ДайсМен или человек жребия

17

Рано или поздно это должно было случиться; Жребий решил, что доктор Райнхарт должен разносить свою чуму: ему было приказано развратить своих невинных детей, ввергнув их в дайс-жизнь[59].

Он легко спровадил жену на целых три дня навестить ее родителей в Дейтон-Бич[60], уверив, что они с миссис Роберте, их няней, смогут отлично позаботиться о детях. Затем отправил миссис Роберте в «Рэйдио-сити мюзик-холл»[61].

И, потирая руки, доктор Райнхарт начал с истерической ухмылкой осуществлять свой омерзительный план по втягиванию невинных детей в паутину безумия и порока.

— Дети мои, — окликнул он их по-отечески с дивана в гостиной (О личина, в которую рядится зло!), — сегодня мы будем играть в особую игру.

Лоуренс и малышка Эви придвинулись поближе к отцу, как невинные мотыльки, летящие на гибельный огонь. Он извлек из кармана два игральных кубика и положил их на подлокотник дивана — страшные семена, уже принесшие столь горькие плоды.

Дети с удивлением таращились на кубики; никогда раньше они не видели зла в чистом виде, но испускаемый кубиками мерцающий зеленый свет глубоко пронзил их сердца, и они конвульсивно содрогнулись. Сдерживая страх, Лоуренс отважно сказал:

— Что за игра, папа?

— И я, — сказала Эви.

— Она называется «Игра в дайсмена».

— Это как? — спросил Лоуренс. (Всего семь лет, и так скоро он состарится во зле).

— Играют в дайсмена так: мы записываем шесть вещей, которые можем сделать, а потом бросаем кубик, чтобы узнать, какую из них будем делать.

— И?

— Или записываем шесть человек, которыми ты можешь быть, а потом бросаем кубик и смотрим, кем из них ты будешь.

Лоуренс и Эви уставились на своего отца, потрясенные гнусностью такого извращения.

— О'кей, — сказал Лоуренс.

— И я, — сказала Эви.

— А как решить, что записывать? — спросил Лоуренс.

— Просто назови мне любую странную вещь, которую, как тебе кажется, было бы весело сделать, и я ее запишу.

Лоуренс подумал, не подозревая о нисходящем витке спирали, которым мог стать этот первый шаг.

— Пойти в зоопарк, — сказал он.

— Пойти в зоопарк, — повторил доктор Райнхарт и невозмутимо отправился к столу за бумагой и карандашом, чтобы вести запись этой постыдной игры.

— Влезть на крышу и бросать бумагу, — сказал Лоуренс. Они с Эви подошли к отцу и смотрели, как он пишет.

— Пойти побить Джерри Брасса, — продолжал Лоуренс.

Доктор Райнхарт кивнул и записал.

— Это номер три, — сказал он.

— Играть с тобой в лошадки.

— Ура, — сказала Эви.

— Номер четыре.

Наступила тишина.

— Мне больше ничего не придумать.

— А ты, Эви?

— Есть мороженое.

— Точно, — сказал Лоуренс.

— Это номер пять. Остался всего один.

— Долго гулять по Гарлему, — закричал Лоуренс, побежал назад к дивану и взял кубики. — Можно бросать?

— Бросай. Но помни, только один.

Он бросил, кубик покатился по полу его судьбы, и выпала четверка — лошадка. О боги, вот так в лошадиной шкуре появляется волк!

Они весело играли минут двадцать, а потом Лоуренс — как ни горько мне об этом говорить, читатель, — уже попавшийся на удочку, попросил снова поиграть в Жребий. Его отец, улыбаясь и тяжело дыша, пошел к столу, чтобы вписать еще одну страницу в книгу падения. Лоуренс добавил несколько новых вариантов и оставил несколько старых, и Жребий выбрал: «Пойти побить Джерри Брасса».

Лоуренс уставился на отца.

— И что теперь делать? — спросил он.

— Ты идешь вниз, звонишь в дверь Брассам и просишь позвать Джерри, а потом пытаешься его побить.

Лоуренс смотрел в пол, чудовищность совершенной им глупости начала доходить до его маленького сердца.

— А если его нет дома?

— Тогда попробуешь позже.

— А что я скажу, когда побью его?

— Почему бы не спросить у Жребия!

Он бросил быстрый взгляд на отца.

— Как это?

— Раз ты должен побить Джерри, почему бы не дать Жребию на выбор шесть вариантов того, что ты скажешь?

— Здорово. А какие?

— Ты Бог, — сказал его отец с той же жуткой улыбкой, — ты и говори.

— Скажу ему, что мой папа велел мне это сделать.

Доктор Райнхарт кашлянул, поколебался.

