Денежные короли. Эпическая история еврейских иммигрантов, преобразовавших Уолл-стрит и сформировавших современную Америку - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Daniel Schulman (ч. 3)

Вскоре после прихода Шиффа в Kuhn Loeb имя фирмы стало появляться в газетах наряду с именами самых известных нью-йоркских банковских домов, включая Селигманов и Дж. П. Моргана, и в связи со все более крупными сделками.

Признаком авторитета Kuhn Loeb и Шиффа стало то, что в 1878 году банкир получил приглашение проконсультироваться с министром финансов Джоном Шерманом по поводу выпуска облигаций на 100 миллионов долларов. Вместе с Шиффом на встречу с Шерманом пришли крупнейшие финансовые воротилы Нью-Йорка, включая Джозефа Селигмана и Августа Бельмонта, представителя Ротшильдов в США, который, как и Шифф, вырос во Франкфурте. (Один из самых влиятельных банкиров своей эпохи, а также политический деятель, более десяти лет возглавлявший Демократический национальный комитет, Бельмонт постарался скрыть свои еврейские корни, приняв христианство и изменив свою первоначальную фамилию - Шёнберг). В итоге Селигман подписался на 20 миллионов долларов облигаций, а Шифф и Бельмонт - на 10 миллионов долларов.

В 1880 году, узнав о срыве переговоров между Пенсильванской железной дорогой и ее банкирами - Дж. П. Морганом и его партнером Энтони Дрекселем о привлечении нового кредита, Шифф обратился к руководству компании. Он сказал, что Kuhn Loeb "с удовольствием" займется этой сделкой. Шифф оформил кредит, и все чаще Пенсильвания переводила свои банковские дела в Kuhn Loeb. С тридцатью тысячами сотрудников и капиталом в 400 миллионов долларов Pennsy, как ее называли, была тогда крупнейшей в мире корпорацией. Победа в ее бизнесе стала решающим фактором. В течение следующих четырех десятилетий Kuhn Loeb провела для железной дороги более 1 миллиарда долларов в виде размещения акций и облигаций. Подтверждая важность отношений, в офисах Kuhn Loeb висели два обрамленных чека для Пенсильванской железной дороги, один на 49 098 000 долларов, а другой на 62 075 000 долларов.

В 1885 году Шифф перевез свою семью в четырехэтажный таунхаус в стиле Beaux Arts в районе Верхнего Ист-Сайда, населенном друзьями-магнатами. Девять-тридцать две Пятой авеню находились в нескольких кварталах от храма Бет-Эль - второй общины, к которой Шифф принадлежал помимо храма Эману-Эль и куда он мог легко ходить по субботам (когда ортодоксальные евреи не ездят в транспорте и не выполняют никаких дел, которые могут быть истолкованы как работа). Дом с окнами-бабочками на втором этаже был длинным и узким. Дворецкий Шиффов, пожилой ирландец по имени Томас, находил 150-футовую прогулку от задней части дома до входной двери настолько мучительной, что в конце концов сдал ключи и уволился.

Практически в одно и то же время каждое буднее утро Шифф выходил из своего дома со свежесрезанным цветком, часто розой, украшавшей лацкан его пальто. Он нанял шофера по имени Невилл, хотя большую часть пути до центра города предпочитал проходить пешком, часто доходя до 14-й улицы раньше, чем его забирал шофер, а остальную часть пути проделывал на троллейбусе. Он любил физические упражнения, но также использовал эти прогулки для обсуждения бизнеса, политики и благотворительной деятельности со сменяющейся группой друзей и помощников, включая Луиса Маршалла, одного из его ближайших союзников и доверенных лиц. Шифф часто предпочитал разговаривать на немецком, а его английский был с сильным акцентом. Он страдал от проблем со слухом, которые с возрастом усугублялись, хотя, казалось, он хорошо компенсировал свои недостатки. Требовательный человек, Шифф ненавидел расточительство. Вместо блокнотов он использовал обрывки бумаги. А газеты и журналы, которые он обычно спасал, он передавал пациентам больниц, перевязанные шпагатом, который он тоже спас. Шифф так же бережно относился к своему времени и старался сделать свои ежедневные прогулки как можно более выгодными.

В тот год, когда Якоб с семьей переехал в новую квартиру, Соломон Лёб стал особым партнером Kuhn Loeb и полностью передал бразды правления своему зятю, который уже завладел ими во всех смыслах, кроме официального. Наглый стиль Шиффа не давал Лоебу покоя. Он направил фирму в неизведанные воды, в некоторых случаях даже не посоветовавшись с Лоэбом. По словам Джеймса Лоэба, переломный момент наступил для старшего банкира, когда "в середине восьмидесятых, когда отец был за границей с семьей, тяжелые обязательства в непродуманном железнодорожном предприятии поставили фирму в довольно шаткое положение. К тому времени отец начал понимать, что его взгляды мало совпадают со взглядами его более молодых коллег, и он решил отказаться от дальнейшего активного участия". После выхода на пенсию Лоэб продолжал ежедневно возиться в офисе, хотя, по словам его сына, "к своему огорчению, он обнаружил, что к его советам и опыту прибегают не так часто и не так свободно, как он считал нужным".

Лоэб надеялся, что один из его сыновей станет работать в фирме, но ни один из них не проявлял особого интереса к финансам. Старший сын Лоэба, Моррис, был застенчивым, нервным человеком со строгими и несколько своеобразными привычками, включая одержимость чистотой еды. Его страстью была химия. После того как Моррис отучился в Гарварде и получил докторскую степень в Берлинском университете, Соломон был готов посвятить сына в бизнес, вложив деньги в фабрику по производству синтетических красителей, которой должен был управлять Моррис. Контракт уже был составлен, когда Моррис сообщил отцу, что не может "занять предложенную должность". Но почему? Соломон спросил. "Потому что моя натура не позволяет мне просить больше, чем я готов принять, и предлагать меньше, чем я готов дать". Вместо этого он поступил на факультет Нью-Йоркского университета и сделал успешную карьеру химика, которая была преждевременно прервана, когда он заразился смертельным тифом от испорченной устрицы.

Как и его старший брат, Джеймс Лоэб интересовался наукой. Обаятельный и красивый - "как греческий бог", по словам его племянницы Фриды Шифф, - Джеймс изучал египтологию в Гарварде, где профессор заинтересовался им и предложил ему программу продолжения обучения в Лондоне, Париже и Египте, которая в перспективе могла привести к профессорской должности в Гарварде и кураторству в Бостонском музее изящных искусств. В отличие от Морриса, Джеймс подчинился семейным обязательствам, присоединившись к Kuhn Loeb в 1888 году и проведя в фирме мучительные тринадцать лет, отмеченных постоянными психическими срывами. Шифф тем временем готовил своего собственного сына, Мортимера, родившегося в июне 1877 года, к тому, чтобы однажды возглавить Kuhn Loeb.

Вытесненный из собственной фирмы, Соломон Лоэб тем не менее продолжал активно заниматься бизнесом. Он вкладывал деньги в недвижимость Манхэттена и тщательно следил за своими владениями, занимаясь практически всем самостоятельно, за исключением сбора арендной платы. В качестве хобби он занялся рисованием, делая сложные карандашные копии понравившихся ему картин, а позже, по мере роста мастерства, зарисовывая сцены природы.

Лоэб был серьезным человеком - его иногда принимали за бывшего военного, благодаря его выпрямленной осанке, а его дети считали его слегка неприступным. Мало что его смешило, но одно неизменно вызывало улыбку на его губах: точная пародия его младшей дочери Нины на ее властного шурина Якоба Шиффа.

Глава 8. ПОЗОЛОЧЕННОЕ ГЕТТО

Джейкоб Шифф был на пути к тому, чтобы стать одним из величайших финансистов своего поколения, но над ним все еще возвышался другой магнат. Джозеф Селигман реализовал свою мечту стать чем-то вроде американского Ротшильда, банкира, чья фирма вездесуща в крупных государственных и промышленных сделках и который с легкостью перемещался в элитных финансовых и политических кругах, куда мало кто из евреев заглядывал. В Нью-Йорке он и его брат Джесси были одними из единственных еврейских членов Клуба Лиги Союза, душной клики бизнесменов, политиков и интеллектуалов, сформированной во время Гражданской войны для продвижения дела Севера, а Джозеф входил в различные муниципальные советы и почетные комитеты, включая городскую школьную комиссию, где он занимал так называемое "еврейское место". Но в отличие от барона Лайонела де Ротшильда, главы лондонской компании N.M. Rothschild & Sons, который стал первым евреем, работавшим в парламенте, Джозеф не стал добиваться выборной должности, несмотря на усилия нью-йоркских республиканцев, которые дважды пытались предложить ему баллотироваться в мэры. (Джесси тоже выдвигался в качестве кандидата в мэры).

Возможно, потому, что нация, в которой он родился, бесчисленными способами давала понять, что он неполноценный и нежеланный - что он не гражданин, а интервент, - Джозеф сознательно стремился влиться в ткань страны, которая его приняла, и воспитал своих детей в духе Америки. Уильям, со свойственным ему талантом вносить раздражающие предложения, однажды обратился к Джозефу с идеей сменить еврейскую фамилию, по примеру Бельмонтов, чтобы избавить семью от религиозных стигм, мешавших им безоговорочно принять языческий мир. "Отличная идея, - отмахнулся Джозеф, - но мы могли бы сохранить нашу начальную букву, а для тебя я предлагаю имя "Шлемиэль". " Несмотря на то, что он отшил Уильяма громом сарказма, Иосиф, похоже, прекрасно осознавал социальные недостатки их религии. Когда он хотел почтить память Авраама Линкольна, назвав своего пятиюродного сына в честь президента, он предпочел дать мальчику похожее, хотя и менее по-еврейски звучащее имя Альфред Линкольн.

Иосиф был готов ассимилироваться, и он поставил черту на отказе или сокрытии своего еврейства. И он принял свою роль одного из самых выдающихся евреев страны (некоторые называли его "королем евреев"), хотя отнюдь не был набожным. Его интерес к религии был в основном интеллектуальным. Будучи начитанным человеком, который перед сном пролистывал страницы греческой классики - Горацио Алгер, семейный воспитатель, вспоминал, что Селигман каждый день заканчивал "поглощенный деловыми заботами в восхитительном общении с мастерами литературы и науки", - Джозеф наслаждался религиозными и философскими дебатами. По воскресеньям, когда они с Бабеттой собирались в своем доме на Западной 34-й улице, Джозеф любил приглашать гостей с разными взглядами, чтобы оживить разговор за обеденным столом. Он считал друзьями Генри Уорда Бичера, видного конгрегационалистского священника (и брата Гарриет Бичер-Стоу), а также полковника Роберта Ингерсолла, юриста и популярного оратора, известного своими агностическими взглядами. Не раз он принимал у себя обоих мужчин, стратегически грамотно подбрасывая провокационную тему и откидываясь на спинку кресла во главе стола, чтобы принять участие в острой риторической перепалке, завязавшейся между его гостями.

По своим убеждениям Джозеф был ближе к Ингерсоллу, чем к Бичеру, его иудаизм был скорее культурным, чем духовным, но он оставался яростно преданным своему народу, используя свое политическое и общественное влияние для привлечения поддержки еврейских дел и благотворительных организаций. В течение многих лет он был попечителем больницы Маунт-Синай, которая изначально называлась Еврейской больницей, когда была основана в 1852 году для лечения еврейского населения Нью-Йорка, которое в некоторых случаях сталкивалось с дискриминацией в городских христианских больницах. Он также возглавлял Немецко-еврейское благотворительное общество, в равной степени как общественное, так и благотворительное, которое проводило банкеты и гала-концерты для сбора средств, распределяемых среди различных еврейских организаций. В числе благотворительных акций общество снабжало углем обедневшие семьи иммигрантов и иногда предоставляло им средства, чтобы продолжить миграцию на малонаселенный Запад и из перенаселенного Нью-Йорка, где более состоявшиеся и ассимилированные евреи опасались, что их новоприбывшие единоверцы - необразованные и без гроша в кармане, ютившиеся в полуразрушенных домах Нижнего Ист-Сайда, - могут вызвать антисемитские настроения.

Группа Селигмана отделилась от более старой благотворительной организации, Еврейского благотворительного общества. Этот раскол отражал более серьезные разногласия между немцами и остальной частью еврейской общины Нью-Йорка, особенно сефардами (евреями, ведущими свою родословную с Пиренейского полуострова), которые доминировали в руководстве благотворительной организации. Раскол был основан отчасти на религии, а отчасти на классовой принадлежности. Немцы привезли с собой в Америку реформистский иудаизм - противоречивое религиозное движение, зародившееся в храмах Берлина и Франкфурта. Европейские евреи все чаще жили за пределами гетто, в которые их загоняли на протяжении многих поколений, все больше и больше проживая среди христиан, а в некоторых случаях теряя связь со своей верой или переходя в христианство. Реформистское движение считало, что для выживания иудаизма необходимо адаптировать традиционные обряды к современным условиям. "Все, что делает нас смешными перед нынешним миром, можно и нужно отменить", - отмечал один видный реформистский раввин. Реформистские евреи не покрывали головы ермолками. Они не соблюдали диетические законы. Они проводили свои службы на немецком, а не на иврите. В некоторых случаях они не обрезали своих сыновей. Такие практики были кощунственны для ортодоксальных евреев - таких, как отец Якоба Шиффа, - которые считали, что реформаторы до неузнаваемости опошляют их религию. Нью-йоркские евреи-сефарды, чьи корни в городе уходят в те времена, когда остров Манхэттен еще был голландской колонией, были обеспокоены либеральными религиозными практиками немцев. Их также отталкивала показная роскошь немецких нуворишей. Для них Джозеф Селигман навсегда остался бы простым торговцем.

