Дайте точку опоры

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

8 октября

С грибов, как с корабля на бал, — в Кара-Суй. В обед Борис Силыч вызвал: «Придется отправляться, Сергей Александрович. Отличный результат по «илу» — наш козырь на предъявление «Катуни» госиспытаниям». Объяснил: подготовить убедительные доводы, склонить военных закончить заводские испытания, предъявить на гос…

Словом, домой. Чемоданчик в руки — через час был на центральном аэродроме. Леля, в халате, с резиновыми бигуди, только спросила: «Опять?»

К самолету, перед самым отлетом, вдруг подкатил Василин. Мрачен: общий поклон всем, козырнул. В переднем салоне задернули штору, не показывался до Кара-Суя.

Ларчик прост: «Сатурн» оскандалился. Накануне грибная эпопея сникла сразу после звонка. Генеральша, бледная, захлопотала потерянно; Василин хоть и вышел, пригласил снова к столу, но все вскоре заторопились — разъезжаться.

С Василиным группа офицеров. Спасательная команда?

11 октября

Готовлю «доводы»: зарылся в результаты всех последних пусков, анализирую. Даем работу расчетному бюро — день и ночь считают. Шеф, видно, позвонил: полигонное начальство добрее матери родной.

Черт! «Сигма» держит! Спросил Интеграла — что-нибудь делали? Оказывается, лампы отбирали: из двухсот по параметрам выбрали нужных четыре. Личное указание шефа. Ясно.

Утром на «пасеку» пожаловал Василин. Встречать надо. Он — тоже тот, кого следует «склонить»…

С генералом свита. Подполковник Шуга водит у шкафов, объясняет самые азы. Василин все так же мрачен, короткие брови топорщатся, пергаментная кожа морщит.

У высокочастотной аппаратуры, у пульта управления «Катунью», Василин хмуро выдавил: «Ну, наговорили — голова распухнет! А как дальность, высота… если нет у вас тут угла возвышения?»

«Здесь не нужно: ракета — не пушка!» — смутился Шуга.

«Рассказывай! — отрубил Василин и огляделся. — Не верю! Конструктора спросить…»

«Есть! — замначальника полигона повернулся ко мне. — Ведущий конструктор…»

Василин увидел меня, гмыкнул то ли от неожиданности, то ли от недоверчивости — кого подсовывают. «Знаю! — И махнул рукой. — Все у вас тут на филькиных подпорках».

Ушел. Стояли угнетенные. Интеграл разрядил обстановку: «Его логарифмировали, дифференцировали… Ничего, друзья: если взять интегральчик — что-нибудь еще получится!»

15 октября

Наехало начальства — военного и штатского. Сначала совещались раздельно: штатские и военные. Мои доводы шефу понравились. Похвалил: «То, что нужно».

В двенадцать дня сели за «общий стол», но не как в ООН, вперемешку. За главным столом — Янов, Бутаков, другое начальство.

В одиннадцать ночи кончили. Но… кончили плохо: разъезжались в фиговом настроении. Военные ни в какую: заводские испытания проводить по полной программе…

Шеф — в машину, в жилгородок. Утром — в Москву.

Я втайне соглашался с оттяжкой. Нужно время. Нет, на лампах в «сигме» не выедешь…

Вернулся Фурашов от генерала Сергеева возбужденный, взбудораженный. В голове все еще отчетливо жил короткий разговор. «Как решили, Алексей Васильевич?» — «Не знаю, смогу ли?» — «Это — старые фронтовики-гвардейцы?» — «Ясно. Согласен». — «Не сомневался. Стелецкого тоже берем».

Да, Адамыч, дал согласие на дивизион пойти…

Все дни с того печального вечера Фурашов думал и не мог прийти к определенному, четкому решению: какой даст ответ генералу. Не мог — и вот, пожалуйста… В эти дни Костя стал подчеркнуто внимательным, чуть ли не каждый день звонил.

В доме царила угнетающая сдержанность — не было простоты и непринужденности, словно все боялись ненароком коснуться того вечера. Алексею казалось, рядом все время, всякую секунду — перенапряженная струна, до которой боязно, опасно дотронуться. Хорошо, что целыми днями на службе, в «конторе». Да и девочки забывались в школе, однако встречали его после работы в дверях, и обе словно в затяжном испуге ждали: что-то произойдет.

Алексей колебался — звонить или нет главврачу, в клинику. Потом, на третий день, отважился, позвонил и рассказал о случившемся. «Да-с, чепе, как у вас говорят!.. Потерпите до зимы — положим снова».

