, которому не грозил бы каждую ночь пожар.

Ехали мы очень весело, подчас возвращаясь к разговорам о «Докторской общине» и о том времени, когда я стану проктором, причем все это мой друг изображал в таком забавном, комическом виде, что оба мы с ним не переставали хохотать.

Когда мы добрались до Лондона, Стирфорт отправился к себе домой, пообещав через два дня побывать у меня, а я направился в гостиницу на Линколн-Фильде, где бабушка еще не ложилась спать и ждала меня с ужином.

Возвратись я из кругосветного путешествия, радость наша с бабушкой и тогда не могла бы быть больше, чем при этой нашей встрече. Бабушка просто плакала от радости, обнимая меня; делая вид, что смеется, она сказала, что совершенно не сомневается в том, что будь жива моя матушка, эта маленькая глупышка, наверное, сейчас проливала бы слезы.

— Как жаль, бабушка, что вы не взяли с собой мистера Дика! — воскликнул я. — Я этим очень огорчен. А, Дженет! Как поживаете?

Пока Дженет, приседая, справлялась о моем здоровье, я заметил, что лицо бабушки совсем вытянулось.

— Я тоже очень жалею об этом, — проговорила она, почесывая переносицу. — Знаете, Трот, с тех пор как я здесь, я просто не нахожу себе места.

Прежде чем я успел спросить у нее, почему она в таком волнении, бабушка, с видом грустной решимости, положив руку на стол, продолжала:

— Я, видите ли, убеждена, что мистер Дик при своем характере не в состоянии справиться с ослами, на это у него несомненно не хватит энергии. Его мне следовало взять сюда с собой, Дженет же оставить дома, — тогда, быть может, я была бы спокойнее. А теперь я уверена, что сегодня ровно в четыре часа осел вытоптал мою лужайку, — добавила бабушка торжественным тоном: — У меня как раз в этот момент с головы до ног пробежала дрожь, и я знаю, что это был осел.

Я старался утешить бабушку, как только мог, но она отвергала все мои утешения.

— Нет, нет и не говорите мне, — я знаю даже, какой именно. Это осел с обрубленным хвостом, на котором тогда ехала сестрица вашего убийцы-отчима. В Дувре нет осла, который по всей наглости был бы так невыносим мне, как это животное, — докончила бабушка, стукнув кулаком по столу.

Дженет отважилась сказать бабушке, что она напрасно беспокоится, так как ей кажется, что этот самый осел занят перевозкой песка и щебня и потому бродить по заповедной площадке никак не может, но бабушка ничего не хотела слышать.

Нам был подан хороший и даже совершенно горячий ужин, хотя бабушкино помещение и находилось очень далеко от кухни, чуть ли не на самом верху. Уж не знаю, чем руководствовалась бабушка при выборе этого помещения, быть может, она желала быть ближе к выходу на крышу. Ужин состоял из жареной курицы, бифштекса и овощей. Все это было очень вкусно, и я воздал всему должное. Но бабушка, у которой были свои собственные воззрения на лондонские продукты, почти ничего не кушала.

— Мне что-то кажется, — заметила она, — что эта злополучная курица вылупилась из яйца и весь свой век прожила в подвале. Хочу надеяться, что бифштекс, по крайней мере, из говядины, но и в этом я далеко но уверена. По-моему, в Лондоне, кроме грязи, все поддельное.

— А вы не думаете, бабушка, что эта курица могла быть привезена из деревни? — скромно заметил я.

— Конечно, нет, — ответила бабушка. — Лондонские купцы такие мошенники, что, поверьте, им не доставило бы ни малейшего удовольствия продать что-либо покупателю, не обманув его.

Я не пытался вовсе опровергать это, а продолжал уписывать за обе щеки прекрасный ужин, чем доставил бабушке большое удовольствие.