Когда немцы отделились, чтобы создать собственное благотворительное общество, объявив, что эта организация будет служить только немецким евреям, а не всей общине, они лишь подтвердили низкое мнение сефардов о них. Соперничество достигло запредельных масштабов: в 1850-х годах на совместном юбилейном обеде, на котором присутствовали члены обеих групп, ортодоксальные евреи потребовали, чтобы немцы надели ермолки во время заключительного благословения. Когда они отказались, сефарды бросили носовые платки и салфетки, пытаясь насильно прикрыть головы богохульников. Вечер закончился бесславно. Во время выступления Самуэля Адлера, раввина реформистской общины Храма Эману-Эль, который встал, чтобы разобраться в разгоревшейся религиозной полемике, один ортодоксальный еврей встал и свистнул в знак протеста. Толпа немцев обрушилась на него, окружила и подвергла жестокому избиению.

Внешние события постепенно подталкивали эти враждующие группировки друг к другу. Одним из факторов стал финансовый кризис 1857 года и последовавшая за ним депрессия: поскольку пожертвования иссякли, стало еще меньше смысла в том, чтобы две организации с похожими целями конкурировали за ресурсы. Другим фактором стал международный спор, который объединил евреев всего мира, даже ссорящиеся благотворительные общества, в негодовании. В 1858 году папские власти конфисковали шестилетнего еврейского мальчика по имени Эдгардо Мортара из его дома в Болонье. В младенчестве Мортара тяжело заболел, и слуга тайно крестил его, полагая, что ребенок близок к смерти. Спустя годы, основываясь на показаниях слуги, инквизитор Болоньи приказал забрать Мортару из дома и передать под защиту церкви, где он был воспитан как католик. Несмотря на международный протест и осуждение - не говоря уже о мольбах семьи Мортары вернуть им сына, - Папа не сдался.

Для евреев вопрос обращения в другую веру был очень деликатным, вызывая в памяти как болезненное прошлое, так и неопределенное будущее. Евреев больше не обращали насильно под дулом меча или по королевскому указу, как это было столетиями ранее, но в XIX веке организованная прозелитизация, направленная на представителей их веры, была широко распространена и агрессивна как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Еврейским лидерам было нетрудно представить, что наступит момент, когда их древние традиции будут постепенно исчезать в результате истощения.

Благотворительные общества объединились вокруг создания сиротского приюта для еврейских детей, которые, если их поместить в христианские приюты, наверняка будут воспитываться вне своей веры. Нью-йоркские евреи были невероятно плодовиты в создании филантропической сети для помощи самым нуждающимся среди них - в период с 1848 по 1860 год они основали не менее девяноста еврейских организаций помощи, - но это было единственное учреждение, которого не хватало общине.

В 1860 году группы объединились, образовав Еврейское общество благотворительности и приюта для сирот, которое открыло свой первый приют на Ламартин-плейс, 1 (сейчас это Западная 29-я улица). Джозеф стал первым президентом организации, хотя впоследствии его брат Джесси почти двадцать лет возглавлял ее. Джесси "чувствовал себя в этом сиротском доме больше и счастливее, чем в своем банке", - заметил однажды его друг Карл Шурц, немецкий революционер, ставший американским государственным деятелем. И именно Джесси предложил одно из самых успешных начинаний группы по распространению информации и сбору средств - издание детского журнала "Юный Израиль". Иллюстрированный ежемесячник, печатавшийся в подвале приюта для сирот на оборудовании, пожертвованном Джесси, мгновенно стал хитом, когда вышел в 1871 году; помогло то, что Джесси привлек Горацио Алджера в качестве постоянного автора.

В руководстве приюта также принимали активное участие различные представители светской тусовки Селигманов. Старший сын Маркуса Голдмана, Джулиус, юрист, получивший образование в Колумбийском университете, был попечителем. Эмануэль Леман в течение семи лет занимал пост президента приюта и создал трастовый фонд, который выделял стипендии на обучение в колледже для достойных сирот. Соломон Лёб был щедрым финансовым спонсором. В 1870-х годах, когда приют столкнулся с обвинениями в том, что религиозное образование 173 его обитателей было настолько мизерным, что "ни один из них не мог правильно произнести десять заповедей на английском языке, не говоря уже об иврите", Лоэб был членом комитета, который расследовал эти обвинения. (Возможно, бизнесмен и его коллеги пришли к выводу, что обвинения были необоснованными).

Потребности растущего еврейского населения Нью-Йорка были велики и росли с каждым днем, и в газетах регулярно появлялись напоминания о бесчинствах, побуждавших иммигрантов искать убежища в Америке. В конце 1860-х и начале 70-х годов многие из этих ужасающих историй - оскверненные синагоги, разграбленные деревни, толпы, жаждущие крови, - происходили в княжествах Румынии, где велись активные политические дебаты о том, следует ли предоставлять евреям гражданство. Один из показательных заголовков в газете "Нью-Йорк Геральд" гласил: "Преследование евреев Румании: Сотни раненых. Старики и беспомощные дети избиты. Магазины и жилища вскрыты и ограблены. Беспорядочное уничтожение имущества. Полиция поощряет толпу". В другой статье рассказывается о том, как один румынский парламентарий выступал за то, чтобы запретить евреям владеть собственностью, а его коллега утверждал, что, возможно, их следует просто утопить в Дунае.

В 1870 году, после того как новости об ужасных антиеврейских расправах достигли Соединенных Штатов, Селигманы и другие видные евреи заставили Улисса Гранта отправить Бенджамина Франклина Пейшотто, еврейского адвоката, жившего в Сан-Франциско, в Бухарест на должность консула США. Должность была неоплачиваемой; чтобы собрать средства для субсидирования миссии Пейшотто, Джозеф и Джесси создали Американское румынское общество, президентом которого стал Джозеф. Эти деньги позволили бы новоиспеченному дипломату "провести пару лет в суде над этими бедными и полуцивилизованными язычниками, нашими единоверцами в Румынии", объяснил Джесси. Назначение Пейшотто стало сильным сигналом, и если символизм отправки еврея в Румынию в качестве официального представителя правительства США был недостаточно ясен, Грант снабдил своего нового консула письмом, в котором излагалась позиция его администрации по так называемому "еврейскому вопросу". В нем говорилось: "Соединенные Штаты, не зная различий между своими гражданами по признаку религии или происхождения, естественно, верят в цивилизацию во всем мире, которая обеспечит те же универсальные права."

Джозеф, хотя и не был религиозным, тем не менее принимал активное участие в руководстве храма Эману-Эль, духовного центра немецко-еврейской элиты Нью-Йорка, как и братья Джеймс и Джесси, каждый из которых занимал пост президента попечительского совета. Основанный в 1845 году тридцатью тремя немецкими иммигрантами, Эману-Эль стал первой в Нью-Йорке реформистской общиной. Начав свою деятельность в арендованном помещении для собраний на улицах Клинтон и Гранд, Эману-Эль теперь занимала парящее здание на углу 43-й улицы и Пятой авеню. Храм, сочетающий в себе стили от готического до нормандского и арабского, высотой почти сто футов и такой же шириной, был построен из красного и желтого песчаника, с экзотическими минаретами и шпилями, каждый из которых был увенчан звездой Давида. Когда в 1868 году храм был освящен, он стал одним из самых дорогих религиозных сооружений города: его строительство обошлось более чем в 650 000 долларов. "Из множества внушительных зданий, посвященных священному культу, которые стоят вдоль Пятой авеню и возносят свои изящные шпили к ворсистым облакам, ни одно не является столь уникальным, столь привлекательным и столь притягивающим взгляд, как этот странно построенный храм Эману-Эль", - восторгалась газета New York Herald. Помимо того, что он является архитектурным чудом, он также представляет собой безошибочный памятник экономическому подъему немецких евреев". (В 1927 году Эману-Эль, стремясь найти более удобное место для проживания, переехала дальше по Пятой авеню в новое помещение на 65-й улице. Самая большая синагога в мире на момент постройки, ее фирменное круглое витражное окно было подарено общине Гербертом Леманом и его братьями и сестрами в память об их родителях, Майере и Бабетте. Старое место расположения Эману-Эль было куплено и снесено, чтобы освободить место для офисных башен магната недвижимости Джозефа Дерста - деда осужденного убийцы Роберта Дерста).

Реформистская политика и практика общины отражала ассимиляционные цели ее прихожан. Традиционно мужчины и женщины молились отдельно, но в Эману-Эль появились семейные скамьи, где представители обоих полов сидели вместе. Службы, которые в конечном итоге проводились в основном на английском языке, включали хоровую и органную музыку, заимствованную из христианского богослужения, а традиционная церемония бар-мицвы была преобразована в конфирмацию. В какой-то момент прихожане Эману-Эль обсуждали, стоит ли начать проводить воскресные службы, чтобы принять мужчин, которые работали по субботам. Джозеф и Эмануэль Леман входили в комитет из трех человек, который рассматривал и в конечном итоге отклонил эту идею.

Многие из наиболее значимых реформ произошли во время пребывания на посту раввина Самуэля Адлера, видного деятеля европейского реформистского иудаизма, который в 1857 году иммигрировал из Германии, чтобы возглавить Эману-Эль. Однако некоторые прихожане Эману-Эль, в том числе и Иосиф, оказались более увлечены религиозной философией сына Адлера - Феликса.

Феликс готовился стать раввином, и многие ожидали, что однажды он станет преемником своего отца. Однако его первая проповедь в Эману-Эль стала и последней. В 1873 году двадцатитрехлетний юноша, только что получивший степень доктора философии в Германии, взошел на кафедру, окинул взглядом ожидающие лица некоторых выдающихся евреев Нью-Йорка и начал читать радикальный трактат под названием "Иудаизм будущего". Быстро стало ясно, что молодой раввин, погруженный в учения немецкого философа Иммануила Канта, выступал не за современный иудаизм, а за полное переосмысление самой религии.

Он нападал на концепцию евреев как "избранного народа", призывая общину "отбросить узкий дух исключения и громко провозгласить, что иудаизм был дан не только евреям, но что его предназначение - охватить в одном великом нравственном государстве всю семью людей". Цель организованной религии, считал Феликс, - пропаганда нравственности и сострадания; в этом смысле иудаизм был достойным сосудом для этих учений. Но зачем мешать другим разделять их? Религия, говорил Феликс прихожанам Эману-Эль, должна делать "наибольший акцент не на вере, а на действии". Он проповедовал религию - если ее вообще можно было так назвать, - в которой вера в Бога была необязательной.

Еретическая проповедь Адлера гарантировала, что он никогда не получит раввинат Эману-Эль, но она заложила основу для чего-то большего: социального движения, которое распространилось по всему миру. Скандализировав многих прихожан Эману-Эль, Адлер сумел привлечь на свою сторону Джозефа Селигмана и Маркуса Голдмана, чей сын Юлиус был женат на сестре Феликса, Саре. В феврале 1877 года было основано Общество этической культуры Адлера, в котором Селигман стал президентом, а Голдман - попечителем новой организации, подчеркивая, что "поступок важнее вероисповедания" и что мораль существует независимо от религии.

Селигман продолжал оставаться членом Эману-Эль, вероятно, из чувства социального долга, и чтобы угодить своим более соблюдающим братьям, даже когда он все больше отдалялся от иудаизма своего детства. Но, как он вскоре узнает, едва ли имело значение, во что он верил и чего добился. Для некоторых он никогда не станет больше, чем просто евреем.

В знойные летние месяцы таунхаусы Мюррей-Хилла и Верхнего Ист-Сайда пустели, когда самые богатые люди Нью-Йорка искали убежища от жары. Одни отправлялись на Статен-Айленд или в пляжные поселки Си-Брайт и Лонг-Бранч на побережье Нью-Джерси, другие - к озерам на севере штата Нью-Йорк, где магнаты строили огромные лагеря с тоскливыми названиями вроде Wild Air.

В июне 1877 года Джозеф вместе с большой семьей отправился в ежегодное паломничество в Саратога-Спрингс, курортный городок на южной окраине Адирондаков, где Селигманы отдыхали последние десять лет. Саратога с ее ипподромом и игорными салонами, элегантными отелями и лечебными водами была на пике своего великолепия Золотого века, летней игровой площадкой баронов-разбойников, которые прибывали на частных вагонах с армиями слуг и целыми горами багажа. На Бродвее, фешенебельном променаде в центре города, располагалось множество роскошных отелей, но жемчужиной этого ансамбля был Grand Union. Построенный в богато украшенном стиле французской Второй империи, дворец с мансардной крышей образовывал U-образную форму, которая окружала тенистый внутренний двор, где для гостей регулярно выступал Бостонский симфонический оркестр. Это был самый большой отель в мире: столовая вмещала не менее двенадцатисот человек, а 824 номера для гостей были доступны через лабиринтные коридоры протяженностью в две мили. Целый акр мрамора украшал полированные полы и столешницы отеля.

За годы своего существования отель сменил несколько владельцев. Последним его владельцем стал Александр Терни Стюарт - точнее, его наследство. Стюарт, ирландский иммигрант, построивший империю розничной торговли благодаря своей сети универмагов A.T. Stewart, умер в предыдущем году, оставив после себя состояние, оцениваемое в 50 миллионов долларов, своей жене Корнелии. Судья Генри Хилтон, давний советник Стюарта и его родственник по браку, был душеприказчиком имущества Стюарта. Житель Таммани-Холла, в свое время занимавший пост комиссара по паркам Нью-Йорка, Хилтон взял на себя неожиданный контроль над имуществом Стюарта, что вызвало недоумение среди друзей и знакомых покойного бизнесмена и в конечном итоге спровоцировало судебные иски со стороны его наследников. В обмен на 1 миллион долларов, которые Стюарт завещал Хилтону в своем завещании, Корнелия передала судье ценный бизнес своего покойного мужа. А Хилтон, как душеприказчик наследства Стюарта, фактически управлял "Гранд Юнион".