Положим снова… А теперь что? Конечно, не только Костя, но и Сергеев не понял его колебаний. Не объяснять же было ему!.. Не оправдались его надежды на Москву. Думал, врачи, светилы, да и шумный город, театры, большая занятость, — авось, мало-помалу отступится изъедающий порок… Да, он сначала водил ее всюду, заполнял все ее свободное время, пока однажды она не сказала: «Устала я, Алеша, уморить взялся?» А вдруг… теперь, в этом его согласии — спасение для Вали?.. Не известно ведь, где и что найдешь… Часть, обособленный городок, дальше от соблазнов, и — женсовет, самодеятельность, возможно, какая-то даже работа…

Изнеможение, усталость Фурашов почувствовал явственно только теперь, повесив фуражку у двери на вешалку. Хотел причесаться, но пластмассовая расческа выскользнула из руки. Алексей торопливо нагнулся за пружинисто отскочившей расческой, поскользнулся, чуть было не упал, и Бражин без обычной насмешливости негромко изрек:

— Эх, укатали, брат, Сивку крутые горки…

Ответить Алексей не успел, просто подумал, что сейчас сядет за свой стол, вытянет на минуту отяжелевшие руки и ноги, а там будь что будет. Но открылась дверь, и вывернувшийся с папкой в руке полковник Танков зыркнул на Фурашова, строго сдвинул брови:

— А-а, наконец-то! Идемте к генералу!

Танков шел впереди молча, будто злясь на кого-то. Ступал хромовыми сапогами твердо — начищенные голенища в меру стянуты в гармошку. И Алексей, глядя на колыхающееся из стороны в сторону туловище, когда Танков ступал со ступени на ступень, вдруг подумал: ведь он настоящий военный — выправкой, короткой стрижкой, сапогами, которые носит неизменно в противовес всем штабникам, щеголяющим в брюках и ботинках. У Танкова была, очевидно, какая-то своя загвоздка, свое кредо — вот, мол, я не похож на всех других.

У распахнутой двери в приемную он круто повернулся — скрипнули сапоги, — изучающе взглянул:

— Догадываетесь, почему вызывает генерал?

Фурашов пожал плечами.

— Не догадываетесь?

— Из-за наставления? — спросил наугад Фурашов, чтобы прервать этот допрос: адъютант Василина с ухмылкой глядел на них от стола.

— Ну вот. Будьте готовы.

И шагнул за порог приемной.

За столом Василин что-то писал, низко наклонившись, по-хозяйски уперев локти в сукно стола. Танков вытянулся, щелкнул каблуками.

— Разрешите, товарищ командующий?

— Да, — не поднимая головы, кинул Василин. Голос, как показалось Фурашову, прозвучал жестко.

Алексею, подходившему к столу по красной дорожке позади Танкова, на память пришли слова Адамыча: «Большой кабинет начальству нужен для одного: чтоб, пока дошел, понял — чего ты сто́ишь…»

Остановившись, Танков доложил:

— Подполковник Фурашов здесь, товарищ командующий.

— Вижу. — Василин поднял голову, небрежно отложил длинную, с острым колпачком авторучку на тетрадь и, багровея и надуваясь, недобро протянул: — Фу-ра-шов!.. Наломают дров, а после расхлебывай…

Странно: Алексей был спокоен. Не оттого ли, что за этот день уже израсходовал норму нервного заряда и осталось только равнодушие?

— Так что вы скажете по поводу вашего художества?

— По поводу проекта наставления? — спокойно, сам не зная зачем, уточнил Фурашов.

— Да. Все от начала до конца — вымысел, ахинея!

— Не знаю, товарищ генерал, но на днях был в конструкторском бюро…

Василин сдвинул руки по кромке стола, уперся ими прямо перед собой, отклонившись к спинке, оборвал:

— Генералов у меня в подчинении немало! А командующий один. Взяли моду у Сергеева… Без году неделя — и туда же! Демократию разводят! Ново, модно…

Он распалялся, подогревая себя. На нижней, брезгливо оттопыренной губе перекипали капли слюны.

— Туда же каждый! Замахиваются, умники! Апломбу ворох, а под носом — сопли… Вот и вы. А как до дела — еще слюнявчики нужны.

Он вдруг гмыкнул, точно наткнулся, на невидимое препятствие, оборвал поток слов, глаза, округлившись, уперлись в Фурашова. Как этот подполковник спокоен. Глухой, что ли, не слышит?!

Фурашов все слышал и, несмотря на инертность и равнодушие, владевшие им теперь, почувствовал: слова генерала, точнее, не слова — слова, он понимал, шли от бессилия, — а вот это пренебрежение, спесь задели за живое. И, выдержав взгляд, Алексей спокойно, как о давно решенном, сказал:

— Я дал согласие…

— Какое еще согласие? Подаваться в Михаилы архангелы?

— В войска.

— Что?!

Звенящая тишина обрушилась на кабинет.