— Это… мм… номер один.

— Скажу ему, что моя мама велела мне это сделать.

— Верно.

— Что я пьяный.

— Номер три.

— Что… что я его терпеть не могу.

Он был очень возбужден и сосредоточен.

— Что это тренировка по боксу…

Он засмеялся и запрыгал.

— И что Жребий велел мне это сделать.

— Это шесть, и ты молодчина, Ларри.

— Я бросаю, бросаю.

— Что это тренировка по боксу… — Он засмеялся, и гостиная зазвенела эхом, и он прокричал отцу приказ Жребия:

— Три!

— Хорошо. Ларри, ты пьян. Пойди, сделай его.

Читатель, Лоуренс пошел. Лоуренс ударил Джерри Брасса. Ударил его несколько раз, объявил, что он пьян, и сбежал, не будучи наказанным отсутствующими родителями или присутствующей няней Брасса, но уже преследуемый фуриями, которые не оставят такое бессмысленное зло неотомщенным. Когда Лоуренс вернулся домой, его первые слова были (мне стыдно это записывать):

— Где кости, пап?

Ах, друзья мои, тот невинный полдень с Ларри навел меня на мысль, которая в моей собственной дайс-жизни до того момента мне и в голову не приходила. Ларри повиновался Жребию так легко и радостно, особенно по сравнению с глубочайшим унынием, которое часто доводилось испытывать мне, прежде чем подчиниться его решению, что мне пришлось задуматься: да что же это такое случается с человеком за два десятилетия между семью и двадцатью семью годами, чтобы превратить котенка в корову. Почему дети так часто кажутся спонтанными, сосредоточенными и полными радости, тогда как взрослые зажаты, рассеянны и полны тревоги?

Все дело в этом чертовом чувстве самоидентификации — в ощущении своего «я», которое, по утверждению психологов, должно быть у всех нас. Что, если — тогда эта мысль показалась мне оригинальной — что, если развитие самоидентификации, будучи нормальным и естественным, не является ни неизбежным, ни желательным? Что, если она, эта самая самоидентификация, представляет собой психологический, давно удаленный аппендикс — бесполезную фантомную боль в боку? Или подобна громадным бивням мастодонта: тяжелое, бесполезное и, в конечном счете, саморазрушительное бремя? Что, если осознание себя кем-то представляет собой ошибку эволюции, столь же губительную для дальнейшего развития в более сложное существо, как раковина для улиток или панцирь для черепах?

Хе-хе-хе. Что, если? — люди действительно должны попытаться устранить эту ошибку и освободить себя и своих детей от ощущения «я». Человек должен научиться с легкостью перетекать из одной роли в другую, от одного набора ценностей к другому, от одной жизни к другой. Люди должны быть свободны от ограничений, шаблонов и постоянства, чтобы иметь свободу думать, чувствовать и творить по-новому. Люди слишком долго восхищались Прометеем и Марсом — нашим Богом должен стать Протей[62].

Эти мысли в высшей степени захватили меня: «Люди должны научиться с легкостью переходить от одной роли к другой» — почему сейчас это не так? В возрасте трех-четырех лет дети хотят быть и хорошими, и плохими, и американцами, и коммунистами, и студентами, и копами. Однако культура формирует ребенка, он начинает настаивать на том, чтобы играть только один набор ролей: всегда быть хорошим парнем или, по столь же компульсивным причинам, плохим парнем или бунтарем. Способность играть и чувствовать оба набора ролей утеряна. Ребенок начинает понимать, кем ему следует быть.

Ощущение постоянного «я»: ах, как психологи и родители жаждут запереть своих детей в какую-нибудь поддающуюся определению клетку. Постоянство, шаблоны, что-то, на что мы можем навесить ярлык, — вот чего мы хотим от нашего мальчика.

— О, у нашего Джонни после завтрака всегда прекрасный стул.

— Билли просто обожает все время читать…

— Разве Джоан не душка? Она всегда готова уступить в игре.

— Сильвия такая хорошенькая и такая взрослая; она просто обожает наряжаться.

Мне казалось, что тысячами таких чрезмерных упрощений в год в детском сердце убивались истины: Джон знал, что ему не всегда хочется садиться на горшок после завтрака, но ведь это приводит в восторг его мамочку. Билли ужасно хотел плескаться в грязных лужах с другими мальчишками, но… Джоан хотела откусить пенис своему брату всякий раз, когда он выигрывал, но… А Сильвия мечтала жить в стране, где ей не нужно будет беспокоиться о том, как она выглядит…

Шаблоны — это уступка желаниям родителей. Взрослые правят, и они поощряют шаблоны. В результате — одни шаблоны. И страдание в результате.