Селигманы прибыли в отель в четверг, 14 июня 1877 года, пересекли обширное крыльцо, где гости сидели в плетеных креслах-качалках. Жена и дети Джозефа ждали в гостиной, над которой мерцал ряд больших хрустальных люстр, пока он занимался оформлением их номеров. Узнав знаменитого финансиста, управляющий по имени Уилкинсон провел его в отдельный кабинет. На его лице было страдальческое выражение.

"Мистер Селигман, я вынужден сообщить вам, что мистер Хилтон дал указание, чтобы в будущем ни одному израильтянину не разрешалось останавливаться в этом отеле".

Правильно ли он расслышал его слова? Никаких евреев? Его и другие еврейские семьи жили здесь годами. К тому же он был не просто евреем. Он был одним из самых богатых и влиятельных людей страны, советником президентов и секретарей казначейства, столпом Уолл-стрит. В комнате воцарилась неловкая тишина, пока Селигман, как громом пораженный, подбирал слова для ответа.

"Вы хотите сказать, что не будете развлекать еврейский народ?" - потребовал Иосиф. потребовал Иосиф.

"Таков наш приказ, сэр".

"Они грязные, плохо себя ведут или отказываются платить по счетам?" Селигман продолжал, его гнев нарастал.

"О, нет", - ответил менеджер. "В этом нет никакой вины. Причина просто в следующем: В прошлом сезоне дела в отеле шли неважно, а у нас было много евреев. Мистер Хилтон пришел к выводу, что христианам не нравится их общество, и по этой причине сторонился отеля. В этом сезоне он решил управлять "Союзом" по другому принципу и дал нам указание не принимать ни одного еврея."

Смущенный и возмущенный, Джозеф выплеснул свое негодование в послание судье Хилтону, которое он отправил из отеля "Кларендон", расположенного на соседней улице от "Гранд Юнион". Написав письмо с характерным для того времени поверхностным приличием, Селигман предложил "дорогому судье" Хилтону "дружеский и бескорыстный совет". Письмо, разумеется, не было ни дружеским, ни бескорыстным.

А теперь позвольте мне, дорогой судья, в ваших собственных интересах и в интересах ценного имущества мистера Стюарта, львиную долю которого вы, похоже, приобрели, сказать, что вы добавляете ко многим серьезным ошибкам, которые вы совершили с тех пор, как унаследовали это имущество, отказывая в приеме в отель "Юнион" большому числу людей, независимо от их респектабельности, богатства и достойного поведения, просто чтобы потворствовать вульгарным предрассудкам, ошибочно полагая, что таким образом вы заполните дом представителями других национальностей. Вы окажетесь неправы. Вы не можете судить об американском характере. Цивилизованный мир начинает быть более терпимым в вопросах веры, вероисповедания или рождения, чем вы полагаете или хотите, чтобы они были. Они презирают нетерпимость, низкую хитрость и вульгарность и не станут покровительствовать человеку, который стремится заработать деньги, потворствуя предрассудкам вульгарных людей.

Я сожалею, что вы управляете "Юнион" в убыток. Я сожалею, что вы не делаете никаких успехов в ваших оптовых отделах в Нью-Йорке и Чикаго, и что даже розничный магазин на Девятой улице, столь популярный и процветающий под руководством покойного мистера Стюарта, потерял своих лучших покровителей. Небольшое размышление должно показать вам, что серьезный спад в вашем бизнесе вызван не покровительством какой-либо национальности, а отсутствием покровительства со стороны всех, и что вы, дорогой судья, недостаточно велики, чтобы содержать отель, и недостаточно широки в своих деловых взглядах, чтобы управлять магазином сухих товаров.

Группа друзей Джозефа в Нью-Йорке во главе с его адвокатом Эдвардом Лаутербахом рассказала репортеру New York Times об этом споре, зачитав вслух письмо Селигмана к Хилтону. На следующей неделе отказ Селигмана от Grand Union стал национальным скандалом. Сенсация в Саратоге", - трубила "Таймс" в своей статье на первой полосе, которая включала интервью с Хилтоном.

Судья утверждал, что Селигман прибыл "в показной манере", требуя лучших условий проживания в отеле. И он настаивал на том, что "Гранд Юнион" не дискриминирует всех членов еврейской веры - только определенную их категорию. Он проводил различие между "евреями" и "иудеями". Первую категорию, в которую входили такие богатые и давно существующие сефардские кланы, как Хендриксы и Натаны (среди потомков которых был основатель Нью-Йоркской фондовой биржи), он считал благородной и респектабельной. Именно последняя группа, представители новых денег, которых он считал вычурными и бросающимися в глаза своими демонстрациями богатства, была ему неприятна. Газета "Таймс" сообщала:

Мистер Селигман, сказал судья Хилтон, принадлежит к классу не евреев, а иудеев, с которыми этот класс гостей, особенно женская их часть, не желает общаться и с которыми они не хотят быть вынуждены встречаться даже в соответствии с этикетом столовой и салона общественного отеля.Они навлекают на себя общественное мнение вульгарной показухой, надутым тщеславием, чрезмерной демонстрацией состояния, отсутствием тех внимательных любезностей, которые так ценятся в хорошем американском обществе, и общей навязчивостью, которая часто отвратительна и всегда отталкивает воспитанных людей.

В отдельном интервью газете Times, которое было опубликовано в газете на следующий день, Хилтон обрушился на Селигмана. Он утверждал, что Селигман "обязан некоторыми из своих самых престижных должностей" - членством в эксклюзивных клубах, директорством в банках и местами в престижных муниципальных советах - "практике самой настоящей шилокеанской подлости". Он утверждал, что Селигманы получили место в синдикате государственных облигаций США, куда входили Ротшильды и Drexel Morgan (фирма-предшественник J.P. Morgan & Co.), используя "политическое влияние, не обеспеченное честным путем", и утверждал, что "положение Селигманов в синдикате так же неприятно другим членам этой организации, как их присутствие в отеле Grand Union". Пресловутые Ротшильды, добавил он, согласились бы встретиться с братьями только "из вторых рук или через клерка".

Хилтон продолжал, набирая обороты и превращаясь в захватывающую антисемитскую диатрибу:

Должен ли "еврей Селигман" быть исключен из некоторых отелей первого класса? Я категорически утверждаю, что да. И вовсе не потому, что он еврей, а потому, что его не хотят видеть....Он слишком туп или слишком подл, чтобы видеть свою вульгарность или идти туда, где она не может быть выставлена на всеобщее обозрение. Он никудышный, фальшивый, нелюдимый; но в финансовом отношении он успешен, и это единственный признак, по которому он может продвигать себя в вежливые люди. Он столь же дерзок, сколь и вульгарен; он столь же суетлив, сколь и никчемен; он столь же тщеславен, сколь и лишен достоинств; и он надувается столь же важно, сколь и беден всякой ценностью.....

Неудивительно, что американцы свысока относятся к "еврею Селигмана". Богатство этой новой страны способствовало распространению этой породы, и эта порода прокляла еврейскую расу в социальном плане в этой стране. Люди не хотят посещать отели, куда пускают евреев-селигманов. А отели, если они хотят процветать, должны держать подальше тех, кто разрушает их существование.

Партнеры Селигманов по кредитному синдикату подписали совместное письмо в Times, в котором говорилось, что "судья Хилтон находится в заблуждении относительно отношений господ Селигманов с их партнерами, которые всегда были и остаются самыми удовлетворительными". Тем временем Джесси Селигман, которого Times застала в офисе его фирмы в центре города, выступил от имени своего брата. "Я в растерянности, что думать о судье Хилтоне", - сказал он. "Учитывая его необычные заявления... было бы милосердно предположить, что теплая погода повлияла на его мозг".

В последующие дни полемика разгорелась с новой силой, и истории появились в газетах даже в Гонолулу. Состоятельные евреи, регулярно отдыхавшие в Саратоге, сообщали, что тем летом их тоже не пустили в Grand Union. Среди них был и Маркус Голдман, который сообщил, что написал письмо с просьбой о размещении, но получил ответ, в котором говорилось, что его просьба не может быть удовлетворена, и не было объяснения причин. Поговаривали об организации собрания "возмущенных", чтобы осудить действия Хилтона, и о возможном судебном разбирательстве. Еврейские фирмы отказались от сотрудничества с A.T. Stewart & Co., а один торговец сообщил компании, что больше не будет вести дела с домом, который "возрождает средневековье".

Газета "Таймс" отправила репортеров, чтобы выяснить у владельцев отелей Нью-Йорка, Филадельфии, Ньюпорта и Лонг-Бранча их отношение к еврейской клиентуре. Многие были возмущены политикой Хилтона; некоторые знали Джозефа Селигмана лично и ручались за его характер.

Однако газета также указала на два манхэттенских заведения с "практически теми же правилами, что и в Grand Union", и неписаной политикой, согласно которой с еврейских семей брали больше, чем с других клиентов. В Лонг-Бранче, где Джозеф, а также братья Джеймс и Джесси держали летние дома, владельцы отелей были удивлены тем, что такому высокопоставленному магнату, как Селигман, отказали в Grand Union, и одновременно недовольны наплывом евреев , омрачающих их райский отдых. "Они здесь еще не прижились, - сказал один владелец отеля газете, - и я надеюсь, что не приживутся".

Через несколько дней после того, как Джозефу и его семье запретили посещать Гранд Юнион, его друг Генри Уорд Бичер выступил с кафедры своей бруклинской церкви со ставшей знаменитой проповедью под названием "Еврей и язычник".

"Во всех странах мира насчитывается около семи миллионов евреев", - сказал Бичер своим прихожанам. "Они живут почти во всех странах под солнцем. Они превосходят все другие народы в том, что их презирают. Нет другой расы или народа, который был бы в таком смысле благодетелем человеческой расы, как они. Нет другого народа под солнцем, к которому относились бы так презрительно, как к ним".

Бичер осуждал пагубные антиеврейские присказки: "Говорят, что евреи хитры и коварны, а иногда и нечестны в своих делах. Ах! Каким явлением должна быть нечестность в Нью-Йорке!" - и провел своих прихожан по краткой истории бедственного положения евреев за предыдущие две тысячи лет и перечислению средневековых ужасов, постигших их. "Разве в Венгрии была чума? Евреи отравили народ, и толпа отомстила за их дома. Была ли в Германии черная смерть? Вся страна пришла в жестокое неистовство, чтобы отомстить за свои страдания гонимым евреям. Но эта замечательная раса, хотя ее штрафовали, грабили, обращались с ней с величайшей несправедливостью и жестокостью и снова и снова выгоняли с насиженного места, не могла быть уничтожена".

Споры между Хилтоном и Селигманом не один месяц пестрели заголовками газет, и в этой вражде было кое-что личное, что помогало объяснить враждебность, особенно со стороны судьи. Джозеф работал в антикоррупционной рабочей группе, которая подготовила почву для заключения в тюрьму союзника и покровителя Хилтона, Уильяма "Босса" Твида, за разграбление государственной казны во время его долгого правления в качестве главы машины Таммани-Холл. Еще одна причина неприязни Хилтона к Селигману: престижный клуб "Юнион Лиг" (где Джозеф был вице-президентом) отклонил его заявление о приеме в члены.

Скандал перерос в нечто гораздо большее, чем Селигман или Хилтон могли себе представить, когда они и их доверенные лица начали перепалку в общенациональных широких газетах. Некоторые историки считают эту перепалку единичным эпизодом, положившим начало новой и открытой форме антисемитизма в Америке. Но евреи сталкивались с предрассудками в разных формах с тех пор, как впервые прибыли на территорию, которая впоследствии станет Соединенными Штатами. В 1654 году, когда двадцать три португальских еврея, одни из первых евреев, поселившихся в Северной Америке, высадились в Новом Амстердаме, Питер Стайвесант сначала хотел изгнать их из своей колонии, но его решение было отклонено Голландской Ост-Индской компанией. Разрешив им остаться, они, тем не менее, столкнулись с запретами, подобными тем, что налагались на европейских евреев: им запрещалось голосовать, занимать государственные должности и владеть землей. "Более того, - пишет историк Леонард Диннерштейн, - хотя им было отказано в праве стоять на страже вместе с другими жителями общины, с них взимался специальный налог, поскольку они не брали на себя эту обязанность."

Даже спустя десятилетия после того, как отцы-основатели провозгласили, что "все люди созданы равными", некоторые штаты по-прежнему лишали евреев избирательных прав и запрещали им заниматься юридической практикой. Только в 1877 году - в тот самый год, когда Джозеф Селигман пережил унижение в "Гранд Юнион", - Нью-Гэмпшир внес поправки в статут колониальной эпохи, запрещавший евреям занимать выборные должности. Еврейские торговцы уже давно становились жертвами насмешек и насилия. В таких городах, как Балтимор и Детройт, нападения на еврейских разносчиков стали настолько частыми, что странствующие торговцы объединялись в группы самообороны. И, как показывают кредитные отчеты XIX века - например, отчеты, оценивающие ранние деловые операции Леманов, - к еврейским торговцам часто относились с подозрением, основанным на древних ярлыках и стереотипах. На следующий год после окончания Гражданской войны семь страховых компаний, включая Aetna, заключили договор о прекращении деловых отношений с евреями, которых они обвиняли в поджогах с целью получения страховых выплат.