Танков оцепил — минута наступила критическая, надо сбить, сгладить накал. Мысль эта пришла не потому, что он хотел отвести удар от Фурашова, — главное, брызги уже обдавали и его, Танкова, начальника группы, а там, гляди, полетят и осколки, — подтянулся, раздельно-четко заговорил:

— Товарищ командующий! На основании вашей резолюции мы кое-что предприняли: подполковник Фурашов ездил в КБ, установил контакты. И мы подработали предложения…

Танков быстро щелкнул кнопочным замком папки и, вытащив пачку машинописных листов (Алексей успел заметить — проект наставления), положил их перед Василиным.

— Что это? — Тот полистал негнущимися пухловатыми пальцами. — Филькина грамота?! Я видел ее…

Он оттолкнул от себя рукопись, верхние листы скользнули со стола, веером сыпанулись на паркет. Алексей увидел — барабанно обтянулись скулы Танкова, их будто припорошило мукой — ни кровинки. Замороженным голосом Танков сипло выдавил:

— Фурашов, соберите!

Фурашов стоял, будто прирос к ковровой дорожке — смешно, нелепо. Все происшедшее трудно было принять всерьез — даже распоряжение Танкова. Было полное отрешение от окружающего, только еле слышный звон, похожий на звон высокочастотного генератора, отдавался в голове. Видел: Василин грузно вырос за столом, набрякший краснотой.

— Ладно, Танков, — с трудом заговорил он, — а то эти белоручки уже и командующих признавать не станут. Что им? Революция, демократия… — Василин, не поднимая головы, перекидывал бумаги на столе, то ли что-то отыскивая среди них, то ли давая выход разбушевавшейся силе. — Идите! Согласие, видите ли, он дал! Умники!.. Циркачи!..

Фурашов, все в том же состоянии отрешенности, поняв наконец, что последние слова относились к нему, повернулся, пошел к выходу. Уже взявшись за бронзовую ручку двери, увидел: Танков, нагнувшись, собирал листы…

В рабочей комнате горел яркий свет. Войдя, Алексей удивился: время было не позднее. И, очутившись в привычной обстановке (наверное, именно поэтому!) только тут, а не тогда, в кабинете Василина, и не тогда, когда шел по лестнице и гулким коридорам, подступило остро, уколом шприца: «Что теперь будет? И что делать?» Подошел к окну, чувствуя настороженные взгляды Бражина и новичков. Адамыча не было, кажется, носился с «бегунком» по этажам. И тебе завтра брать обходной листок…

За окном пепельное, неуютное небо придавило груду домишек; залатанные ржаво-красные, масляно-блестевшие крыши показались свалкой железного лома; темные, скосившиеся над ними в разные стороны крестовины телевизионных антенн напомнили вдруг старый погост, притихший вечным сном на холмах, сбегающих к Битюгу. Он был таким жутким и тихим, когда Алексей хоронил на нем два года назад мать… Внизу, у овальной стылой лужи, разбитой самосвалами, нахохлившись, коченели голуби.

На столе зазвонил телефон. В трубке — голос генерала Сергеева.

— Алексей Васильевич, — говорил Сергеев. — Знаю, встречались с Василиным… Вопрос о проекте наставления перенесен на партийную основу. До вашего назначения. Я связался с парткомом. Маршал поддерживает…

Алексей, перегнувшись через каменный шершавый парапет, смотрел на воду. Было безразлично: приедут или не приедут Умнов и Костя за ним, просто стоял бы и стоял так в этот ненастный дождливый вечер. Вода внизу, у среза отлогой каменной стены, бугристо ходила и плескалась, лоснилась мазутно в слабых отсветах фонаря, дальше, к другому берегу, где темнел оголенный, в редких точках огней пустующий парк, река чернела свежезастывшим асфальтом.

Порывы ветра срывались, будто с цепи, хлестали водяной крупой, холодной и жгучей, густела темень вокруг, и блики на воде рвались в ажурную ткань — золотые кружева. В голове было пусто, бездумно, и только один вопрос, словно вялый, тлеющий огонек, вспыхивал вместе с порывами ветра: что будет, что ждет там, на неведомом новом месте? Первая ракетная часть… Что известно о ней? Только что «пасека» — это станция наведения, а «луг» — пусковые установки, откуда при нужде могут взвиться эти самые ракеты. Кстати, был там тогда с Сергеевым и профессором Бутаковым, смотрели работу расчета, перегружали ракету на установку… Стой, стой!.. Там и этот солдат, что заблудился, нарвался на начальство? Чудной. Метельников… Неужели сын? Сын Михаила Метельникова? Игра судьбы?

