ДайсМен или человек жребия

58

Свобода, Читатель, ужасная вещь: об этом нам постоянно твердят Жан-Поль Сартр, Эрих Фромм, Альбер Камю и диктаторы со всего света. Тем августом я провел много дней в раздумьях о том, что же мне делать со своей жизнью, час за часом мечась от радости к унынию, от безумия к скуке.

Я был одинок. Не было никого, к кому я мог бы пойти и сказать: «Разве я не великолепен; я оставил Лил и свою работу, чтобы жить по воле Жребия и стать полностью Человеком Случая. Если тебе повезет, Жребий позволит мне закончить этот разговор».

Я не поцеловал Лил и детей на прощанье. Не оставил записки. Собрал несколько личных записных книжек, чековую книжку, две-три книги (случайным образом выбранные Жребием), несколько пар зеленых игральных кубиков и ушел из дома. Через две минуты я вернулся и оставил единственное в мире послание, которое, как мне казалось, Лил могла понять и которому могла поверить: на полу перед креслом я положил два кубика, на их верхних гранях были двойка и единица.

Сначала мне казалось, что для дайсмена не было ничего невозможного в любой момент времени. Это ощущение возвышало. Может, я и не был мощнее локомотива, быстрее летящей пули и не научился перепрыгивать высокие здания одним прыжком, но с точки зрения обладания свободой делать в любой момент то, что продиктовано Жребием или спонтанным «я», я был сверхчеловеком по сравнению со всеми известными человеческими существами прошлого.

Но я был одинок. У Супермена, по крайней мере, была постоянная работа и Луис Лейн[132]. Но быть настоящим сверхчеловеком, который способен на подлинные чудеса в отличие от механической и повторяющейся акробатики Супермена и Бэтмена, было одиноко. Простите, фанаты, но так уж я себя ощущал.

Я отправился в мрачный отель в Ист-Виллидже, на фоне которого гериатрическое отделение больницы Квинсборо казалось роскошной виллой для богатых пенсионеров. Я потел, был мрачен, выползал наружу, чтобы сыграть пару-тройку ролей и игр, назначенных Жребием, и временами был вполне доволен жизнью, но те одинокие ночи в гостиничном номере вряд ли можно отнести к лучшим моментам моей жизни.

Проблема скуки, так успешно разрешенная Жребием, теперь, когда я был близок к состоянию абсолютной свободы, похоже, возникла вновь. Мои семья и друзья были достаточно скучны, но я начинал думать, что средние люди, с которыми я сталкивался на улицах, в барах и отелях Города развлечений[133], были гораздо хуже. Жребий успел познакомить меня с таким многообразием, что я почти уже разделял мнение Соломона, что найти нечто новое под солнцем сложно.

Играя роль богатого аристократа с Юга, я соблазнил молодую, довольно приличную машинистку и продержал ее две ночи («У вас у всех такие красивые тела»), пока Жребий не перевоплотил меня в бомжа с Бауэри. Я запер все свои деньги и новую одежду в шкафчике, перестал бриться и два дня и две ночи попрошайничал и напивался в Нижнем Ист-Сайде. Я мало спал и чувствовал себя более одиноким, чем когда бы то ни было, моим единственным другом был случайный бездомный отщепенец, который болтался рядом, пока не убедился, что у меня действительно нет ни гроша. Я так проголодался, что в конце концов привел в порядок свою одежду, насколько это было возможно, и украл в маленьком супермаркете коробку крекеров и две банки тунца. Молодой продавец смотрел на меня с большим подозрением, но закончив «просматривать» товары, я спросил его, продается ли у них аморатицемат. Он потерял дар речи, а я спокойно ушел.

В роли страхового агента, ищущего доступных плотских удовольствий, мне не удалось никого подцепить, и я провел еще одну одинокую ночь.

Жребий разрешил мне позвонить в полицию трижды: один раз, чтобы с сильным негритянским акцентом сообщить, что Артуро Джонса из больницы вытащили Черные Пантеры; один раз как доктор Райнхарт, чтобы проинформировать, что я ушел от жены, но если они захотят меня о чем-нибудь спросить, я буду в их распоряжении; и один раз — как анонимный информатор-хиппи, объяснивший им, что Эрику Кеннону было позволено сбежать волей Божьей.

Я провел два дня в брокерской фирме на Уолл-стрит, играя тысячами долларов и позволяя Жребию покупать, продавать или придерживать на свое усмотрение. Я потерял всего двести долларов, но мне все равно было скучно.