На протяжении многих веков евреи были удобными виновниками экономических кризисов, и последние финансовые крахи не стали исключением. После Паники 1873 года европейские инвесторы обвиняли евреев, как и разорившиеся американские фермеры Среднего Запада. О том, как воспринимали евреев в Америке, говорит тот факт, что Джея Гулда, широко известного спекулянта, регулярно называли либо евреем, либо обладающим еврейскими чертами. Генри Адамс, внук Джона Куинси Адамса, называл Гулда, пресвитерианца по происхождению, "сложным евреем". Биограф Гулда Трамбулл Уайт отмечал: "Многие, кто близко знал мистера Гулда, имеют привычку утверждать, что его происхождение должно было быть еврейским.... Его привычки мышления и его необыкновенный интеллект были еврейскими, утверждают эти люди."

Антисемитизм долгое время кипел под поверхностью американского общества и время от времени вырывался на публику - например, когда Улисс Грант издал свой печально известный Общий приказ № 11. Но традиционно это не мешало американским евреям, отчасти потому, что американских евреев было не так много. Но ситуация начала меняться. В период с 1840 года, когда приехал Иосиф, по 1880 год еврейское население Америки выросло с 15 000 до 230 000 человек. Исход из Палеологов - западного региона Российской империи - в последние десятилетия XIX века ускорил темпы иммиграции, поскольку евреи спасались от нищеты и преследований. К 1900 году еврейское население Америки, некогда незначительное, составляло 1,5 миллиона человек.

Эпизод с "Гранд Юнион" стал своего рода точкой перегиба, и он глубоко взволновал американских евреев, которые увидели в Джозефе Селигмане неограниченные возможности Америки. Для них это поставило под сомнение все, что, как им казалось, они знали об Америке.

"Можете ли вы, сэр, в полной мере оценить эту вещь?" - размышлял еврейский бизнесмен по имени Огастус Элфельт в беседе с репортером.

Перед ним стоял Джозеф Селигман, прошедший путь от юности без гроша в кармане через все ступени общества и богатства, пока не достиг самой вершины both.....Этот человек, имевший полное право гордиться собой и ожидать самого внимательного уважения, по крайней мере, от каждого американца, - представьте себе, как он стоит перед маленьким служащим отеля и ему отказывают в привилегии поставить свою подпись - подпись, которую великое американское правительство часто считало очень полезной для своего существования, - на регистрационной книге, потому что он еврей.

После споров между Селигманом и Хилтоном произошло две вещи, которые обнажили то, что в американской жизни до сих пор оставалось невысказанным. Дискриминация в отношении евреев становилась все более распространенной и приемлемой, а американское общество все больше расслаивалось. Это касалось не только отелей: загородные клубы, студенческие братства, частные школы также исключали евреев.

Еще до эпизода с Хилтоном американские евреи начали создавать свои собственные социальные институты, такие как Клуб Прогресса и Клуб Гармонии, который отметил свое двадцатипятилетие в тот же год, когда произошла драка в Саратоге. Но после нее эта тенденция, казалось, ускорилась, так как евреи создали множество социальных и спортивных клубов, полей для гольфа и курортов. Это был расцвет элитной немецко-еврейской социальной сцены в Нью-Йорке, которую писатель Стивен Бирмингем окрестил "нашей толпой" - аналог эксклюзивной клики, состоящей из Асторов, Морганов, Вандербильтов и других манхэттенских династий класса "А".

Мир нью-йоркской немецко-еврейской аристократии был настолько же богатым и привилегированным, насколько замкнутым и ограниченным. Иногда говорили, что эти семьи живут в "позолоченном гетто". Особенно для молодых поколений, родившихся в Америке и не помнивших, какой была жизнь в Германии, где антисемитизм был закреплен в законах королевств и герцогств, это могло быть удушающим существованием, из которого они все больше пытались вырваться.

Ссора в Хилтоне произошла в тот момент, когда Джозеф Селигман достиг зенита своей карьеры. Зимой 1877 года Улисс Грант завершил свой второй срок, и Джозеф и Джесси чествовали его в ресторане Delmonico's, прежде чем уходящий президент вместе с семьей отправился в длительную поездку по Европе, где он заехал во Франкфурт, чтобы навестить Генри Селигмана, и провел время с Исааком Селигманом и его семьей в их лондонском поместье. Но даже когда Грант ушел с поста, у Джозефа были другие близкие друзья в Вашингтоне. Вскоре после того, как Резерфорд Б. Хейс обосновался в Белом доме, один из них, будущий министр финансов Джон Шерман, давний сенатор-республиканец из Огайо, пригласил Джозефа в столицу, чтобы проконсультировать его по срочной проблеме, стоявшей перед администрацией.

За несколько лет до этого республиканский Конгресс принял закон, согласно которому Казначейство с 1 января 1879 года должно было возобновить обмен бумажной валюты на золотые монеты, как это было до Гражданской войны. Это фактически перевело бы страну на золотой стандарт. (Спорно, что более ранний закон, Акт о чеканке монет 1873 года, полностью исключил серебро как вид законного платежного средства). Но Конгресс, как это часто бывало, оставил все детали на усмотрение исполнительной власти, а сроки поджимали. Тем временем рабочие и фермерские интересы объединились в популистское политическое движение, получившее название "Партия зеленой спины", которое ратовало за "мягкие деньги" и утверждало, что привязка валюты к золоту, которая приведет к дефляции, навредит классу должников.

Вместе с Селигманом Шерман созвал несколько ведущих банкиров, чтобы узнать их планы по возмещению долга страны за Гражданскую войну и возвращению к золотому стандарту. В конечном итоге Шерман выбрал предложение Джозефа, которое предусматривало продажу облигаций, в основном в Европе, для накопления золотого запаса в размере почти 140 миллионов долларов, что составляло около 40 процентов от количества гринбеков в обращении. Джозеф, тем временем, выступил за серию новых выпусков облигаций для погашения старых долгов.

В течение следующих двух лет Министерство финансов реализовало его план, а компания J. & W. Seligman & Co. в сотрудничестве с Kuhn Loeb Джейкоба Шиффа и другими фирмами разместила облигации США на сотни миллионов долларов. 18 декабря 1878 года золото и гринбек впервые с начала Гражданской войны торговались по паритету, что стало сигналом к возобновлению уверенности в кредитоспособности страны. Через несколько недель правительство США возобновило обмен бумажной валюты на золото. Джозеф Селигман помог восстановить экономическое равновесие в стране, а его компания при этом получила огромную прибыль.

Но даже на пике своего профессионального признания Селигман не мог забыть об эпизоде с Grand Union. В июле 1879 года споры разгорелись с новой силой, когда разбойничий барон из Нью-Гэмпшира по имени Остин Корбин, президент компании Long Island Rail Road и Manhattan Beach Co, заявил, что собирается последовать примеру судьи Хилтона и запретить евреям въезд на свой бруклинский курорт. "Мы не любим евреев как класс", - заявил он. "...Они делают себя оскорбительными для людей, которые в основном обслуживают нашу дорогу и отель". Ведущие евреи Нью-Йорка, громко осуждавшие Хилтона несколькими годами ранее, сочли за лучшее подставить другую щеку под это оскорбление, возможно, опасаясь, что обнародование политики "без евреев" Grand Union двумя годами ранее только подогрело антисемитизм. Когда один из репортеров подошел к Джесси Селигману, чтобы спросить о комментариях Корбина, банкир ответил лаконично: "Мы сказали все, что хотели сказать по этому вопросу". Джозеф сдержал усмешку, когда журналист загнал его в угол, сказав, что его семья не планирует посещать Манхэттен-Бич.

В ноябре 1879 года Джозеф отпраздновал свой шестидесятый день рождения. И банкир чувствовал себя на все сто. Он страдал от проблем с почками, к которым недавно добавилась болезнь сердца. Его семья умоляла его отдохнуть от стрессов, связанных с бизнесом. Два его старших сына, Дэвид и Исаак Ньютон, присоединились к фирме, и нью-йоркский офис был бы в надежных руках, если бы делами руководил Джесси. Джеймс, тем временем занимал место братьев на Нью-Йоркской фондовой бирже, так что Джозефу не приходилось беспокоиться о том, что он слишком много времени проводит в офисе, где склонен к необдуманным займам.

Зиму 1880 года Джозеф провел в Джексонвилле, штат Флорида, со своей женой и их сыном Джорджем Вашингтоном, юристом и, как и его отец, приверженцем этической культуры. Джордж охотился на аллигаторов, а семья провела неделю в путешествии с Улиссом Грантом и его свитой, направлявшимися на Кубу. "От наших родителей в Джексонвилле, штат Флорида, мы получаем прекрасные рассказы. Д[уша] Па чувствует себя совсем другим человеком, что легко объясняется тем, что ему нужен отдых", - писал Дэвид Селигман одному из своих братьев.

Той весной, когда Джозеф чувствовал себя помолодевшим, Селигманы, отправившись на север, остановились в Новом Орлеане. Их старшая дочь Фрэнсис, любимая Джозефом из четырех девочек, жила там со своим мужем Теодором Хеллманом, который принял руководство компанией Seligman, Hellman & Co. от своего брата Макса, сейчас находившегося в Париже вместе с Уильямом Селигманом. Это был не просто семейный визит - как обычно, у Джозефа были дела на уме. Недавно на новоорлеанскую компанию поступил неприятный иск от Kuhn Loeb, с которой у Селигманов были тесные деловые и личные связи, в связи с продажей якобы поддельных банковских векселей. Джозеф хотел лично расследовать это дело.

Джозеф планировал выехать из Нового Орлеана в Нью-Йорк в субботу, 24 апреля 1880 года, но отложил поездку, предположительно из-за плохого самочувствия. На следующий день он съел сытный обед, а затем удалился в спальню наверху в доме Хеллманов, чтобы вздремнуть. После обеда он перенес инсульт и умер вечером того же дня.

Некрологи, заполнившие газеты страны в ближайшие дни, повествовали о его драматическом взлете - из Баварии в Мауч-Чанк, в Сельму и, наконец, в Нью-Йорк. Они рассказывали о его служении нации во время Гражданской войны и о его последних финансовых подвигах. Но хотя это был всего лишь всплеск в насыщенной событиями жизни Джозефа, немногие воспоминания обходили стороной спор с Хилтоном, который, по словам "Нью-Йорк Таймс", был "еще свеж в памяти общественности".

Эдвин Селигман получил трагическое известие в Гейдельберге, где он учился в местном университете. Как и его отец, Эдвин обладал острым умом и талантом к языкам. (Он говорил на голландском, французском, немецком, итальянском, испанском и русском языках). Также как и его отец, он поступил в колледж в четырнадцать лет и в 1879 году окончил Колумбийский университет вторым в своем классе. После этого Джозеф пытался привлечь Эдвина к работе в фирме вместе с его старшими братьями и кузенами, но интеллектуальный сын убедил отца разрешить ему продолжить академическую карьеру. В Гейдельбергском университете он изучал экономику, философию и, на худой конец, пандекты (римское право). Впоследствии он получил степень юриста и доктора философии в Колумбийском университете, где до конца своей карьеры работал профессором политэкономии.

"Полагаю, потрясение для тебя, как и для всех нас, было ужасным, ведь, хотя мы знали, что отец проживет еще несколько лет, мы и представить себе не могли, что его заберут у нас так внезапно", - писал ему младший брат Эдвина Альфред на следующий день после смерти отца. В письме, датированном следующим днем, Исаак Ньютон (которого все называли "Айк") умолял брата "благородно держаться" и присылал слова утешения: "Общая скорбь еврейской и христианской общин - лучшее свидетельство того, каким уважением пользовался наш дорогой отец. Он оставил нам, дорогой брат, благородное имя и безупречную репутацию".

Письмо Айка также намекало на разногласия в семье по поводу планов похорон отца. Джозеф, который ясно дал понять о своих намерениях, хотел, чтобы на простой светской службе, лишенной помпезности, служил Феликс Адлер. Но его братья из Нью-Йорка, скорбящие о потере не только брата, но и отца, предпочли религиозную службу. "Я очень переживаю по этому поводу, так как наши дяди хотят, чтобы Храм был главным", - писал Айк. В конце концов, был найден компромисс. Адлер произнесет проповедь на похоронной службе в доме Селигманов. На могиле будут служить священник храма Эману-Эль Густав Готтейл (сменивший Самуэля Адлера) и Макс Лилиенталь, известный раввин из Цинциннати, чей сын женился на дочери Иосифа, Изабелле.

Утром в воскресенье, 3 мая, тело Джозефа лежало в открытом железном гробу, освещенном шестью мерцающими свечами. Рядом стояли его гребцы, среди которых были Ной Дэвис, судья Верховного суда Нью-Йорка, председательствовавший на процессе "Босса" Твида, партнер Дж. П. Моргана Энтони Дрексел и старый приятель Селигманов Генри Гиттерман, чья дружба оказалась столь полезной во время Гражданской войны.

В гостиной дома Селигманов собрались местные и национальные деятели, в том числе финансист Сайрус Филд, бывший генеральный консул Германии Фредерик Кюне, пожарные и полицейские комиссары города и, кажется, все президенты банков на Манхэттене.

В десять утра Феликс Адлер занял место во главе гроба, чтобы произнести хвалебную речь о своем друге и покровителе. "Он был одним из тех, кто верил , что для человечества скоро наступит более радостное утро - что близится время, когда, по крайней мере, среди разумных немногих, если еще не среди невежественных многих, расовые различия будут стерты, а вражда, основанная на религиозных различиях, будет забыта", - торжественно сказал Адлер. "Он не стыдился своего еврейского происхождения - тем более что общественное презрение и оскорбления все еще иногда связывают с этим происхождением. Он гордился многострадальным, долго и горько преследуемым народом, из которого он произошел". Адлер сказал скорбящим, что Иосиф "возвысил еврейскую расу, потому что его симпатии выходили за пределы еврейской расы; потому что он обладал патриотизмом более сильным, чем расовый патриотизм".