Когда убрали со стола, Дженет помогла бабушке причесать волосы, надеть ночной чепчик, более нарядный, чем обыкновенно (на случай пожара, как объяснила бабушка), и подобрать платье выше колен; это бабушка всегда делала, чтобы перед отходом ко сну хорошенько согреть себе ноги. Затем, согласно заведенному порядку, от которого не допускалось даже самого ничтожного отступления, я приготовил бабушке стакан горячего белого вина с водой и, тонко нарезав длинные кусочки хлеба, поджарил их на огне. Сделав для бабушки все, что ей было нужно, Дженет ушла, а мы остались вдвоем у камина коротать вечер. Бабушка сидела против меня, попивала горячее вино с водой и кушала поджаренные кусочки хлеба, предварительно обмокнув их в вино. Она ласково поглядывала на меня из-за оборок своего ночного чепца.

— Ну что, Трот, — начала она, — какого вы мнения относительно карьеры проктора? Или, быть может, вы еще не обдумали этого вопроса?

— Наоборот, дорогая бабушка, я много думал над этим и много говорил по этому поводу со Стирфортом. Карьера проктора мне очень нравится, чрезвычайно мне по душе.

— Ну, это меня радует.

— Одно только меня смущает, бабушка…

— Что именно, Трот?

— А то, бабушка, что из разговоров со Стирфортом я понял, что в эту корпорацию прокторов вообще трудно попасть, и потому я боюсь, что мое поступление обойдется очень дорого.

— Определить вас туда будет стоить ровно тысячу фунтов стерлингов, — заявила бабушка.

— Так видите, дорогая бабушка, — сказал я, придвигая свой стул поближе к ее креслу, — вот это именно очень смущает меня. Ведь тысяча фунтов — немалые деньги. Вы и так много потратили на мое образование и вообще никогда ничего для меня не жалели. Вы были, можно сказать, олицетворением щедрости. Наверно, существуют и другие пути, где можно начать почти без затрат и добиться цели настойчивостью и энергией. Не лучше ли так и поступить? Уверены ли вы, что для вас не будет ощутительно израсходовать такую большую сумму денег, и благодазумно ли истратить ее именно подобным образом? Только, пожалуйста, дорогая моя вторая мама, все это хорошенько обсудите.

Пока я говорил, бабушка, кончая кушать сухарики, не сводила с меня глаз; затем она поставила стакан на камин и, положив руки на свое подобранное платье, ответила:

— Трот, мальчик мой, единственная цель моей жизни — сделать из вас хорошего, разумного, счастливого человека. И я и Дик — мы оба от всей души желаем этого. Мне хотелось бы, чтобы некоторые люди послушали, что по этому поводу говорит Дик. Он поразительно рассудителен. Но, кроме меня, никто не знает глубины ума этого человека.

Бабушка на мгновенье умолкла, взяла мою руку в свои, а затем продолжала:

— Напрасно, Трот, вспоминать прошлое, если воспоминания эти не могут оказать влияния на настоящее. Быть может, мне следовало бы лучше относиться и к нашему отцу и к вашей матери, бедной малютке, даже после того как она обманула мои ожидания относительно нашей сестры Бетси Тротвуд. Когда вы прибежали ко мне оборванным, грязным мальчуганом, вероятно, и тогда уже мне это приходило в голову. А с тех пор, Трот, вы все время вели себя так, что я могла только радоваться и гордиться, глядя на нас. Никто, кроме вас, не имеет права на мое состояние, разве только…

Тут, к моему удивлению, бабушка как-то не то смутилась, не то сконфузилась. Это длилось всего одно мгновение, и она снова заговорила:

— Нет, повторяю, никто больше вас не имеет прав на мое состояние, и вы ведь усыновленное дитя. Будьте только, Tpoт, для меня в мои годы любящим сыном, снисходительно относитесь к моим причудам и капризам. Тогда, поверьте, вы гораздо больше сделаете для старухи, — молодость которой была не так хороша, как можно было бы желать, — чем эта самая старуха сделала для вас.