Однажды августовским вечером около девяти, сидя в тесноте и одиночестве в конце битком набитого бара в Виллидже, изничтожив за два предыдущих дня по меньшей мере четыре различных списка вариантов, я оказался перед фактом, что теперь, когда я был свободен быть абсолютно кем угодно, я быстро превращаюсь в не интересующегося абсолютно ничем. Довольно печальное развитие. Тем не менее этот опыт был настолько оригинальным, что я счастливо рассмеялся, мой большой живот затрясся, как старый мотор на разогреве. Очевидно, мне стоило дать Жребию короткий отпуск и посмотреть, что будет. Несколько недель я буду расти естественным, а не случайным образом.

Решительно решив ничего не решать, я почувствовал себя немного лучше, даже с учетом кислого, весьма противного на вкус пива, качавшегося в моем пузе и стоявшего недопитым в моем стакане. Я хотел отдохнуть. Я ушел от Лил — великий триумф (я чувствовал себя уставшим). Дайте мне спокойно плыть по течению.

Пытаясь ощутить безмятежность, я покинул шумный бар и, побродив бесцельно полчаса, зашел в другой такой же. У пива был тот же вкус. Я подумал, не позвонить ли Джейку и не притвориться ли Эрихом Фроммом, который звонит из Мехико. Я отверг это как симптом одиночества. Я подумал, не крикнуть ли: «Выпивка за мой счет!» — но моя естественная бережливость наложила вето на этот порыв. Я мечтал о том, чтобы купить яхту и отправиться в кругосветное путешествие.

— Не может быть. Неужели это старый coitus-interruptus собственной персоной!

Голос, резкий и женский, сопровождался телом, мягким и женским, и узнаванием, жестким и мужским, улыбавшегося лица Линды Райхман.

— Э-э-э, привет, Линда, — сказал я не слишком учтиво, ловя себя на том, что инстинктивно пытаюсь вспомнить, какую роль должен играть.

— Что тебя сюда привело? — спросила она.

— Э… не знаю. Случайно забрел.

Она протиснулась между моим соседом и мной и поставила свой стакан на стойку. Ее глаза были сильно накрашены, волосы сильнее обесцвечены, чем мне помнилось, ее тело… гадать о ее размерах не было нужды; грудь, не стесненная лифчиком, качалась под облегающей пестрой футболкой. Она выглядела очень сексуально, несколько развратно, и рассматривала меня с любопытством.

— Забрел? Великий Психиатр случайно забрел? У меня было впечатление, что ты никогда даже в носу не ковыряешь, не написав трактат, подтверждающий ценность этого действия.

— Это было раньше. Я изменился, Линда.

— Удалось хоть разок дойти до оргазма?

Я засмеялся, и она улыбнулась.

— А как ты? — спросил я. — Чем ты занималась?

— Распадалась, — сказала она и изящно допила свой напиток. — Ты обязан попробовать, это забавно.

— Думаю, я не против.

Рядом с ней возник мужчина, маленький хилый мужчинка в очках, похожий на аспиранта по органической химии. Взглянув на меня, он сказал Линде:

— Давай уйдем.

Линда медленно перевела взгляд на мужчину и с выражением, на фоне которого все прочие виденные мной на ее лице выражения выглядели идолопоклонническими, объявила:

— Я останусь ненадолго.

«Органическая химия» сощурился, нервно глянул на мои впечатляющие размеры и взял ее за локоть.

— Пойдем, — сказал он.

Она осторожно подняла свой стакан с барной стойки, и, миновав мое лицо, медленно вылила остатки напитка под рубашку на спину «органической химии», вместе с кубиками льда и всем прочим.

— Пойди сначала смени рубашку, — сказала она.

Он и ухом не повел. Пожав плечами, он опять смешался с толпой.

— Ты как, не против распасться, а? — сказала она мне, а потом сделала бармену знак повторить.

— Да, но это кажется ужасно тяжелым делом. Я пытаюсь этим заниматься уже больше года, и это требует громадных усилий.

— Год! По тебе не скажешь. Ты выглядишь как страховой агент из среднего класса, который раз в четыре месяца приходит в Виллидж в поисках новых приключений.

— Ошибаешься. Я пытаюсь расщепить свою личность. Но скажи лучше, как ты это делаешь?