Более 130 карет сопровождали гроб Джозефа до Салемских полей, где Джозеф заказал роскошный мавзолей. Расположенный на лесистом обрыве, он представлял собой шестиугольник из серого гранита, увенчанный куполом. Через пару латунных ворот в погребальную камеру вел итальянский мрамор. На дальней стене находился витраж, изготовленный в Лондоне, с изображением ангела, сбрасывающего оковы смертности.

"Джозеф Селигман, без сомнения, был самым выдающимся ивритом в этом городе", - сказал один из известных ивритов газете New-York Tribune после его смерти. "Он был тем, кто противостоял всем нападкам предрассудков против своей расы. Он сделал для евреев в этом городе больше, чем любой другой человек. Его смерть оставляет пробел, который будет трудно заполнить, и я не знаю никого, кто мог бы взять на себя лидерство, как это сделал он".

Однако пустота в руководстве недолго оставалась незаполненной.

Глава 9. АМЕРИКАНСКИЙ МОНТЕФИОРЕ

Джозеф Селигман занимал уникальное место в общественной жизни, занимая пересекающиеся сферы влияния, которые усиливали друг друга. Его деловая известность подпитывала его политическое и общественное влияние. Его религиозное происхождение естественным образом сделало его послом небольшой, но растущей еврейской общины страны. Ни один из его современников, хотя и пользовался большим уважением в финансовых и еврейских делах, не обладал соразмерным весом.

Леманы руководили растущим и успешным концерном и щедро тратили свое время и деньги на еврейские дела, но им не хватало политического и социального веса Селигмана, а их конфедеративное прошлое не сделало бы их логичными союзниками четырех сменявших друг друга республиканских администраций в период с конца 1860-х до середины 1880-х годов. Маркус Голдман оставался преуспевающим нотным брокером, хотя и не особо выдающимся, и его сделки с торговцами в центре города не привели его в те же самые круги, которые способствовали восхождению Джозефа. Соломон Лёб, как он быстро обнаружил, не был даже самым выдающимся членом инвестиционного банка, которому он дал свое имя.

С ним соперничал брат Джозефа Селигмана, Джесси, любимец нью-йоркского делового мира, хотя в свои пятьдесят три года он вступал в завершающую фазу своей карьеры. Мантия Джозефа как властителя Уолл-стрит и еврейского лидера переходила к представителю следующего поколения, который слишком охотно претендовал на нее. Джейкобу Шиффу было тридцать три года, когда Джозеф Селигман был похоронен, и он с легкостью вступил на тропу покойного финансиста. Даже его становление как общественного деятеля проходило по схожей траектории: в 1881 году мэр Нью-Йорка Уильям Рассел Грейс назначил Шиффа членом городского совета по образованию - должность, которую Селигман занимал за несколько лет до своей смерти. (Шифф подошел к новой должности с фирменной смелостью: через год после вступления в должность он всколыхнул Нью-Йорк, успешно продвинув спорную резолюцию об упразднении "цветных" школ города, фактически интегрировав систему государственных школ.)

Шифф также продолжил начатую Селигманом борьбу с Таммани-холлом. Хотя "босс" Твид погиб в своей тюремной камере на Ладлоу-стрит в 1878 году, его машина покровительства продолжала жить. Перед выборами 1882 года Шифф присоединился к Комитету пятидесяти, двухпартийной группе влиятельных ньюйоркцев, возглавивших восстание граждан, чтобы, по словам The New York Times, "тщательно очистить и исправить местное правительство, так долго изъеденное политическими пиявками". (Команда Таммани в очередной раз доказала свою стойкость.)

Как и Селигман, Шифф принимал активное участие в формировании того, что стало системой метрополитена Нью-Йорка. Селигман возглавлял городской комитет по скоростному транспорту, отвечавший за составление маршрутов того, что первоначально предполагалось как серия надземных линий, построенных частными предприятиями; после смерти Селигмана Шифф выступил перед этой комиссией, утверждая, что город должен возглавить строительство системы, чтобы транзитная инфраструктура Нью-Йорка не "стала предметом спекуляций". Шифф также выступал против строительства новых надземных линий поездов в пользу подземной системы. Когда городские власти в одном из случаев задумали проложить линию метро через центр Нижнего Ист-Сайда, Шифф выступил против этого плана, утверждая, что обитатели доходных домов на Деланси-стрит, которые и так "получают скудный запас воздуха и света", должны подвергаться воздействию этой структуры не больше, чем зажиточные жители Пятой авеню.

В бизнесе Шифф вращался в тех же кругах, что и Селигман, и маневрировал Kuhn Loeb в кредитных синдикатах, организованных J. & W. Seligman & Co. Кроме того, у них были общие интересы в некоторых железнодорожных предприятиях: в 1881 году Шифф стал директором недавно реорганизованной компании New York, Lake Erie, and Western Railway - ранее известной как Erie, или "Алая женщина с Уолл-стрит" в период расцвета злоупотреблений со стороны Джея Гулда и его соотечественников.

Будучи начинающим филантропом, Шифф жертвовал на Еврейский приют для сирот, выделял средства любимому Селигманом движению этической культуры, чтобы поддержать некоторые виды его благотворительной деятельности, но он твердо стоял среди прихожан храма Эману-Эль, которых возмущало его неприятие организованной религии и роль в отвлечении все большего числа евреев от их веры.

Круг богатых еврейских филантропов был невелик, а быть евреем и богатым в то время было определенным социальным принуждением к оказанию помощи своей растущей общине. В советы директоров ведущих еврейских благотворительных организаций часто входили представители знакомых семей - Голдманы, Гуггенхаймы, Леманы, Лоэбы, Селигманы, Страусы. Все чаще на бланках этих организаций фигурировало имя Джейкоба Х. Schiff.

За год до смерти Селигмана Шифф вошел в совет директоров больницы Маунт-Синай, что стало сигналом к его росту в еврейской общине Нью-Йорка. На протяжении многих лет в состав попечительского совета больницы входили представители самых известных еврейских семей города. Среди них были Натаны и Хендриксы - представители старых сефардских кланов, которые судья Хилтон счел приемлемым называть "евреями", а не "иудеями", и, конечно же, различные Селигманы. Вскоре после основания больницы в 1852 году Джозеф провел в ее правлении семь лет; его брат Уильям сменил его и проработал еще пять.

Во время работы Шиффа в совете директоров одним из его коллег был ДеВитт Селигман, старший сын Джеймса. Названный в честь бывшего губернатора Нью-Йорка ДеВитта Клинтона, он получил юридическое образование в Колумбийском университете и, прежде чем присоединиться к семейному банковскому бизнесу, предался литературным устремлениям. Он писал пьесы, которые никогда не ставились, но всегда заканчивались взрывом, и в течение многих лет редактировал и издавал еженедельный журнал под названием "Эпоха". Шифф также работал вместе с Майером Леманом, который за два десятилетия своего пребывания в качестве попечителя редко пропускал утренние воскресные заседания совета. Часто один из его маленьких сыновей - Ирвинг, Артур или малыш Герберт - сопровождал его, когда он обходил палаты и осматривал пациентов.

Как в бизнесе, так и в благотворительности Шифф был сильным и зачастую устрашающим человеком. В то время как другие рассматривали должности в советах директоров как символы статуса или синекуры, Шифф, помогая курировать дела железной дороги или группы социального обеспечения, подходил к своей роли с фирменным энтузиазмом. Ирвинг Леман, который вырос и стал судьей Верховного суда Нью-Йорка и тесно сотрудничал с Шиффом в различных благотворительных кампаниях, вспоминал о непоколебимом подходе финансиста к обсуждению вопросов в совете директоров. Он считал, что "компромисс часто необходим в вопросах деталей и политики, но нечестен и поэтому нетерпим в принципиальных вопросах". Однако для Шиффа очень многое вытекало из его нерушимого этического кодекса и зачастую черно-белых суждений о приличиях.

На одном из заседаний совета директоров Mount Sinai Шифф узнал, что его коллега по попечительству, сорокапятилетний торговец кофе Мозес Ханауэр, объявил о банкротстве из-за неразумных спекуляций. Шифф был в ужасе. Как можно было доверить управление благотворительным учреждением человеку, неспособному вести собственные финансовые дела? Шифф жестко заявил, что отказывается работать в одном совете директоров с человеком, который не справляется со своими долгами. В конце концов он вышел из состава совета, как и его обанкротившийся коллега.

Позднее Ханауэр, разоренный и подавленный, отправился далеко за город, в Форт-Вашингтон-Пойнт на берегу Гудзона - место, где позже был построен мост Джорджа Вашингтона. Торговец прижал пистолет к правому виску и нажал на курок. Потрясенный известием о самоубийстве Ханауэра и испытывая чувство вины за то, что он мог подтолкнуть хрупкого человека к краю пропасти, Шифф разыскал шестнадцатилетнего сына Ханауэра, Джерома, который теперь был единственным кормильцем семьи. Он взял подростка в Kuhn Loeb в качестве офисного работника, обучая его, чтобы тот стал инвестиционным банкиром. Спустя десятилетия, в 1912 году, выполнив все возможные обязанности в фирме, Джером Ханауэр стал партнером, первым в истории фирмы, кто не состоял в кровном или брачном родстве с основателями Kuhn Loeb.

Неизвестно, знал ли Ханауэр на протяжении всех десятилетий работы с Шиффом об истории отношений своего наставника с его покойным отцом. Внучка Шиффа, Дороти, узнала об этом мрачном эпизоде лишь пятьдесят лет спустя, когда ей предложили стать директором Mount Sinai и она поинтересовалась у давно работавшего в больнице врача, "почему в совете директоров нет членов моей семьи". В ответ он рассказал ей историю самоубийства Мозеса Ханауэра.

В 1884 году еврейская община Нью-Йорка готовилась отметить сотый день рождения сэра Мозеса Монтефиоре, британского финансиста, который в то время был главным еврейским лидером в мире и настолько известной фигурой, что евреи всего мира отмечали его столетний юбилей как праздник. 4 февраля Шифф присоединился к группе нью-йоркских филантропов и общественных деятелей, собравшихся в ризнице "Ширит Исраэль", сефардской общины, основанной в 1654 году, чтобы обсудить планы достойного чествования самопровозглашенного еврейского посла.

Отойдя от дел, Монтефиоре направил свою энергию и состояние на защиту прав евреев по всему миру. Ни одно возмущение или кризис, казалось, не ускользали от его внимания, и он предпринял множество смелых миссий, чтобы облегчить страдания евреев. В 1840 году он ввязался в международную полемику, известную как "Дамасское дело", или "Дамасская кровавая клевета". Ложные обвинения в том, что евреи приносили в жертву христиан, особенно детей, чтобы использовать их кровь в религиозных церемониях, издавна разжигали антиеврейскую истерию, служили основанием для казней и подстрекали к массовым убийствам. В данном случае османские власти обвинили группу сирийских евреев в ритуальном убийстве францисканского монаха, после того как вырвали признание у еврейского парикмахера. Монтефиоре возглавил делегацию на Ближний Восток, где вел переговоры об освобождении девяти заключенных, которым удалось пережить драконовское заключение и пытки.

В последующие годы Монтефиоре выступал от имени преследуемых евреев в Марокко, Румынии и России; в 1858 году он безуспешно добивался от Ватикана возвращения Эдгардо Мортары, еврейского мальчика, изъятого из семьи папскими властями. Как еврейский государственный деятель, он был первопроходцем не только благодаря своим громким ходатайствам, но и потому, что он был пионером в области сбора средств, организуя усилия по оказанию помощи, которые объединили глобальное сообщество евреев в единую цель.

Как лучше всего отметить пожизненное служение Монтефиоре? На собрании "Шеарит Исраэль" Шифф сказал: "В нижней части нашего города проживает еврейское население, которое в социальном плане стоит так же низко и ничем не лучше, чем представители нашей расы в Восточной Европе, Африке и Азии", - сказал он, выдвинув идею строительства "нового квартала улучшенных доходных домов" под названием Montefiore Tenements. Участники выдвигали и другие предложения, но Шифф и его товарищи в конце концов остановились на создании давно необходимого учреждения: больницы для долгосрочного ухода за пациентами с хроническими и неизлечимыми заболеваниями - туберкулезом, раком, сифилисом, детским параличом, клинической депрессией. Шифф назвал Майера Лемана "одним из тех, кто первым заговорил о необходимости создания дома или больницы для неизлечимых больных, и он никогда не успокаивался, пока благородный идеал не был осуществлен".

Дом Монтефиоре для хронических инвалидов (позднее - больница Монтефиоре) открылся в октябре 1884 года, в день рождения Мозеса Монтефиоре, 24 октября. Заведение на двадцать шесть коек под руководством одного врача размещалось в каркасном доме стоимостью тридцать пять долларов в месяц на углу Восточной 84-й улицы и Авеню А (позднее Йорк-авеню). В день открытия оно приняло пять пациентов. Старший сын Майера Лемана, Зигмунд, был членом совета директоров. Но именно Шифф был наиболее тесно связан с домом Монтефиоре, служа в качестве президента в течение тридцати пяти лет, вплоть до года перед своей смертью.

Сначала больница обслуживала только еврейских пациентов, но через несколько лет после основания она открылась для людей всех вероисповеданий. Шифф считал дом живым "памятником еврейской доброжелательности".