Впервые бабушка при мне коснулась своего прошлого. И она сделала это с таким благородством, с таким спокойствием, что моя любовь и уважение к ней еще бы возросли, если бы только это было возможно.

— Ну, Трот, значит, теперь у нас с вами все выяснено и решено, — добавила бабушка, — говорить нам об этом больше нечего. Поцелуйте меня, а завтра, после завтрака, мы отравляемся с вами в «Докторскую общину».

Прежде чем разойтись, мы долго еще с бабушкой болтали у камина.

Моя комната была в том же коридоре, что и бабушкина. Ночью, услышав отдаленный грохот наемных карет и телег, она не раз принималась стучать ко мне в дверь и спрашивала, не пожарные ли это мчатся. Только под утро бабушка уснула спокойнее и дала мне поспать. Около полудня мы отправились в «Докторскую общину», в контору мистеров Спенлоу и Джоркинса. Бабушка, у которой было глубочайшее убеждение, что каждый человек, встретившийся на лондонских улицах, карманный вор, отдала мне на хранение свой кошелек, в котором было десять золотых гиней и несколько серебряных монет.

По дороге мы остановились на Флит-стрит у магазина игрушек, чтобы отсюда посмотреть, как в двенадцать часов великаны на церкви св. Иуста на бьют в колокола. Мы, надо сказать, нарочно к этому времени пришла сюда. Полюбовавшись на великанов, мы направились в Людгейтхилл, к кладбищу св. Павла. Подходя к нему, я вдруг заметил, что бабушка почему-то с испуганным видом ускоряет шаг. В то же время я увидел, что какой-то мрачного вида, плохо одетый человек, который перед этим остановился и пристально смотрел на нас, теперь идет вслед за нами так близко, что почти наступает бабушке на платье.

— Трот, дорогой Трот, — в ужасе зашептала бабушка, сжимая мне руку, — я, право, не знаю, что мне делать…

— Успокойтесь, — сказал я ей, — тут ровно ничего нет страшного. Войдите в первый попавшийся магазин, а я быстро отделаюсь от этого субъекта.

— Нет, нет, дитя мое, — волнуясь, ответила бабушка, — я ни за что на свете не хочу, чтобы вы с ним говорили. Умоляю вас, слышите, запрещаю вам это делать!..

— Господь с вами, бабушка! Чего вам бояться! Это просто наглый нищий.

— Вы совершенно не знаете ни кто он, ни что он, — проговорила бабушка, — и сами вы не ведаете, что говорите.

Тут мы остановились у какого-то подъезда, и человек также остановился.

— Не смотрите на него, — приказала мне бабушка, когда я с негодованием повернул голову, — а поскорее приведите мне извозчичью карету и ждите меня на кладбище св. Павла.

— Ждать вас? — с удивлением переспросил я.

— Да, — ответила бабушка. — Мне надо ехать без вас. Я поеду вот с ним.

— С ним, бабушка? С этим человеком?

— Не бойтесь: я в своем уме, — ответила бабушка. — Говорю вам, я должна ехать. Достаньте же мне карету.

Как ни был я поражен, тем не менее я понимал, что не могу не повиноваться такому решительному приказанию. Я пробежал несколько шагов и сейчас же наткнулся на свободную, проезжавшую мимо извозчичью карету. Не успел я опустить подножку, как бабушка каким-то непонятным образом сама моментально вскочила в карету, а вслед за ней вошел туда и незнакомец. Бабушка так энергично замахала рукой, приказывая мне отойти, что я, несмотря на свое, замешательство, сейчас же отошел в сторону. Уходя, я слышал, как бабушка сказала извозчику: «Везите нас, куда хотите, — ну, поезжайте прямо вперед!» — и карета стала подниматься на холм.