Нет, лучше не думать — пустое занятие. Смотри на воду, на Москву-реку, на глыбистый в темноте город, весь будто обрызганный, в мокро-лакированных отсветах огней. Смотри, смотри. Когда-то еще придется увидеть?..

…А в это же время, по той же набережной Москвы-реки, в сторону Окружного моста, в макинтоше, фетровой шляпе, заложив руки за спину, нагнувшись вперед — порывы ветра налетали, парусом надували полы макинтоша, — шел главный. Борис Силыч любил прогулки в ненастную погоду: может быть, потому, что после изнурительной суши Кара-Суя это просто казалось благом и как-то покойнее, здоровее, да и вроде бы думалось легче, словно и тебя самого продул, очистил от всего лишнего, мешавшего вот такой порывисто-влажный, пронизывающий ветер.

Ленинские горы слева, за рекой, темнели угольной грядой, не очень четкой на фоне темного неба: справа небо было чуть светлей, и редкие дома торчали в просвете, как гигантские плоские зубы.

Путь этот до мелочи знаком Борису Силычу — он ходит тут каждый день. Цепочка молодых лип, недавно высаженных; свежие, углаженные дождем бугры земли; редкие, тусклые светильники; облезлая красно-кирпичная стена длинного приземистого дома, треснувшего посередине, нежилого, заброшенного, — стены его выщерблены, будто от пуль или снарядных осколков, а крыша новая, гофрированного шифера, блестит, точно застывающее в шуге озеро. Совсем недавно здесь была мастерская, теперь строение пусто, ржаво скрипит под ветром откинутая дверь. «Скоро сломают», — отрешенно и спокойно подумал Борис Силыч. Ему нравилось все в эту непогодь: темные Ленинские горы, река, ворчливо игравшая у гранитного берега, небо с вислобрюхими тучами, резкие, колючие порывы ветра и щербатая, треснувшая мастерская, омытая дождем и тускло блестевшая. Стало жаль, что ее скоро снесут…

Надо возвращаться домой — жена забеспокоится, и так требовала: надень шарф, пуловер, теплые носки. Своеобычный народ, эти женщины…

Он пересекает аллею неторопливо, обходя лужи, рытвины, — они плохо видны, — и никаких мыслей, только бы не поскользнуться, не упасть. И вдруг, точно искра в лейденской банке, точно внутренняя молния озарения — острая, мгновенная, — пробивает от ног к голове: так вот как аппроксимируется функция… Стой, голубушка! Стой!

И он уже не замечает, что шаг его убыстрился, что под ногами могут оказаться лужи и рытвины, что весь мир, такой еще минуту назад широкий, огромный, теперь сомкнулся, сузился на ней, на этой функции. На ней, что не давала покоя не один день, не один месяц.

Вот он — дом. Долгая лестница. Наконец — дверь. Жена отшатнулась от него, мокрого, возбужденного.

— Вот! Всегда противничаешь, когда говорю оденься, а потом…

— Отличная погода!

Раздевшись, он торопливо проходит в свой кабинет, садится к столу, к стопке чистой бумаги. Здесь все так же, как и в том кабинете, в конструкторском бюро. Он включает радиолу, поворачивает регулятор громкости на самое тихое звучание.

Льется музыка, еле слышная, течет над письменным столом, наполняет кабинет, проникает в плотные ряды книг на стеллажах — то задумчивый, то бодрый шопеновский ноктюрн си мажор. Тонкие электрические струйки бегут по жилам, бодрят, приливают ясной и светлой силой. И строчки формул, расчетов быстро ложатся на бумагу. Строчки решения.

И нет за окном непогоды, нет порывистого, колючего ветра, нет ночи. Все отодвинулось, ушло. Есть другой мир, мир формул, расчетов, огромный, необозримый, и в нем сейчас он один, Борис Силыч Бутаков…

Дорогой читатель! Вы познакомились с первой книгой романа о людях современной армии, об истоках тех коренных изменений, какие произошли в последние полтора десятка лет. Особенность их не только в том, что достигнут резкий скачок в техническом оснащении армии: да, иное, чем прежде, «ружье» — ракетное, атомное — вложил народ в руки советских воинов, но главное — иным стал и сам человек в шинели — ученый, инженер, техник, оператор, — выросший, обогащенный духовно.

Во второй книге этого большого произведения, в котором будет отражен весь сложный, длившийся годы процесс, события получат дальнейшее развитие, и героям (уже известным читателю и новым, с кем читатель не знаком) предстоит еще много дел и свершений. Одних жизнь накажет — тех, кто строил ее не по высоким критериям, присущим советскому человеку; других — ждет горестная судьба; третьи — найдут в себе силы встать на верный путь; четвертые…

Словом, было бы преждевременным делать окончательные выводы о героях романа, — предоставим возможность и им, и жизни сказать свое слово.