Из всех учреждений, которые Шифф помогал создавать в течение многих лет, Монтефиоре была первой, и Шифф считал ее своей любимой. "Я воспитывал ее, как своего собственного ребенка", - сказал он однажды. Под его заботливым, но строгим руководством больница неуклонно росла, и к началу 1920-х годов в ней могло разместиться восемьсот пациентов.

Шифф управлял Монтефиоре с той же авторитарностью, которую он проявлял в своей деловой и домашней жизни. Когда один из директоров Монтефиоре во время заседания совета директоров однажды упрекнул его в тиранических наклонностях, Шифф ответил неапологетично: "Я не знал, что считается, будто я выступаю в роли деспота на посту президента Montefiore Home, но это правда, что я очень ревностно отношусь к чести и достоинству этого учреждения".

Шиффа, тонкокожего человека, часто бывающего на виду, редко забавляли шутки в свой адрес, если только он сам их не отпускал. Однажды один из членов совета директоров предложил новый подход к сбору средств, и Шифф ответил на это рассказом, в котором лукаво высмеивалась его собственная контролирующая натура. Он рассказал историю о нищем, который попросил у Ротшильда подаяние в две марки. Богатый банкир, посмеявшись над ним, сказал: "Как это ты пришел к Ротшильду и просишь такую маленькую сумму, как две марки?". Возмущенный нищий ответил: "Willst Du mich mein Geschäft lehren?" (Вы научите меня моему делу?)

Особенно на первых порах Шифф принимал самое активное участие в делах больницы, лично расследовал жалобы на питание и следил за тем, чтобы оплачивались счета за уголь. Он регулярно осматривал помещения (в 1889 году больница переехала в более просторные помещения в Западном Гарлеме, а в 1913 году - в нынешнее место в Бронксе), всегда отказывая нервным сотрудникам, которые предлагали проводить его во время обхода. Он проверял каждого претендента на одну из желанных коек, объясняя свой вердикт в подробных записках. "Ничто не могло заставить его изменить это решение, если он считал его справедливым", - вспоминал один из директоров Монтефиоре. На него не повлияли и лоббистские усилия в интересах конкретных претендентов. "Мы не можем пренебрегать бедным пациентом, за которого некому заступиться", - говорил он. Казалось, он проявлял предубеждение в пользу пациентов, у которых не было защитников.

Совет директоров, как и совет директоров Mount Sinai, собирался по утрам в воскресенье в больнице, за исключением июня и июля, когда директора собирались по четвергам в офисе Kuhn Loeb в центре города. Такой график устраивал Шиффа, чье хозяйство на эти месяцы переезжало в Террас, пятидесятиакровое поместье, которым он владел совместно с Соломоном Лёбом на Румсон-роуд в Си-Брайт. Побережье Нью-Джерси и близлежащие города Элберон, Лонг-Бранч и Румсон были летним пристанищем для богатых немецко-еврейских семей Манхэттена, включая Голдманов, Леманов и Селигманов. Этот продуваемый всеми ветрами участок побережья заслужил репутацию своего рода "еврейского Ньюпорта", к ужасу владельцев отелей на побережье Джерси, которые жаловались на еврейское вторжение в результате споров между Селигманом и Хилтоном. (В антисемитской статье под названием "Бриллианты и вульгарность", опубликованной в газете "Нью-Йорк Таймс", давний житель Лонг-Бранча сетовал в 1887 году, что "Новый Иерусалим сделал свою штаб-квартиру в Лонг-Бранче").

Останавливаясь на Румсон-роуд - или "дороге", как называли ее дети Шиффа, - Шифф добирался до Уолл-стрит в течение недели на пароме, ведя переписку и проводя заседания суда в частной каюте во время часовой поездки. По семейному обычаю, когда он возвращался домой из офиса, его дети, а затем и внуки встречали патриарха, когда он выходил из дома, одетый в матросскую форму, в комплекте с белыми перчатками и фуражками.

По утрам в воскресенье, когда Шифф часто совершал свой еженедельный пеший визит в дом Монтефиоре, его обычно сопровождал его близкий друг Сэмюэл Сакс, которого Шифф привлек в совет директоров больницы. Как и Шифф, Сакс женился на представительнице расцветающей династии инвестиционных банков, став партнером в фирме Маркуса Голдмана. Его женой была Луиза Голдман, младшая из трех дочерей Маркуса и Берты Голдман. Пара жила в четырех кварталах к югу от Шиффов, на Восточной 70-й улице, 44.

Отношения между кланами Саксов и Голдманов тянулись еще из старой страны, где Маркус Голдман и отец Самуэля, Йозеф, получили религиозное образование в одной и той же синагоге Вюрцбурга. Сын седельного мастера, Йозеф Сакс был раввином и наставником, который влюбился в одну из своих учениц, Софию Баер, дочь богатого ювелира. Спасаясь от неодобрительных родителей Софии, пара сбежала в Роттердам в 1847 году, а затем отплыла в Соединенные Штаты. Они поселились в Балтиморе, где в 1851 году родился Сэм. По словам Энн Сакс, правнучки Маркуса Голдмана и Джозефа Сакса, семьи Голдманов и Саксов едва не заключили деловой союз за три десятилетия до того, как Сэм стал партнером Маркуса. По ее словам, когда семья Сакс посетила Голдманов в Филадельфии в конце 1850-х годов, Маркус попытался заинтересовать Джозефа присоединиться к его портновскому бизнесу. Джозеф отклонил его предложение, чтобы осуществить свою мечту - открыть собственную школу.

Согласно объявлению в газете The Baltimore Sun, Джозеф пытался основать в городе "Английский, ивритский, немецкий и математический институт". Но это предприятие не получило успеха. В середине 1850-х годов Джозеф перевез семью в Бостон, где устроился кантором в общину Охабей Шалом. В 1861 году, когда началась Гражданская война, Саксы снова переехали, на этот раз в Нью-Йорк.

В 1864 году Джозеф приобрел большой дом на 34-й улице, напротив которого Натан и Исидор Страус позже откроют флагманский магазин сети универмагов Macy's. В этом здании, где также жила семья Сакс, он открыл школу-пансион и дневную школу для мальчиков. В конце концов Джозеф стал директором собственного учебного заведения, но вскоре его здоровье ухудшилось, и в 1867 году Саксы вернулись в Германию, намереваясь пробыть там два года, прежде чем вернуться в Нью-Йорк. Состояние Джозефа ухудшилось, и он внезапно умер во время посещения популярного курортного городка Бад-Киссинген. София Сакс умерла через несколько лет.

До того как Джозеф ушел из жизни, Сэм уже вернулся в Нью-Йорк. "Он чувствовал, что предназначен для деловой карьеры, и хотел зарабатывать на жизнь сам и стоять на ногах", - написал в своих мемуарах его младший брат Бернард. Сэм работал бухгалтером, а позже открыл небольшой бизнес по продаже сухих товаров. В семье, где придавали большое значение образованию и интеллектуальным достижениям, решение Сэма отказаться от учебы ради бизнеса было равносильно акту бунтарства. Но самостоятельная деятельность помогла семье выжить после смерти обоих родителей. Будучи вторым сыном, Сэм обладал уверенностью в себе и авторитетом, поэтому он взял на себя роль отца, занимаясь делами семьи и обеспечивая своим осиротевшим братьям и сестрам возможность продолжить обучение.

Бернарду Саксу, которого звали Барни, было одиннадцать лет, когда умер его отец. Он поступил в Гарвардскую медицинскую школу, стал пионером в области неврологии и одним из первооткрывателей болезни Тей-Сакса - генетического заболевания, которым в непропорционально большой степени страдают евреи-ашкенази. Будучи одно время президентом Американской неврологической ассоциации, Барни консультировал в больнице Монтефиоре и некоторое время возглавлял ее медицинский совет. (Наряду с другими выдающимися достижениями, он также был детским врачом Фриды Шифф).

Старший брат Сакса, Юлиус, столь же теоретик, сколь и практик, продолжил обучение в Колумбийском университете, а затем в Университете Ростока на севере Германии, где получил степень доктора философии. Будучи педагогом, как и его покойный отец, Юлиус завершил незаконченное наследие Джозефа, основав Коллегиальный институт доктора Сакса на Западной 59-й улице, 38. Он стал предпочтительной школой для немецко-еврейской элиты Нью-Йорка, которую посещали отпрыски семейств Голдманов, Леманов, Саксов и Шиффов. "Он был добрейшим человеком на свете, но, как и большинство Саксов, обладал резким нравом и мог обрушиться на вас, как тонна кирпичей", - вспоминал племянник Джулиуса Уолтер, который учился в Sachs' Collegiate вместе со своими старшими братьями. Герберт Леман, одноклассник брата Уолтера Пола, вспоминал Джулиуса как грозного директора, который был "вспыльчив и резок" и "изрядно нас напугал".

В 1874 году Джулиус стал первым членом семьи Сакс, который скрепил брачные узы с Голдманами, женившись на оживленной старшей дочери Маркуса и Берты, Розе, талантливой актрисе, которая с удовольствием ставила спектакли для всей семьи. В 1877 году брак Сэма с Луизой еще больше укрепил семейные узы Голдманов и Саксов.

Дружба Сэма с Джейкобом Шиффом зародилась еще до его женитьбы. Они познакомились в начале 1870-х годов, до расформирования компании Budge, Schiff & Co., когда оба мужчины пытались утвердиться в Нью-Йорке. Уже тогда благотворительные инстинкты Шиффа произвели впечатление на Сакса. "Уже тогда проявились его деятельный ум и энергичность в движениях за улучшение положения своих товарищей", - вспоминал Сакс. И он отмечает: "За все время моего знакомства с господином Шиффом и во время регулярных воскресных прогулок в больницу я не переставал испытывать впечатление благотворительности, которая распространяется не только на уход за больными, но и на высшее образование своих единоверцев и на улучшение положения бедняков в разных частях света".

S. Г. Розенбаум, сменивший Шиффа на посту президента Монтефиоре, удивлялся, что "ни один человек, с которым я когда-либо общался, не жил более основательно в соответствии с принципами "Noblesse Oblige".

Шифф твердо верил, что его привилегированное положение налагает на него обязанность заботиться о менее удачливых. "Избыток накопленных нами богатств, по крайней мере в некоторой степени, принадлежит нашим ближним; мы лишь временные хранители наших состояний", - сказал он однажды. И он свысока смотрел на миллионеров, которые копили свои богатства в течение жизни и становились филантропами только после смерти. Шифф также не верил в пассивную благотворительность, о чем свидетельствует его жесткий контроль над организациями, которые он поддерживал. "Благотворительность и филантропия, чтобы стать эффективными, должны иметь личный надзор.... Сердце трогается быстрее, чем голова, благотворительность изобилует, а филантропия отсутствует." Он чувствовал ответственность не только за пожертвования, но и за руководство. "Шифф никогда не претендовал на лидерство; он просто естественно осуществлял его", - вспоминал Моррис Уолдман, социальный работник, тесно сотрудничавший с ним.

Воспитание Шиффа во Франкфурте, где в еврейской общине прочно укоренились филантропические традиции и где клан Шиффов долгое время занимал лидирующие позиции, несомненно, повлияло на его благотворительные убеждения. Но интенсивность его филантропической деятельности проистекала не только из чувства морального долга. Он рассматривал свою филантропию через еврейское понятие "цедека". Этот термин переводится не как "благотворительность" - это слово Шиффу не нравилось, - а как "справедливость" или "честность". В отличие от благотворительности, в цедеке не было ничего добровольного. Помогать бедным и нуждающимся было религиозным требованием.

Шифф придерживался традиционной еврейской практики десятины в размере 10 процентов от своего дохода и требовал, чтобы его дети жертвовали часть своих пособий на благотворительные цели, такие как Фонд свежего воздуха. 1 января каждого года, когда составлялся баланс Kuhn Loeb, Шифф откладывал десятую часть своих доходов на отдельный счет, который продолжал пополнять в течение года. Филантропический фонд Шиффа рос вместе с доходами Kuhn Loeb, которая под руководством Шиффа завоевала репутацию проницательного оператора в сфере железнодорожного финансирования.

По мере роста своего авторитета как финансиста Шифф никогда не испытывал недостатка времени для филантропических дел. Более того, казалось, что он ставит их в приоритет. На одном из заседаний в офисе Kuhn Loeb, вспоминал один из директоров Montefiore, совет рассматривал дела различных претендентов, когда в комнату проскользнул клерк и передал Шиффу записку с уведомлением о том, что его ждет клиент. "Он просил передать джентльмену, что сейчас он занят на очень важном совещании и не сможет принять его в течение двадцати минут". Только когда последнее заявление было обсуждено, банкир поднялся, чтобы поприветствовать человека, терпеливо ожидающего аудиенции - не просто клиента, а, возможно, самого важного для фирмы: президента Пенсильванской железной дороги.

Финансовое превосходство Шиффа было настолько велико, что даже компания Reading Railroad, возглавляемая Остином Корбином, магнатом, который публично заявил, что планирует запретить евреям въезд на свой бруклинский курорт, неоднократно пыталась заинтересовать Kuhn Loeb в своем бизнесе. Шифф отказался, хотя знал, что его фирма может быстро получить прибыль. "Наше самоуважение запрещает нам иметь что-либо общее с этим человеком, каким бы способным он ни был", - сказал Шифф одному из деловых партнеров. И отметил, что "мне было бы стыдно перед собой и своими детьми, если бы я поступил иначе". Корбин сожалел о своих антисемитских высказываниях, возможно, из-за негативной прессы, которую они вызвали. В 1886 году, чтобы задобрить нью-йоркских евреев и, возможно, подлизаться к Шиффу, Корбин выписал чек на 10 000 долларов для дома Монтефиоре. И снова Шифф дал ему отпор. Он не принял деньги Корбина, но и не позволил больнице лишиться столь необходимого вклада. Вместо чека Корбина на 10 000 долларов Шифф заменил его собственным.