Тут вспомнил я рассказ мистера Дика, который показался мне тогда игрой его больного воображения. Теперь же я не мог сомневаться в том, что это было то самое лицо, о котором он так таинственно говорил мне; но, как ни ломал я себе голову, я не в силах был объяснить себе, какое отношение этот человек может иметь к моей бабушке.

Пробродив с полчаса по кладбищу, я увидел наконец возвращавшуюся карету и пошел ей навстречу. Карета остановилась, — бабушка была одна.

Чувствуя, что она недостаточно еще пришла в себя для деловых разговоров, бабушка попросила меня сесть в карету и приказать извозчику, чтобы он некоторое время повозил нас тихонько взад и вперед.

Мне бабушка ничего не сказала, кроме такой фразы:

— Дорогой мой мальчик, никогда не спрашивайте меня об этом и даже никогда не вспоминайте.

Успокоившись, она заявила мне, что теперь уж может выйти из кареты, и я велел извозчику подвезти нас к «Докторской общине». Когда бабушка подала мне кошелек, чтобы расплатиться с извозчиком, я сразу увидел, что в нем нет золотых монет, а осталось одно серебро.

Мы вошли в «Докторскую общину» через небольшие сводчатые ворота, и лондонский шум сразу, как по волшебству, замер в отдалении. Мы прошли через несколько мрачных дворов и узких переходов и очутились перед конторой «Спенлоу и Джоркинс», окна которой были проделаны в крыше.

В преддверии этого святилища, доступ куда был открыт для каждого, ибо двери не запирались, сидели три или четыре писца, занятых перепиской бумаг. Один из них, маленький сухощавый человек в густом, каштанового цвета парике, имевший такой вид, словно он был сделан из пряника, поднялся навстречу бабушке и провел нас в кабинет своего начальника.

— Мистер Спенлоу в настоящее время в суде, мэм, — сказал сухощавый человек, — там идет заседание, но это рядом, и я сейчас же за ним пошлю.

Пока ходили за мистером Спенлоу и мы с бабушкой оставались одни в кабинете, я успел рассмотреть все вокруг себя. Мебель в кабинете была старомодная и запыленная. Зеленое сукно на письменном столе совершенно выгорело и было вытерто и бесцветно, как старый нищий. На столе этом лежали кипы каких-то бумаг. Я стал пересматривать надписи на их обложках. Боже мой! Каких только документов здесь не было и в какие только суды «Докторской общины» они не направлялись! Я со смущением подумал, как возможно все это постичь, но, с другой стороны, мне пришло в голову, что при такой сложности и разнообразии дел положение проктора должно быть очень выгодно и почетно. Я продолжал с возрастающим приятным чувством рассматривать папки на полках и книги в солидных переплетах, когда в соседней комнате послышались торопливые шаги, и в черной мантии, опушенной белым мехом, быстро вошел мистер Спенлоу; увидев нас, он снял шляпу. Это был небольшого роста блондин в безукоризненно вычищенных ботинках и в туго накрахмаленном воротничке и белом галстуке; его сюртук в обтяжку был застегнут на все пуговицы, бакенбарды тщательно подвиты. Золотая цепь от часов отличалась такой массивностью, что, казалось, надо было иметь очень сильную руку, чтобы вытаскивать ее из кармана. Мистер Спенлоу до того был затянут в свой сюртук, что, повидимому, утратил всякую способность сгибаться. Когда ему понадобилось взглянуть на какую-то бумагу, лежавшую на его письменном столе, то он, как марионетки, повернулся всем корпусом.

Бабушка поспешила представить меня мистеру Спенлоу, и он отнесся ко мне очень любезно.

— Итак, мистер Копперфильд, — начал он, — вы желаете посвятить себя нашей профессии? На днях, когда я имел удовольствие видеть у себя мисс Тротвуд (тут он снова, как марионетка, поклонился бабушке), я случайно сказал ей, что у нас имеется свободная вакансия. Мисс Тротвуд соблаговолили тогда поведать мне, что у нее есть внучатый племянник, которого она усыновила и желает как можно лучше устроить и жизни. Я полагаю, что этого племянника теперь и имею удовольствие видеть. (Новый поклон марионетки в мою сторону.)