А что если мы будем воспитывать детей по-другому? Поощрять их за изменение привычек, вкусов, ролей? Поощрять за непоследовательность? Что тогда? Мы могли бы приучить их быть разными, последовательно непостоянными, решительно свободными от привычек — даже «хороших» привычек.

— Как, мальчик мой, ты сегодня еще не врал? Что ж, иди в свою комнату и оставайся там, пока не придумаешь какую-нибудь небылицу, и задумайся над своим поведением.

— О, мой Джонни такой чудесный мальчик. В прошлом году у него в табеле были одни пятерки, а в этом он получает в основном двойки и единицы. Мы так им гордимся.

— Наша маленькая Эйлин все еще то и дело писает в трусики, а ей уже почти двенадцать.

— О, как чудесно! Ваша дочь, должно быть, такая непоседа.

— Молодец, Роджер, ты так красиво ушел с поля и пошел домой играть в пинг-понг при ничейном счете и двух удалениях в конце матча. Каждый отец на трибуне хотел бы, чтобы это пришло в голову его ребенку.

— Донни! Не смей чистить зубы сегодня вечером! Это становится регулярной привычкой.

— Прости, мама.

— Чертов сын. Неделю не сачковал. Если я еще раз увижу подстриженную лужайку или пустые мусорные баки, я за себя не отвечаю.

— Ларри, тебе должно быть стыдно. Ты все лето не задирал малышей во дворе, ни одного.

— Мне просто не хочется, мам.

— Ну, ты мог хотя бы попробовать.

— Что мне надеть, мама?

— Ой, не знаю, Сильвия. Может, попробуешь кардиган, в котором ты выглядишь плоскогрудой, и ту страшную юбку, бабушкин подарок, которая всегда перекручивается. У меня есть пара чулок, которые я берегу для специального случая: там на каждом стрелка.

— Звучит классно.

Учителям тоже придется измениться.

— Все, что ты рисуешь, молодой человек, подозрительно похоже на реальные вещи. Видимо, ты не умеешь давать волю воображению.

— Это сочинение слишком логично и стройно. Если хочешь расти как писатель, ты должен научиться отклоняться от темы и время от времени писать чушь.

— Ваш сын стал учиться значительно лучше. Его письменные работы по истории снова стали восхитительно неровными, а поведение абсолютно непредсказуемым (пятерка с минусом). Математика остается предосудительно точной, но правописание очаровательно. Мне особенно нравится, как он пишет «истчо» вместо «еще».

— К сожалению, мы вынуждены сообщить, что ваш сын всегда ведет себя как маленький мужчина. Нам кажется, он не способен вести себя как девочка хотя бы иногда. Он приглашает на свидания только девочек и, возможно, нуждается в психиатрическом лечении.

— Боюсь, Джордж, ты один из немногих наших девятиклассников, кто на этой неделе не вел себя как детсадовец. Тебе придется остаться после школы и поработать над этим.

Нам говорят, что ребенок должен видеть в мире порядок и постоянство, иначе он не будет чувствовать себя в безопасности. Но какой порядок и постоянство? Ребенку не нужно постоянное постоянство; мне кажется, он может прекрасно расти в условиях постоянного, надежного непостоянства. Жизнь, фактически, так и устроена. Если бы родители допускали и поощряли непостоянство, дети не пугались бы так лицемерия или невежества своих родителей.

— Иногда я буду тебя шлепать за пролитое молоко, а иногда мне будет наплевать на это.

— Временами, сынок, мне нравится, что ты восстаешь против меня, а бывает, что готов убить тебя на месте.

— Обычно меня радуют твои хорошие отметки, но иной раз мне кажется, что ты ужасный зубрила.

Именно так чувствуют взрослые — именно так это воспринимают дети. Почему они не могут признать свою непоследовательность и радоваться ей? Потому что думают, будто у них есть «я».

Ощущение «я», подобно черепашьему панцирю, служит щитом против раздражителей и бременем, которое ограничивает движение в потенциально опасных пространствах. Черепахе редко приходится думать о том, что там, по другую сторону панциря; что бы там ни было, оно не может ее ранить, не может даже коснуться ее. Точно так же взрослые настаивают, чтобы у них и их детей был панцирь последовательного «я», как у черепахи; они хотят защиты от ранения, касания, сбивания с толку или необходимости думать. Если человек полагается на постоянство, он может позволить себе не замечать людей после нескольких первых контактов. Но я мечтал о мире, в котором каждый индивидуум мог бы играть любовника, благодетеля, тунеядца, хулигана, друга, — и однажды сыграв одну из этих ролей, на следующий день мог бы быть уже кем угодно другим. Могли бы мы игнорировать такого человека? Была бы жизнь скучной? Была бы жизнь терпимой?