Моисей Монтефиоре умер в 1885 году, не дожив до своего 101-го дня рождения. И во многом именно на мантию Монтефиоре, а не Джозефа Селигмана, претендовал Шифф. Газета Jewish World окрестила Шиффа "американским Монтефиоре", сказав, что это прозвище "справедливо", потому что он "по-княжески откликался на все призывы и нужды". Джозеф Баттенвизер, познакомившийся с Шиффом в 1883 году и тесно сотрудничавший с ним в благотворительных начинаниях, также проводил сравнение с британским филантропом: "Ни один еврей в Америке, ни один по ту сторону Атлантики со времен Моисея Монтефиоре не работал так доблестно и так успешно для нашего народа".

Вскоре Шифф стал легендарной личностью, возглавив эру филантропии, не имеющую аналогов в современной еврейской истории. В этот период, длившийся более трех десятилетий, "почти ни одно предприятие еврейского филантропического или образовательного характера не начиналось, ни одна важная политика местного или общенационального значения не принималась без предварительной консультации с доминирующей фигурой в руководстве американского еврейства" (то есть с Шиффом), вспоминал Моррис Уолдман.

Однажды, во время совместного интервью с Луисом Маршаллом и представителями нью-йоркской прессы, Шифф высказал показательную точку зрения на свое восхождение. Один из репортеров заметил Маршаллу, что "вы говорите от имени всего американского еврейства", на что адвокат горячо ответил: "Никто не избирается на этот трон!"

Шифф оживился. "Вы могли бы поговорить со мной об этом, - вмешался он. "Евреи не выбирают своих лидеров. Лидером среди них становится человек".

"И как это происходит?" - поинтересовался журналист.

Шифф ответил: "Нужно, чтобы Бог был в его сердце. Этическая фигура, перед которой люди благоговеют и которую они будут слушать с почтением, даже если им не нравится то, что он говорит, - такой человек, естественно, является лидером".

Одно из самых важных филантропических партнерств при жизни Шиффа возникло благодаря его теще, Бетти Лёб. Как и многие другие женщины ее эпохи, ее достижения получили меньшее признание, чем они заслуживали, хотя ее внук, Джеймс П. Варбург, считает ее руководящей силой, по крайней мере на начальном этапе, в филантропических проектах семей Лёб и Шифф. "Она была единственной, кто проявлял настоящий гуманитарный интерес, и это принимало различные формы", - сказал он.

Она входила в состав советов различных благотворительных групп и комитетов, в том числе Ассоциации свободных еврейских школ - организации, предоставлявшей еврейским детям религиозное образование и обучение ивриту, чтобы противостоять образовательным усилиям христианских миссионеров, тайно искавших новообращенных, и Школы медсестер Маунт-Синай. В начале 1890-х годов Лоэб финансировал курсы домашнего ухода и гигиены для женщин Нижнего Ист-Сайда, которые вела недавняя выпускница Нью-Йоркской больницы для медсестер.

Лилиан Уолд приехала в Нью-Йорк из Рочестера, где выросла в относительно благополучной немецко-еврейской семье. Уолды не соблюдали религиозные обряды, и если семья вообще исповедовала какую-либо форму иудаизма, то это была весьма либеральная, ассимиляционная форма, которая приветствовала межнациональные браки как средство интеграции с преобладающим белым христианским обществом. Независимая и идеалистичная, она кормила бедных с порога дома своего детства, а когда Уолд достигла совершеннолетия, она отвергла путь, которого от нее ждали: замужество, дети, домашнее хозяйство. "Это не удовлетворяет меня сейчас", - объяснила она в своем заявлении на поступление в школу медсестер. "Я чувствую потребность в серьезной, определенной работе". Это стремление привело ее в Нью-Йорк, в перенаселенный Нижний Ист-Сайд, где она впервые столкнулась с бедственным положением городской бедноты.

Однажды дождливым мартовским утром 1893 года, после того как Вальд закончил урок, к нему подошла маленькая девочка и умоляла Вальда помочь ее больной матери. "Ребенок вел меня по разбитым дорогам... по грязным матрасам и кучам мусора... между высокими, вонючими домами, чьи заваленные пожарные лестницы, бесполезные по своему назначению, были завалены домашними вещами всех мастей", - вспоминал Вальд. "В этом коротком путешествии и в том, что было найдено в конце его, казалось, воплотились все пороки наших социальных и экономических отношений". Пройдя через двор многоквартирного дома и поднявшись по грязной лестнице, Вальд обнаружил мать девочки, которая недавно родила. Не имея возможности вызвать врача, она лежала на окровавленном матрасе в двухкомнатной квартире, где проживало девять человек. "То утро стало для нее боевым крещением, - говорит Уолд. Она вышла из него с новой целью: она будет жить и работать среди обедневших обитателей Нижнего Ист-Сайда.

Уолд был в авангарде движения поселенцев, в рамках которого социальные реформаторы стремились сократить разрыв между классами, поселяясь в бедных кварталах. В таких городах, как Бостон, Чикаго и Нью-Йорк, куда хлынул поток иммигрантов, поселенческие дома предлагали образование, медицинское обслуживание и другие общественные услуги, направленные на улучшение положения бедных.

Нуждаясь в благотворителе, Уолд добилась аудиенции у Бетти Лёб, которой она рассказала о своем плане создания поселения приходящих медсестер в Нижнем Ист-Сайде. "Я не знаю, гений она или сумасшедшая", - призналась позже Лоэб своей дочери Нине. Склонная считать, что Уолд - первое, Лоэб организовала еще одну встречу, на этот раз пригласив своего зятя, Якоба Шиффа. "Этот занятой банкир сразу же откликнулся", - вспоминала Уолд. "Денежная помощь была оказана, причем без всяких условий".

Поначалу скромное предприятие Уолд состояло из нее самой и подруги по школе медсестер Мэри Брюстер. Они жили в одной квартире на Джефферсон-стрит, в нескольких кварталах от Ист-Ривер, и работали на дому по всему району. В 1895 году Шифф приобрел для Уолд дом в федеральном стиле на Генри-стрит, 265. Более века спустя здесь по-прежнему располагается штаб-квартира организации Henry Street Settlement, которая также породила родственную организацию - Visiting Nurse Service of New York.

Генри-стрит стала для Шиффа открытием, познакомив его с иммигрантами и рабочими потогонных цехов, а также дав капиталисту новый взгляд на трудовые отношения и другие вопросы. "Я помню, как однажды он посетил наш район, когда в ответ на расспросы о состоянии промышленности узнал о готовящейся забастовке в швейных цехах", - вспоминал Уолд.

Протестуя против забастовок как метода решения трудовых проблем, он с готовностью согласился пригласить производителей на конференцию - в поселке должны были собраться рабочие и подрядчики. Он покинул конференцию, убедившись в угнетенном положении, в котором оказались работники... и все в результате долгой борьбы предоставили деньги для облегчения нужд семей бастующих, пока те, торжествуя, не смогли заключить договор на лучшие условия для своего труда.

В другом случае он организовал освобождение из тюрьмы под залог группы арестованных пикетчиков.

Помимо помощи иммигрантам и низкооплачиваемым работникам, Генри Стрит все больше работал с чернокожей общиной Нью-Йорка, что привлекло Шиффа к одним из самых ранних организационных усилий современного движения за гражданские права. Он оказывал финансовую поддержку Букеру Т. Вашингтону и входил в генеральный комитет NAACP, которая была основана на конференции, созванной в Henry Street Settlement. "Расовые проблемы могут быть решены только путем полной справедливости по отношению к неграм, и до тех пор, пока это не будет доведено до конца, этот серьезный вопрос... будет возвращаться, чтобы мучить нас и заставлять нас стыдиться самих себя", - заявил однажды Шифф.

"Его оскорбленное чувство справедливости не раз выводило его на сцену в качестве отважного борца за угнетенных, а его благоговение перед святынями других людей было столь же заметным", - вспоминал Уолд. "Набожный и непоколебимый в своей вере, он мог щедро оказать помощь приезжему комитету женщин с Кубы, которые ходатайствовали о восстановлении католической святыни".

Филантропические интересы Шиффа были весьма обширны, и хотя еврейские цели оставались в центре его пожертвований, он поддерживал и различные светские учреждения. В некоторых случаях эти пожертвования были призваны навести мосты с языческим миром и получить место за столом, в буквальном смысле, для еврейских интересов.

Он вносил щедрые пожертвования в основные культурные и академические учреждения Нью-Йорка - Метрополитен-музей, Американский музей естественной истории, Колумбийский университет - несмотря на то, что их советы изначально оставались неофициально закрытыми для евреев. Получение представительства в этих организациях было важно для Шиффа по причинам как символического, так и практического характера. Как он объяснил в письме президенту Колумбийского университета,

Пока... граждане еврейского вероисповедания по молчаливому согласию не входят в правительство Колумбийского университета, Метрополитен-музея, Музея естественной истории и других ведущих коммунальных корпораций, против еврейского населения сохраняются предрассудки, которые те, кто руководит общественным мнением, должны сделать все возможное, чтобы устранить. Нельзя ожидать, что ручей будет чистым, пока его источник загрязнен.

Он считал, что фанатизм проникает сверху, а не снизу; люди берут пример с элиты. Американцы не избавятся от своих предрассудков, пока это не сделают их лидеры.

Пожертвования Шиффа обеспечили ему вход, а вход дал ему платформу для давления на еврейское руководство. Когда долларовая дипломатия провалилась, он прибег к более агрессивной тактике. Джордж Б. Макклеллан-младший, демократический мэр Нью-Йорка (и сын генерала времен Гражданской войны, который бросил вызов Аврааму Линкольну на выборах 1864 года), вспоминал визит Шиффа и Маршалла, которые жаловались на отсутствие еврейского попечителя в Метрополитен-музее. Они сказали, что разработали законопроект, который, как они надеялись, будет принят в законодательном собрании штата, и который даст мэру право назначать попечителей в квазиобщественные учреждения - такие как Метрополитен-музей, Музей естественной истории и Нью-Йоркская публичная библиотека, - получающие финансирование от налогоплательщиков, и потребует, чтобы два директора были евреями. Шифф и Маршалл хотели заручиться поддержкой Макклеллана, но он не согласился.

"Когда они уходили, - вспоминал Макклеллан в своих мемуарах,

Маршалл отстал и сказал мне: "Конечно, господин мэр, подразумевается, что если законопроект станет законом, вы назначите мистера Шиффа на одну из вакансий". Я ответил, что не буду давать никаких обещаний, после чего он покинул мой кабинет, а Шифф вернулся и сказал: "Кстати, господин мэр, конечно, подразумевается, что вы назначите мистера Маршалла на одну из вакансий". После этого я повторил то, что сказал Маршаллу.

Как только они ушли, Макклеллан позвонил Дж. П. Моргану, председателю правления Met, и сказал ему: "Чем скорее вы введете в правление еврея, тем лучше будет". На следующий день, по словам Маклеллана, Морган созвал собрание совета, на котором принял отставку одного попечителя и назначил на освободившееся место Джорджа Блюменталя, еврея франкфуртского происхождения, старшего партнера в банковском доме Lazard Frères. [57] При жизни Шиффа Нью-Йоркская публичная библиотека и Американский музей естественной истории также избрали еврейских попечителей. В случае с музеем, куда Шифф не только внес средства, но и финансировал археологические раскопки, чтобы заполнить галереи, его первым директором-евреем стал его зять, Феликс Варбург.

Шифф особенно настойчиво добивался попечительского поста в Колумбийском университете, если не для себя, то для своего коллеги-еврея. Когда, несмотря на более чем десятилетнее давление и уговоры, оно так и не было получено, он послал администрации университета недвусмысленный сигнал. Он пожертвовал 100 000 долларов на создание факультета германистики в Корнелле, дав понять, что сделал это потому, что Колумбия продолжала исключать евреев из своего совета директоров.

Хотя место в совете директоров Колумбийского университета ему не досталось, Шифф сыграл центральную роль в основании родственного колледжа, Барнард-колледжа. В 1888 году двадцатиоднолетняя Энни Натан Мейер из известной сефардской семьи попросила его войти в комитет по сбору средств для создания женского колледжа в Колумбии. "Я страшно нервничала, обращаясь к нему", - вспоминала Мейер. "До меня доходили слухи о его крайнем произволе. Мне говорили, что никто не может надеяться работать с ним в совете директоров, если не готов соглашаться с ним во всем". Но под "несколько запретной внешностью" Шиффа она нашла теплого и дружелюбного человека, а еще лучше - человека, который проявлял интерес к ее планам. Он стал первым казначеем Барнарда, а это означало, что в те скудные первые годы именно от него зависело, как растянуть скудные ресурсы колледжа и активизировать сбор средств. "Предельно преданный своему народу, - писал позже Мейер, - он был особенно заинтересован в том, чтобы помочь еврейским студентам пройти обучение в колледже". В некоторых случаях его инвестиции в будущее студентов продолжались и после того, как они покидали Барнард. Однажды, когда муж еврейской выпускницы первого класса Барнарда оказался под угрозой потери своего бизнеса, Шифф взял кредит, чтобы помочь ему преодолеть трудности.

Он оставался в совете директоров Барнарда еще несколько лет, а затем передал финансовые бразды правления своему другу, издателю Джорджу Артуру Плимптону (деду журналиста Джорджа Плимптона). Его время и деньги все больше поглощал беспрецедентный гуманитарный кризис, который еврейская община Нью-Йорка не могла игнорировать, даже если бы захотела.