Я поклонился ему, как бы подтверждая этим его предположение, и сказал, что бабушка уже сообщила мне о существовании вакансии, и тут же прибавил, что перспектива стать проктором мне очень улыбается, но все-таки, прежде чем окончательно решиться избрать эту профессию, я думаю, следует сперва в течение некоторого времени присмотреться к делу.

— О, конечно, конечно! — воскликнул мистер Спенлоу. Мы всегда даем новичку месяц, как бы на посвящение. Я с удовольствием продлил бы этот срок до двух или даже до трех месяцев, но, к сожалению, я не вправе этим распорядиться сам, ибо у меня имеется компаньон, мистер Джоркинс.

— А вступительный взнос, сэр, у вас, кажется, полагается в тысячу фунтов стерлингов? — спросил я.

— Совершенно верно, — ответил мистер Спенлоу, — включая в эту тысячу фунтов и гербовый сбор. Я, видите ли, как имел уже честь говорить мисс Тродвуд, очень далек от каких-либо меркантильных расчетов, — смею вас уверить, что мало люде так равнодушны к этим вопросам, как я, — но у мистера Джоркинса имеются на этот счет собственные воззрения. Словом, мистер Джоркинс находит, что тысячи фунтов даже слишком мало.

— А скажите, сэр, — начал я, стремясь сэкономить бабушкины деньги, — если секретарь, несколько лет работающий в вашей конторе, совершенно ознакомившись со всеми тонкостями профессии, является действительно полезным для своих патронов, может ли он рассчитывать на некоторое…

Тут мистер Спенлоу с большим трудом высвободил свою голову из тугого воротника, именно настолько, чтобы, отрицательно покачав ею, не допустить произнести слова «вознаграждение».

— Нет, — отрезал он. — Не будем говорит о том, как поступил бы я, не будь я связан. Но мистер Джоркинс непреклонен.

Я, признаться, просто пришел в ужас от этого грозного мистера Джоркинса. Со временем, однако, мне стало ясно, что этот самый мистер Джоркинс — безобиднейший человек довольно унылого характера, роль которого заключалась в том, что он, держась в тени, как бы за кулисами, давал возможность мистеру Спенлоу постоянно ссылаться на него как на самое неумолимое безжалостное существо. Когда писец просил прибавки, всегда оказывалось, что мистер Джоркинс и слышать об этом не желает. Когда клиент медлил вносить судебные издержки, то Джоркинс требовал безотлагательной уплаты, и как ни тяжко это было добродушному Спенлоу, а деньги изыскивались. У клиента же оставалось такое впечатление, что рука и сердце ангела-Спенлоу всегда с радостью отверзлись бы, не будь тут демона-Джоркинса.

Надо сказать, что потом в жизни я не раз встречал торговые фирмы, где проводилась точно такая же политика.

Выло условлено, что я могу начать свой пробный месяц, когда мне будет угодно, и что бабушке нет никакой надобности ни оставаться на это время в Лондоне, ни приезжать снова сюда по истечении этого месяца, ибо договор на мое зачисление в кандидаты на должность проктора будет для подписи послан ей на дом. Когда, таким образом, было обо всем переговорено, мистер Спенлоу предложил свести меня на заседание суда, где бы я мог получить некоторое представление о «Докторской общине».