— Я? Как обычно. Я не изменилась с того времени, как ты меня видел последний раз. Получаю свой кайф теми же способами. Я провела три месяца в Венесуэле — даже жила с одним мужчиной почти месяц — двадцать четыре дня, если быть точной, — но ничего нового.

— Тогда у тебя не выходит, — сказал я.

— Ты о чем?

— О том, что если ты действительно пытаешься распасться, то не достигла успеха. Ты не изменяешься. Ты остаешься той же.

Она наморщила чистый, всё еще молодой лоб и сделала большой глоток свежего напитка.

— Да я просто так сказала. Распад не означает ничего. Я просто живу своей жизнью.

— Тебе хотелось бы получить новый кайф, какого у тебя никогда не было, и на самом деле разрушить старое «я»?

Она вдруг засмеялась:

— Мне хватило твоих кайфов.

— Я разработал новые разновидности.

— Секс мне скучен. Я занималась любовью с немыслимым количеством всевозможных мужчин, женщин и детей, имела пенисы и другие предметы подходящей формы во всех отверстиях во всех возможных комбинациях, и секс — это скучно.

— Я не обязательно говорю о сексе.

— Тогда, возможно, мне интересно.

— Я предлагаю сотрудничать со мной какое-то время.

— Сотрудничать в каком смысле?

— Тебе понадобится полностью отдать свою свободу в мои руки на… ну… скажем, месяц.

Она пристально посмотрела на меня, обдумывая мои слова.

— Я становлюсь твоей рабой на месяц? — спросила она.

— Да.

Женщина средних лет с крашеными темными волосами, внимательными темными глазами и без макияжа рассекла бурлящее море за нами, скользнула к Линде и зашептала что-то ей на ухо. Линда слушала, глядя на меня.

— Нет, Тони, — сказала она. — Нет. У меня изменились планы. Я не смогу этого сделать.

Еще шепот.

— Нет. Точно нет. До свидания.

Акула с иссиня-черными волосами отступила в море.

— Я делаю всё, что ты захочешь, один месяц?

— Да и нет. Ты следуешь особому образу жизни, который я разработал. Он дает тебе свободу нового рода, но если ты хочешь получить кайф, ты должна следовать системе безусловно.

Она улыбнулась немного горько:

— Правда, я не уверена, что мне еще нужен кайф.

— Ты за один месяц узнаешь о себе и о жизни больше, чем за все предыдущие двадцать пять лет.

— Двадцать восемь, — сказала она равнодушно. Она поставила наполовину пустой стакан на стойку и собралась уходить, но вернулась. Посмотрела на влажное кольцо, которое ее стакан оставил на стойке, а потом холодно взглянула на меня.

— И откуда у старого coitus-interruptus вдруг взялось время? — спросила она. — Знаменитый полупрофессиональный метод не приносит результатов?

— Я ушел с работы, — сказал я.

— Ты ушел с работы!

— Я бросил жену, работу и друзей, и я теперь в отпуске на всю жизнь.

Она рассматривала меня с возникшим уважением: так смотрит один житель ада на другого.

— Господи, ты ничего не делаешь по частям, — сказала она. Но потом холодная усмешка вернулась: — Значит, хочешь, чтобы я стала твоей рабой на месяц? Ха. Я знаю многих, кто заплатил бы очень дорого за такую честь. Что я получу взамен?

— Взамен? — спросил я, на мгновение пораженный этой компенсаторной логикой. — Я буду делать всё, что ты захочешь в течение месяца после того, как ты послужишь мне.

— После того, как я буду твоей рабой, тоже мне большое дело! Какие у меня гарантии?

— Никаких. За исключением того, что, когда ты испытаешь новую жизнь со мной и моим безумием, ты поймешь, что моя форма рабства желанна.

— Почему ты не хочешь сначала побыть моим рабом?

— Потому что ты не будешь умным хозяином, одаренным воображением. Я годами отрабатывал эту игру на себе. Сначала я научу тебя, а потом подчинюсь.

— Может быть, — сказала мне Линда. — Но сперва мой ход. Следующие двадцать четыре часа ты будешь моим рабом. Ты будешь подчиняться всему что я говорю, кроме того, что может нанести тебе физический вред или без нужды разрушить твой профессиональный имидж. То же правило будет работать, когда я буду подчиняться тебе. Ну как?

— Идет, — сказал я.

Мы посмотрели друг на друга с любопытством.

— Как мы скрепим наш договор? — спросила она.