Тогда до меня впервые дошло, что страх потерпеть неудачу заставляет нас жить, свернувшись калачиком в пещере «я» — набора поведенческих паттернов, которые мы усвоили и отказываться от которых не намерены.

Что, если бы перед каждым состязанием или игрой тайно бросали кубик, чтобы определить, кто «выигрывает» приз или звание чемпиона, «победитель» или «проигравший», с шансами пятьдесят на пятьдесят для каждого? Тогда получится, что проигравшего игру в половине случаев будут поздравлять с тем, как ему повезло, что он проиграл и потому выиграл приз. Победившего будут утешать, потому что он играл слишком хорошо.

«Но!!! Проигравший все равно расстроится, а победитель все равно обрадуется». Тут я вспомнил, что как-то прочитал в одной популярной книге о детских играх нечто такое, что объясняло влечение Ларри к дайс-жизии. Я откопал книгу и с радостью нашел подтверждение своим мыслям. Дети, говорилось в ней:

…редко удосуживаются считать очки. Они придают мало значения тому, кто выигрывает, а кто проигрывает, им не требуется стимул в виде приза, им, судя по всему, совершенно все равно, если игра останется незаконченной. Детям действительно

нравятся игры, где есть немалый элемент везения, и потому индивидуальные способности нельзя сравнивать непосредственно. Им нравятся игры, которые автоматически начинаются заново, и тем самым каждому дается новый шанс.

Мне казалось, что у понятия «неудача» есть два весьма различных значения. Разум знает, когда он в ступоре и когда он нашел решение. Ребенок, разгадывающий головоломку, знает, когда терпит неудачу, а когда добивается успеха; взрослому не нужно это ему объяснять. Ребенок, строящий дом из кубиков, знает, когда обрушение домика означает неудачу (он хотел построить его выше), а когда — успех (он хотел, чтобы домик упал). Успех и неудача означают просто удовлетворение или неудовлетворение желания. Это настоящее; это важно; ребенок не нуждается в поощрениях или наказаниях со стороны общества, чтобы отдать предпочтение успеху, а не поражению.

Второе значение неудачи также просто: неудача — это когда тебе не удалось угодить взрослому; успех — это когда ты взрослому угодил. Деньги, слава, бейсбольные победы, привлекательность, хорошая одежда, машина, дом — всё это виды успеха, которые вертятся главным образом вокруг необходимости угодить миру взрослых. Ни в одном из страхов потерпеть неудачу нет ничего, изначально присущего человеческой душе.

Стать дайсменом было сложно, ибо такая жизнь сопряжена с постоянным риском потерпеть неудачу в глазах взрослого мира. Подчиняясь воле Жребия, я снова и снова «терпел неудачу» (во втором смысле). Я был отвергнут Лил, детьми, уважаемыми мною коллегами, пациентами, незнакомцами, системой общественных ценностей, впечатанной в меня тридцатью годами жизни. Если брать второе значение понятия «неудача», то я постоянно терпел неудачи и страдал, но с точки зрения первого значения неудач у меня не было никогда. Всякий раз, подчиняясь Жребию, я успешно строил домик или намеренно его ломал. Мои головоломки всегда разгадывались. Я постоянно открывал для себя новые задачи и получал удовольствие от их решения.

Вырастая из ребенка во взрослого, мы заключаем себя в клетку шаблонов, чтобы избегать новых задач и возможных провалов. Через некоторое время людям становится скучно, потому что новых задач нет. Такова жизнь под страхом потерпеть неудачу.

Терпи неудачи! Проигрывай! Будь плохим! Играй, рискуй, дерзай!

Итак, в тот вечер первого дня дайс-жизни Ларри я ликовал. Я исполнился решимости сделать Ларри и Эви людьми без страха, без рамок, без эго. Ларри будет первым человеком без эго со времен Лао-цзы. Он будет играть в папу, а Эви в маму. А потом наоборот. Временами они будут играть в родителей, какими они нас воспринимают, а иногда — в таких, какими родители должны быть. Мы все могли бы играть в героев телесериалов и комедий. А мы с Лил — как и все сознательные родители — могли бы менять свою личность каждый день или неделю.

«Я тот, кто может играть во множество игр». Вот суть счастливого четырехлетнего ребенка, и он никогда не думает, что проигрывает. «Я тот, кто есть х, у и z, и только х, у и z». Вот суть несчастного взрослого. Я попытаюсь продлить в моих детях их детскость. Говоря бессмертными словами Дж. Эдгара Гувера, «если не будете как дети, не увидите Господа»[63].