Я охотно на это согласился, и мы с мистером Спенлоу отправились в суд. Бабушка, заявив, что она не отваживается посещать подобные места, осталась в кабинете ждать моего возвращении. Как видно, она представляла себе каждое судебное учреждение чем-то вроде порохового погреба, который может в любую минуту взлететь на воздух. Мистер Спенлоу повел меня по мощеному двору, вокруг которого шли внушительного вида кирпичные здания. Здесь, судя по дощечкам с именами, находились кабинеты крупных адвокатов, имевших ученую степень доктора прав, о которых говорил мне Стирфорт. Затем мы вошли в большой мрачный зал, напоминающий часовню. Передняя часть этого зала была отгорожена решеткой, и там, на эстраде в виде подковы, восседали в старинных креслах разные джентльмены в красных мантиях и седых париках. Это, как я узнал, и были доктора прав. В центре этой подковообразной эстрады сидел пожилой джентльмен, щурясь на лежащие перед ним на пюпитре бумаги. В зоологическом саду я непременно принял бы его за сову, но он, как выяснилось, являлся председателем этого суда. Пониже этих джентльменов в красном сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном, сотоварищи мистера Спенлоу — прокторы, одетые так же, как и он, в черные мантии, опушенные белым мехом. У них всех, казалось, были туго накрахмаленные воротнички, белые галстуки и очень надменный вид. Но что касается надменности, то вскоре выяснилось, что на этот счет я ошибался. Когда двум или трем из них пришлось встать, чтобы дать какие-то объяснения председателю суда, то я убедился, что людей более глупого вида мне не случалось видеть никогда в жизни. Всю публику представляли собой какой-то мальчуган и какой-то джентльмен в потертой одежде, который, греясь со своим юным соседом у печи, находившейся посредине зала, то и дело вытаскивал из кармана кусочки хлеба и старался их как можно незаметнее проглотить.

Сонная тишина в зале нарушалась не только потрескиванием дров в печи, но и однообразным журчанием голоса одного из докторов, который, медленно блуждая по бесконечным свидетельским показаниям, время от времени останавливался, как бы на привале, чтобы из всего слышанного сделать свои выводы. Словом, никогда до сих пор я не видывал такой уютно расположившейся, сонной, старомодной, отжившей свой век семейной компании. И я почувствовал, что войти в эту компанию кем угодно, но только не истцом, было бы равносильно приему успокоительного, снотворного средства. Вполне удовлетворенный миром, царящим в этом допотопном убежище, я заявил мистеру Спенлоу, что на первый раз с меня довольно, и мы вернулись к бабушке. Уходя с ней из конторы «Спенлоу и Джоркинс», я опять почувствовал себя ужасно юным, ибо заметил, как писцы начали тыкать друг друга перьями, заставляя взглянуть на меня.

Добрались мы с бабушкой до нашей гостиницы без всяких новых приключений, если не считать встречи с ослом, который вез тележку, полную овощей. Осел этот пробудил в уме бабушки мною тревожных мыслей.

Вернувшись к себе, мы долго говорили с бабушкой о моем будущности. Прекрасно зная, как жаждет бабушка скорее попасть домой, как она, боясь пожаров, карманных воров и недоброкачественной пищи, не имеет в Лондоне ни минуты покоя, — я стал упрашивать ее не беспокоиться на мой счет и, предоставив мне заботиться о себе самому, ехать спокойно домой.

— Да неужели вы можете допустить, — сказала мне бабушка, — что, пробыв здесь целую неделю, я не подумала о вас? У меня есть в виду маленькая квартирка, которая, по-моему, как раз подойдет вам.

С этими словами она вынула из кармана аккуратно вырезанное из газеты объявление, которое говорило о том, что в квартале Адельфи на Букингамской улице сдается уютная небольшая меблированная квартира, выходящая окнами на Темзу. Она вполне подходит для одинокого молодого джентльмена, занимающегося в судебных учреждениях или в других присутственных местах; цена умеренная, можно снять на один месяц.

— Чего же лучше, бабушка! — заявил я, краснея от удовольствия при мысли, что у меня может быть собственная квартира.

— Тогда идемте, — заявила бабушка, снова надевая только что снятую шляпку, — сейчас же посмотрим эту квартиру.