— Полное рабство — это новая дорога, и мы оба хотим путешествовать по новым дорогам, — вот что такое распад. Мне довольно, что у тебя есть желание, и я буду действовать согласно договору

— Ладно. Время пошло?

Я бросил взгляд на часы.

— Время пошло. Я подчиняюсь тебе до девяти сорока пяти завтрашнего вечера. Из соображений анонимности меня зовут Чарли Херби (Фламм).

— Я выберу тебе имя.

— Ладно.

— Иди за мной.

Выйдя из бара, мы поймали такси, и она привезла меня на квартиру — я предположил, на свою — на Вестсайде в районе двадцатых улиц. Там, велев мне приготовить напиток, она забралась с ногами на диван и уставилась на меня с холодным испытующим выражением.

— Стань на голову

Я неуклюже силился удержать равновесие на голове. Несмотря на мои недавние успехи в йоге и медитации, я падал, пробовал снова и снова падал. После пятого падения она сказала:

— Ладно, вставай.

Она зажгла сигарету, ее рука дрожала, — наверное, от всего ею выпитого.

— Раздевайся, — сказала она. Я разделся.

— Мастурбируй, — сказала она тихо.

— Думаю, это пустое, — сказал я.

— Когда я захочу, чтобы ты что-нибудь сказал, я скажу об этом.

Этот приказ было проще дать, чем выполнить. Подобно большинству других энергичных здоровых американских юношей, я мастурбировал в старших классах школы и на нескольких курсах колледжа, но, поднявшись до более частых социальных и сексуальных сношений с женщинами, почти бросил эту привычку. Когда я изучал психологию, мне было приятно узнать, что мои интеллектуальные способности от мастурбации не пострадали, но остаточное чувство вины все-таки где-то осталось. В конце концов, можем мы представить Иисуса гоняющим шкурку? Или Альберта Швейцера? Без сомнения, Линда считала, что мастурбация есть нечто непристойное, иначе она не дала бы мне такого приказа. По какой-то причине мне оказалось трудно фантазировать об удовольствиях, которые подняли бы старую пушку в положение «к бою». Я стоял недвижно, пытаясь настроиться на сексуальные мысли.

— Я сказала, играй с собой.

Должно быть, по представлениям Линды мастурбация главным образом представляла собой самоласкание. Говоря бессмертными словами генерала Макартура, «Ничто не может быть дальше от истины». Тем не менее я начал ласкать себя. Сохранять чувство достоинства было сложно, и поэтому я напряженно уставился в пол на ноги Линды.

— Смотри на меня, когда это делаешь, — сказала она.

Я посмотрел на нее. Ее холодное, напряженное, злое лицо немедленно возбудило меня: я вообразил, как в предстоящий месяц буду сексуально мстить ей за себя. Моя пушка подскочила вверх, мой разум на несколько минут сосредоточился на нашем с ней воображаемом первом опыте, и с помощью тщательной ручной манипуляции над огнестрельным механизмом я взорвался на пол. Всё это время я изо всех сил пытался сохранять равнодушие и достоинство.

— Слижи, — сказала она.

Меня охватила великая усталость; уверен, что мое лицо вытянулось. Но я медленно опустился на колени и начал слизывать крохотные лужицы спермы.

— Смотри на меня, — сказала она.

Несколько неуклюже я пытался одновременно смотреть на нее и выполнять приказание. Я заметил, что пол между коврами был отполирован и что кто-то оставил под креслом мужской тапочек. Я не чувствовал себя суперменом.

— Ладно, поднимайся.

Я поднялся, продолжая смотреть на нее равнодушно, — во всяком случае, мне хотелось на это надеяться.

— Вам должно быть стыдно за себя, доктор, — сказала она с улыбкой.

Мне стало стыдно за себя, мои голова и плечи опустились.

— Ты планируешь делать со мной что-то подобное? — спросила она.

— Нет. — Я заколебался. — Думаю, мужчины обращались с тобой по-садистски и раньше.

— То есть у меня не слишком получается, а?

— Да нет, думаю, получается. Думаю, ты сделала хороший выбор, лучше, чем я ожидал. Ты дала мне новый опыт, я его не забуду.

Она смотрела на меня, время от времени затягиваясь сигаретой; свой напиток она допила.

— Что, если бы я позвонила моему другу, голубому, и приказала тебе заняться с ним сексом. Мог бы ты это сделать?