Глава 10.

EXODUS

Утром 27 ноября 1881 года двести видных евреев собрались в Еврейском приюте для сирот, чтобы обсудить будущее восточноевропейского еврейства. Хотя они еще не знали об этом.

Ранее той же осенью в Касл-Гарден (предшественник острова Эллис) начали прибывать еврейские беженцы, бежавшие из Российской империи. В ответ на это еврейская община Нью-Йорка собрала фонд помощи, казначеем которого стал ДеВитт Селигман, для ухода за новоприбывшими. Якоб Шифф сделал первый взнос - 500 долларов - в Американский фонд помощи русским эмигрантам.

Некоторым еврейским лидерам стало ясно, что временной помощи будет недостаточно. У них хватало ресурсов, чтобы принять около пятисот беженцев, но уже прибыло более чем вдвое больше, и каждую неделю прибывали еще сотни. Некоторые участники ноябрьского собрания выступали за создание постоянной организации для помощи русским иммигрантам.

Немецкие евреи, которые теперь доминировали в группах социальной помощи, с пониманием отнеслись к бедственному положению своих русских братьев и сестер, но в то же время были настороже. Смогут ли эти обедневшие иммигранты из закрытых еврейских местечек так же быстро приспособиться к американской жизни, как и они? Что означало бы для их собственного хрупкого положения, полностью ассимилированного, но не всегда полностью принятого, если бы новоприбывшие не переняли американский образ жизни и ценности? Подобные опасения на долгие годы породили бы неприязнь между устоявшимися немцами и новоприбывшими из России и ее окрестностей.

В последующие годы еврейские иммигранты не нашли бы более неутомимого защитника, чем Шифф, но вначале он выступил против предложения о создании группы помощи. Одна из газет, перефразируя слова Шиффа, сообщила, что финансист осудил эту идею как "смахивающую на сектантство". Согласно другому рассказу, он заметил, что "иммиграция не такая, как хотелось бы, и спросил, слышал ли кто-нибудь когда-нибудь, чтобы какая-нибудь другая раса или национальность основала общество помощи эмигрантам". Члены толпы роптали на замечания Шиффа. Некоторые кричали: "А я слышал!"

Наконец, литограф по имени Джулиус Бьен, который поддерживал создание новой группы, настойчиво произнес: "Кто завтра утром отправится на остров Касл, чтобы присмотреть за теми 500 русскими евреями?"

События, вызвавшие крупнейший массовый исход евреев со времен их изгнания из Испании в 1492 году, миграцию, которая радикально изменила еврейскую жизнь и привела почти 2 миллиона евреев в Америку чуть более чем за три десятилетия, начались 13 марта 1881 года. Царь Александр II возвращался со своего обычного воскресного визита, чтобы просмотреть смену караула в Михайловском манеже, плацдарме для императорской кавалерии в центре Санкт-Петербурга. Когда пуленепробиваемая карета русского царя подпрыгивала на заснеженной улице, идущей вдоль Екатерининского канала, к ней подошел невысокий молодой человек в черной шинели, держа в руках пакет, завернутый в белый платок. Он замешкался, а затем бросил посылку под карету.

Мощный взрыв, затем едкий шлейф белого дыма.

Безжизненное тело казака-охранника лежало на улице у заднего борта кареты, где сработала бомба, но Александр избежал самого страшного взрыва. Шестидесятидвухлетний царь уже привык к покушениям на свою жизнь. С тех пор как он взошел на престол после смерти своего отца, царя Николая I, более двадцати пяти лет назад, он пережил пять из них. Последнее произошло предыдущей зимой, когда революционер, связанный с радикальной группировкой "Народная воля", заложил более ста фунтов динамита под столовой в его дворце. По счастливой случайности Александр приехал поздно. В результате взрыва погибло одиннадцать человек.

Этот последний взрыв также был делом рук "Народной воли", подпольной группы, ставившей своей целью разжигание социалистической революции. Охранники Александра быстро схватили потенциального убийцу, когда тот попытался бежать. Дезориентированный, но невредимый, Александр спустился в дымку, не обращая внимания на членов своей свиты, которые умоляли его вернуться в карету. Пока он прогуливался, второй член "Народной воли" бросил еще одну бомбу. Когда дым рассеялся, царь лежал смертельно раненый на залитом кровью снегу. Он умер днем того же дня.

Через несколько недель начались погромы.

15 апреля 1881 года, через несколько дней после Пасхи, в Елисаветграде (ныне Кропивницкий), городе с населением 43 000 человек на территории современной Украины, вспыхнули антиеврейские беспорядки, которые оставили после себя след из разбитых стекол, разлетевшейся мебели и разорванного постельного белья. Антиеврейское насилие не было чем-то необычным во время христианских праздников, когда веселящиеся люди иногда выплескивали свою ярость на предполагаемых убийц Христа, живущих среди них. Но это восстание было другим.

Одной из заговорщиц, арестованных и повешенных за убийство царя, была молодая женщина еврейского происхождения. Она была незначительной фигурой в этой схеме, но слухи о том, что царя убили евреи, распространились благодаря местным газетам. До Елисаветградского восстания ходили слухи о грядущих погромах, чтобы отомстить за смерть Александра.

Из Елисаветграда распространились беспорядки. Менее чем через две недели начались беспорядки в еврейском квартале Киева, которые продолжались три дня, прежде чем порядок был восстановлен. В последующие месяцы погромы разной степени тяжести вспыхнули в сотнях городов по всей территории Палеопоселения - кампания разрушений, изнасилований и, в некоторых случаях, убийств, которая одновременно наводила ужас на еврейское население и усугубляла его экономические беды.

Евреи жили в России как неполноправный класс с тех пор, как им вообще было разрешено там жить. После того как в конце XVIII века Россия разделила территорию Речи Посполитой, в империи нехотя появилось многочисленное еврейское население. До этого российские правители старались держать евреев за пределами своих границ. Но в 1791 году Екатерина Великая решила проблему новых жителей России - гражданами они не являлись - разрешив евреям жить на специально отведенной территории в юго-западном углу империи. Территория Палеолита в итоге составила около 500 000 квадратных миль, включая все или часть современных Беларуси, Латвии, Литвы, Молдовы и Украины, а также некоторые западные районы России. В период своего расцвета на этой территории проживало около 5 миллионов евреев, почти половина всего еврейского населения мира. В Пале существовали правила относительно того, где евреи могли селиться - первоначально под запретом были такие города, как Киев и Севастополь. Кроме того, евреям запрещалось создавать новые поселения в радиусе примерно тридцати миль от западной границы Пале.

Правление Александра II ознаменовало собой некоторое улучшение положения евреев в Российской империи. Его отец, Николай I, считал евреев угрозой национальному единству - "вредным элементом" - и предпринял шаги по их насильственной русификации. Его режим запретил евреям носить традиционную одежду и подверг цензуре некоторые книги на иврите. Он также постановил, что евреи, ранее запрещенные к военной службе, теперь будут подлежать призыву. Мальчиков в возрасте двенадцати лет забирали из семей и принуждали к военной службе на срок до двадцати пяти лет. Еврейской общине это казалось не чем иным, как попыткой уничтожить свою веру, выбрав в качестве мишени ее факелоносцев, что, собственно, и было сделано.

Александр II, начавший кампанию по модернизации России, освободил крепостных крестьян империи и ослабил некоторые ограничения на образование, владение землей и передвижение, наложенные на евреев. При нем некоторым евреям было разрешено жить за пределами Палестины в местах, ранее запрещенных.

Александр III, вступивший на престол после убийства своего отца, презирал евреев. "В глубине души я очень рад, когда бьют евреев, - говорил он варшавскому генерал-губернатору, - но все же этого нельзя допустить". Он организовал комиссию по расследованию причин погромов, которая представила доклад, фактически обвиняющий евреев в провоцировании насилия против них через их "эксплуатацию" населения. В докладе также содержалась вина за более либеральную политику Александра II. Решением Александра III стали дальнейшие репрессии. В 1882 году он подписал новые законы, отменяющие некоторые из реформ его отца. Известные как "майские законы", они запрещали евреям селиться за пределами существующих в Палестине городов, запрещали им регистрировать собственность или получать ипотечные кредиты, запрещали им заниматься бизнесом по воскресеньям и в христианские праздники, а также вводили другие ограничения.

Охваченные страхом и неуверенностью, штетлы гудели от рассказов о волшебных свободах, доступных в Америке. И, как писал Ирвинг Хау в своей основополагающей книге об исходе евреев из Восточной Европы "Мир наших отцов", это была "взрывоопасная смесь нарастающей нищеты и растущей надежды", которая открыла шлюзы. Внутри терроризированных общин Палеи еврейские лидеры горячо обсуждали, следует ли поощрять иммиграцию в качестве официальной политики.

Тем временем в Нью-Йорке победили сторонники создания организации для помощи еврейским иммигрантам. Созданная в результате организация, получившая название Hebrew Emigrant Aid Society, ставила перед собой задачу "помогать и консультировать еврейских иммигрантов... в получении жилья и работы, а также предоставлять средства, чтобы они не стали бременем для благотворительности общества". Группа немедленно приступила к работе, в том числе налаживая связи с сетью европейских организаций по оказанию помощи, возникших в связи с кризисом беженцев. Шифф, несмотря на свои опасения, вошел в руководство общества помощи. Эмиграционная комиссия Нью-Йорка предоставила новой организации землю и несколько примитивных строений на острове Уордс в верхней части Манхэттена для размещения русских эмигрантов, которые прибывали быстрее, чем их можно было устроить на работу и в дома. Шифф пожертвовал 10 000 долларов на ремонт помещения, которое стало называться "Приют Шиффа"; его фирма внесла еще 5 000 долларов, как и Джесси Селигман.

С самого начала общество помощи боролось с наплывом. "Слишком много иммигрантов прибывает сразу", - ворчал один из чиновников общества помощи в июне 1882 года. "Все было хорошо, пока их число было ограничено. Теперь все изменилось. На прошлой неделе прибыло более 1300 человек, а за субботу и воскресенье - еще около 3000".

Между иммигрантами и их надзирателями возникла напряженность, и новоприбывшие стали задаваться вопросом, зачем они пересекли океан ради привилегии жить в условиях, не сильно отличающихся от тех, от которых они бежали. Обитатели приюта Шиффа, жившие в четырех деревянных бараках, жаловались на то, что им подавали протухшую пищу и что их избивали комендант приюта и его заместитель. Наконец, в октябре 1882 года они устроили бунт, осадив дом коменданта и забросав его камнями, пока он и его помощник прятались внутри.

Бунт удалось усмирить, но неприязнь между русскими и их американскими благодетелями продолжалась. Некоторые разочарованные иммигранты просили отправить их обратно; разочарованные сотрудники общества помощи увольнялись с каждым днем, и за год группа сменила трех президентов и четырех секретарей. Один из этих секретарей, расставшись с группой, ворчал, что "только позор и снижение мнения, в котором находятся американские израильтяне... могут быть результатом дальнейшего проживания среди нас... этих несчастных".

Тем временем сотрудники Еврейского общества помощи эмигрантам препирались со своими европейскими коллегами по поводу финансовых ресурсов и качества навязываемых им иммигрантов. Европейские группы помощи якобы проверяли беженцев, чтобы убедиться, что в Америку отправляются только самые здоровые и трудоспособные, но Еврейское общество помощи эмигрантам жаловалось в телеграмме своему европейскому представителю, что большинство новоприбывших "неспособны содержать себя" и будут "постоянным бременем".

Общество открыло бюро по трудоустройству на Восточном Бродвее, 35, и выдавало каждому иммигранту, приступающему к новой работе, комплект одежды за двенадцать долларов. Но с самого начала была надежда отвлечь многих русских евреев от Нью-Йорка, чтобы они не разжигали антисемитизм и не портили своими связями репутацию своих немецких собратьев. Руководство также полагало, что иммигранты смогут быстрее американизироваться, если их поселить в общинах, где проживает мало евреев. При финансовой поддержке HEAS были созданы сельскохозяйственные колонии в таких местах, как Котопакси, Колорадо; Беершеба, Канзас; Сицилийский остров, Луизиана; и Винеланд, Нью-Джерси. Через группу под названием Montefiore Agricultural Aid Society Шифф и Джесси Селигман лично финансировали создание фермерской коммуны в Орегоне, получившей название Новая Одесса.

HEAS направил Джулиуса Голдмана на Запад, чтобы изучить возможные места для еврейского поселения. Молодой юрист, который был личным адвокатом Шиффа, а также занимался юридическими вопросами для банковской фирмы своего отца, не имел опыта ведения сельского хозяйства, хотя он с готовностью осмотрел места в Миннесоте и на территории Дакоты. По возвращении он представил пессимистичный отчет: "Массовое расселение беженцев на землях на Западе... совершенно неосуществимо", - писал он.

Действительно, большинство фермерских колоний потерпели крах. Одним из немногих мало-мальски успешных предприятий был Винланд, где со временем поселились семьдесят две семьи, которые разводили кур и выращивали кукурузу, сладкий картофель и клубнику.

В 1883 году Еврейское общество помощи эмигрантам закрылось, очистив приют Шиффа от оставшихся в его ведении иммигрантов. В какой-то мере гибель этой осажденной группы была неизбежна. Устоявшаяся еврейская община Нью-Йорка замечательно финансировала организацию - только за первый год ее существования она потратила 250 000 долларов, - но в обществе сохранялось двойственное, если не открытое враждебное отношение к новой волне иммигрантов, внезапно нахлынувшей на них.