И мы отправились. В объявлении было сказано, что для переговоров надо обращаться к миссис Крупп, живущей в этом самом доме, и потому мы позвонили у двери черного хода, думая, что звонок проведен к миссис Крупп. Однако пришлось звонить три или четыре раза, прежде чем миссис Крупп соблаговолила выйти к нам. Наконец, она появилась; это была полная особа в нанковом капоте, из-под которого виднелась фланелевая юбка.

— Будьте добры, мэм, покажите нам сдаваемую квартиру, — сказала бабушка.

— Вот для этого джентльмена? — осведомилась миссис Крупп, разыскивая у себя в кармане ключи.

— Да, для моего внучатого племянника, — ответила бабушка.

— Ну, так это помещение как раз ему подойдет, — заявила миссис Крупп, и мы поднялись наверх.

Квартира эта находилась в верхнем этаже, что с точки зрения бабушки было очень важно в пожарном отношении, и состояла из крохотной передней, где почти ничего не было видно, из маленького чуланчика-кладовой, где уж абсолютно ничего не было видно, из гостиной и спальни. Мебель была далеко не новая, но для меня вполне годилась; из окон действительно видна была Темза.

Бабушка, видя, что я в восторге от этой квартиры, удалилась с миссис Крупп в кладовую переговорить относительно условий, а я в это время сидел на диване в гостиной и с трудом верил своему счастью: неужели я действительно стану обладателем такого великолепного помещения? После довольно продолжительного словесного поединка бабушка с миссис Крупп возвратилась в гостиную, и по их лицам я увидел, к великой своей радости, что дело сделано.

— Скажите, эта мебель осталась от последнего жильца? — поинтересовалась бабушка.

— Да, мэм, — ответила миссис Крупп.

— А где же он теперь, этот жилец? — продолжала спрашивать бабушка.

Тут на миссис Крупп напал сильный кашель, и она с трудом проговорила:

— Он заболел здесь… кхи-кхи-кхи… ах, боже мой!.. и умер.

— Вот как! А отчего же он умер? — с беспокойством спросила бабушка.

— Видите ли, мэм, он умер от пьянства, — вполголоса проговорила миссис Крупп, — да еще от дыма.

— От дыма? Неужели из печных труб? — испугалась бабушка.

— Нет, мэм, — успокоила ее хозяйка, — от сигар и трубок.

— Ну, это не заразно, не правда ли, Трот? — обратилась ко мне бабушка.

— Конечно, нет, — ответил я.

Короче говоря, бабушка, видя, что я очарован квартирой, сняла ее на месяц с правом оставить ее потом за собой на год. Миссис Крупп обязалась давать мне постельное белье, готовить и вообще заботиться обо мне, как о родном сыне. Условились, что я перееду к ней послезавтра. На прощанье миссис Крупп сказала, что, слава богу, теперь у нее есть о ком заботиться.

По дороге в гостиницу бабушка высказала уверенность, что новая жизнь должна выработать во мне то, чего мне нехватает, — самостоятельность и решительность. И на следующий день, среди разговоров о том, как доставить сюда мои вещи и книги от мистера Уикфильда, бабушка не раз возвращалась к этой мысли. Я написал длинное письмо Агнессе, где не только касался пересылки моих вещей, но и подробно описал ей, как провел я время после моих последних каникул; бабушка, собираясь на следующий день домой, взялась по дороге доставить ей это письмо.

Теперь, не вдаваясь в дальнейшие подробности, я только скажу, как бабушка щедро снабдила меня деньгами на предстоящий мне пробный месяц; как мы с нею были огорчены тем, что Стирфорт не появился до ее отъезда; и, наконец, как бабушка, благополучно усевшись со своей Дженет в дуврский дилижанс, уже предвкушала удовольствие по приезде своем разделаться с дерзкими бродячими ослами…

Дилижанс скрылся из виду, а я направился в квартал Адельфи, в свою новую квартиру. Я шел и думал о далеких днях «на дне», думал о счастливом водовороте, выбросившем меня на поверхность…