— Твой приказ для меня закон, — сказал я.

— Эта мысль вызывает у тебя интерес или пугает?

Я покорно себя проанализировал.

— Она мне скучна и приводит в уныние.

— Хорошо.

Она велела мне приготовить ей еще напиток, пошла к телефону и набрала два номера, оба раза спрашивая Джеда и всякий раз разочарованно вешая трубку.

— Ляг на пол, лицом вниз, пока я думаю. Приняв это положение, я начал с удовольствием вспоминать, как был просто прежним Люком. Через какое-то время она сказала:

— Ладно, пойдем в кровать.

Я последовал за ней в спальню, равнодушно часть за частью снял с нее одежду по ее приказу и последовал за ней в узкую двуспальную кровать. Несколько минут мы оба лежали неподвижно, не прикасаясь друг к другу. Я добросовестно пытался не делать ничего без ее приказаний. Я почувствовал, как ее рука пробежала по моей груди и животу и остановилась в нескольких дюймах от лобковых волос. Она повернулась ко мне и куснула меня за ухо, а потом стала лизать мою шею, целовать меня медленно, влажно, томно в рот и горло. И в шею. И в грудь. И в живот. И так далее. Несмотря на мое недавнее постыдное поведение, ее маневры имели предсказуемый эффект. Она этот эффект отметила, перекатилась на другую сторону кровати и не сказала больше ни слова. Она долго крутилась и вертелась, а потом я, должно быть, заснул.

Через какое-то время мне приснилось, что я собираюсь принять ванну. Погружаясь в воду, я замер, ощущая на яичках и пенисе восхитительное тепло, проснулся и понял, что Линда согрела и укрепила мой член своим ртом. Когда я прикоснулся к ее волосам и на ощупь нашел ее тело, она лизнула и куснула меня на прощание, а потом забралась на меня, развела ноги, ввела меня внутрь себя, приложила свои губы к моим и заработала.

В полусне иногда чувствуешь себя немного под кайфом, и я позволил Линде делать всю работу, которая состояла в основном из буйных волн, которые производили ее бедра и внутренности, и потоков бурных лизаний и покусываний, катившихся по моей груди, плечам и шее. Когда она сказала «качай», я стал качать, сжав ее безупречные ягодицы, как два горячих крепких грейпфрута, и она застонала и напряглась, а потом стала шлифовать меня, напряглась, а потом опять шлифовала и шлифовала меня, и затем расслабилась.

Она лежала на мне, и я задремал, а потом был разбужен и снова почувствовал ее движения. Я был в ней, твердый, ее рот был на моем горле, ее внутренности ласкали меня, как волны окутавших меня горячих угрей, и она двигалась. Но я опять задремал, и опять проснулся, и ее тугой рот заключал мой член, а руки ласкали и щипали и, в общем, изнуряли мои нижние эрогенные зоны. Когда я дотронулся до ее волос, она застонала, перекатилась, перевернула меня на себя и принялась усердно работать подо мной. Она велела мне двигаться, но не кончать, так что я качал и кружил и пытался думать о проблемах на фондовой бирже. И через какое-то время ее тело размягчилось, и она заставила меня скатиться с нее, и я скатился, задремал и спал, пока опять не проснулся уже внутри нее, и она снова,

оседлав меня, двигалась легко и нежно. Уже, вероятно, близился рассвет, потому что теперь я почти проснулся и тоже начал двигаться, но она сказала «нет» и лизала и кусала мои уши и шею, и двигалась внизу в трех направлениях сразу Когда она сказала «давай», я вонзил пальцы в расщелину между ее ягодиц и попробовал протаранить ее прямо до головы, и она издала множество приятных звуков, и я влил озеро внутрь ее озера, и мы оба подвигались немного и затем отодвинулись друг от друга и снова заснули.

Я проснулся, лежа на животе, колено касалось ее тела в непонятном месте; уже давно было утро, и я хотел есть. Линда, совсем проснувшаяся, глядела в потолок.

— Я приказываю тебе, — медленно сказала она, — приказывать мне что угодно, я буду подчиняться, пока мне не расхочется и я не велю тебе что-нибудь сделать.

— Я должен на время стать твоим хозяином?

— Правильно. И всё, что я от тебя хочу, — приказывать мне делать только то, чего тебе действительно хочется.

— Посмотри на меня, — сказал я.

Она посмотрела.

— То, что мы делаем, очень важно. Приказания…

— Не хочу лекций.

— Я приказываю тебе меня слушать.

— Ты можешь приказывать мне делать много чего другого, но никаких лекций. Не в эти двадцать четыре часа.

— Понятно, — сказал я. Я помолчал. — Ответь на мой поцелуй, нежно, с любовью, но без похоти.

Она приподнялась, мгновение холодно смотрела мне в глаза, а потом, смягчаясь, нежно приблизила губы к моим губам.

Я откинулся на подушку и сказал:

— Целуй мое лицо с нежностью, которую ты бы чувствовала… если бы мое лицо было белой розой.

На мгновение ее лицо напряглось, потом она закрыла глаза, заключила мое лицо в ладони, приблизила губы и начала нежно целовать его.

— Спасибо, Линда, это было прекрасно. Ты прекрасна.

Она не открывала глаз и продолжала свои нежные поцелуи, но спустя какое-то время я сказал:

— Теперь ложись на кровать и закрой глаза.

Она подчинилась. Ее лицо выглядело более расслабленным, чем мне доводилось когда-нибудь видеть.

— Представь, что я принц, который любит тебя с духовной преданностью за гранью самых больших преувеличений самой волшебной сказки. Он поклоняется тебе. Твоя красота выше красоты любого существа, когда-либо созданного Богом. И ты совершенный человек, без малейшего духовного или физического изъяна. И принц, твой муж, приходит к тебе сейчас, в твою первую брачную ночь, выразить наконец ту чистую, религиозную, святую, священную страсть, которую к тебе испытывает. Прими его любовь с радостью.

Я говорил медленно и гипнотически, и начал, как я надеялся, с подходящей моменту утонченностью и религиозностью ласкать ее тело и касаться его самыми духовными поцелуями. Духовные поцелуи, к сведению среднего читателя, относительно сухи, спокойны и плохо нацелены: то есть они приближаются к зонам главных целей, но всегда умудряются промахнуться. Я продолжал это занятие с растущим религиозным рвением и удовольствием, как вдруг ее тело исчезло: она выскочила из кровати.

— Перестань меня трогать, — завопила она.

Я почувствовал себя столь же сконфуженным и униженным, что и прошлой ночью.

— Ты уже забираешь у меня мою власть? — сказал я.

— Да, да! — Она дрожала.

Я оставался стоять на четвереньках, подняв на нее взгляд.

— Одевайся, — сказала она. — Проваливай.

— Но, Линда…

— Соглашение разорвано. Всё. Проваливай.

— Наше соглашение было…

— Вон! — закричала она.

— Ладно, — сказал я, вставая с кровати. — Я уйду. Но в девять сорок пять вечера я вернусь. Соглашение в силе.

— Нет. Нет-нет-нет. Соглашение разорвано. Ты сумасшедший. Не знаю, чего ты хочешь, но нет, никогда, это всё.

Я медленно оделся и, не получив нового приказа от сидевшей, отвернувшись, Линды, ушел.

Я ждал снаружи ее дома, пошел следом за ней в даунтаун, когда она вышла час спустя, ждал у дома в Виллидже до пяти тридцати, а затем последовал за ней в ресторан, где она поела. Она, похоже, не догадывалась, что я следую за ней или даже что я мог бы за ней следовать. «Органическая химия» присоединился к ней после ужина, и после этого она перебиралась из бара в бар, встречала друзей, теряла их, находила новых, много пила и, в общем, не делала ничего интересного. В девять сорок пять, минута в минуту, вошел я. Линда сидела за столом с тремя мужчинами, которых я раньше не видел; она выглядела сонной и пьяной. Один из мужчин запустил руку ей под юбку Я подошел к столу гипнотически посмотрел в ее глаза и сказал:

— Сейчас без четверти десять, Линда. Пойдем со мной.

Ее затуманенные глаза ненадолго прояснились, она кашлянула и, шатаясь, поднялась.

— Эй, ты куда, детка? — спросил один из мужчин. Другой схватил ее за руку.

— Линда идет со мной, — сказал я и сделал шаг к парню, который держал ее руку, навис над ним и посмотрел вниз с выражением, которое я попытался сделать похожим на сдерживаемое бешенство. Он отпустил ее.

Я бросил взгляд на двух других мужчин, повернулся и ушел. Со значительно меньшим достоинством, чем положено Петру или Матфею, следующим за Иисусом, Линда последовала за мной.