День рождения кошки

Амазонка

Поздно вечером, когда люди уже спят, в дверь позвонили. Какая-то старуха просила открыть, но не говорила, кто она и чего хочет.

Возможно, в какую-нибудь коммуналку ее и впустили бы.

Раздосадованная тем, что меня оторвали от дела, я хлопнула внутренней дверью и вернулась в комнату. Но старуха продолжала звонить, и, когда я, свирепея, снова подошла к двери, она созналась, что ищет своего сына Руслана, который, по ее мнению, где-то здесь, у меня.

Я немедленно открыла, и передо мной предстали две женщины, старая и молодая, их взоры жадно устремились внутрь квартиры, готовые голодными собаками обрыскать все углы. В коридор позади меня выползла внучка, питая такой же интерес к пространству за дверью.

По всем признакам Руслана здесь не было, и это огорчило молодую женщину, считавшую себя уже у цели.

— Разве это не коммуналка? — разочарованно протянула она.

Оскорбленная таким подозрением, я молча отступила в сторону, демонстрируя им интерьер своего жилища.

— А нам указали на вашу квартиру! — цеплялась она за последнюю надежду. — Тут должна быть Лена, она спала с моим мужем прямо у нас дома, и он меня выгнал!

В тоне слышалось почти торжество. Видимо, в ее невзрачной жизни больше нечем было похвастать, кроме этой выдающейся обиды.

Итак, они явились с облавой на обидчицу.

Выглянула моя дочь, и мы все трое из квартиры молча взирали на этих двух, пришедших из другого мира, где оружием была слабость. Воинственная и беспощадная.

— Ничем не могу вам помочь, — развела я руками.

— Разве это не пятый этаж?

— Четвертый.

Кровожадная надежда вновь ожила на лице младшей, а несчастная мать Руслана, силком вовлеченная в этот рейд, моляще коснулась моего плеча:

— Извините, пожалуйста!

Они поднялись выше, наверху хлопнула дверь, и вскоре послышались звуки этого сокрушительного оружия — слабости, — примененного в сече.

— Ах ты, бесстыжая! — вопила обиженная жена. — Залезать в чужую постель!..

К счастью, в нашем доме плохая слышимость.

Мы с дочерью переглянулись. Внучка с пола непонимающе таращила на нас свои темные глаза, пытаясь по нашим лицам прочесть смысл происходящего. Но мы и сами не понимали смысла. Мы не владели этим чудовищным оружием — слабостью — и в подобной ситуации молча отступили бы, победно смирившись с поражением. Таков нрав гордого амазонского рода.

Я подняла ребенка с пола, успокоила взглядом и унесла в комнату, не дожидаясь исхода битвы наверху.

Глаза младенца темны, как вода в глубоком колодце.

У меня самой такие же были в детстве, потом обмелели.

Мать корит бессловесное дитя:

— Ничего не ешь, капризная! Нерусская!

И все несправедливо. Она по целому дню не видит дочку, потому что в институте сессия, и, возвращаясь, всякий раз дивится смуглоте, противоречащей ее беспримесному славянству.

Когда сама она была маленькая, я тоже заканчивала институт, а с ней сидела моя мать.

В нашем амазонском роду из поколения в поколение передаются три заповеди: не выходить замуж по беременности, не брать деньги в долг и не попадать в экономическую зависимость от мужчины. Это и дает нам свободу. Ради нее мы без устали учимся — всему, что попадается.

Только теперь я понимаю, как уставала тогда моя мать.

Моя дочь тоже поймет это лишь двадцать лет спустя. Я не тороплюсь раскрывать ей глаза.

Как и мама ничего мне не сказала, только замкнулась, когда я в конце рабочей недели объявила, что еду со своим коллективом на два дня в заводской дом отдыха. Мне казалось тогда: ну что им с отцом стоит посидеть выходные с внучкой, а мне так хотелось вместе со всеми, особенно с одним из всех.

Я видела, что мама обиделась и надо остаться, но противиться безудержному влечению не было сил. Я уехала. Было хорошо. Всегда кто-нибудь должен расплачиваться за наши блага. Теперь настал мой черед платить, и я готова.

Мой муж тогда был на спортивных сборах. Теперь уже трудно представить такое, но мы всю молодость бесплатно занимались довольно дорогим видом спорта, велогонками на шоссе, для этого достаточно было прийти в секцию. Давали хорошую гоночную машину, тренер получал зарплату и опекал нас, как родной отец. Оплачивались наши поездки на сборы и соревнования, наши талоны на дополнительное питание, а мы принимали все как должное.

Рождение ребенка и защита диплома надолго вырвали меня из спортивных рядов, а мой муж остался там, и я страдала от своей неполноценности. Когда он уезжал на сборы, я с болью отметила, с каким облегчением он простился со мной, отправляясь в аэропорт.

Я не выдержала и часа этой боли, принарядилась (чутье подсказывало мне, что это важно, и скоро я поняла почему) и поехала вдогонку в аэропорт. Мне чудом удалось его застать, потому что вылет отложили. Он не выказал радости, но другого я и не ожидала, да вовсе и не затем догоняла его, чтобы заглянуть ему в глаза сквозь створки предательства. Не его мне надо было увидеть.

Я сразу все поняла, когда меня окружили мои подруги по спорту и стали расспрашивать о ребенке и о работе, к которой я только что приступила после защиты диплома. Радость их была пригашена усталостью вечера и невылетом, и только одна из них светилась на полный накал, излучая жадный интерес ко мне. Это была новенькая команды, красивая и сильная блондинка, Тамара.

Я все поняла, но изменить ничего не могла. Только слабые женщины вроде обиженной жены Руслана считают, что мужа можно отнять у соперницы (пожалуй, им это и удается). Я же, лишенная преимущества слабости, была не в силах что-либо изменить.

Как и Толя, вернувшись через месяц, истосковавшийся (видимо, разочарованный в каких-то несбывшихся надеждах), окруживший меня восторженным вниманием, ничего не мог изменить в том обстоятельстве, что его восторг меня больше не интересовал.

Напрасно он увлекал меня на ночные прогулки под звездами, напрасно силился пробудить, я была как спящая царевна в хрустальном гробу: вот она, да недокличешься.

Сентябрь стоял неожиданно жаркий, и в воскресенье Толя звал меня купаться: они выезжали всей командой, и он хотел, чтобы я была с ним. Я же хотела быть с другим, и с амазонской прямотой сказала ему об этом. Исполнение трех фамильных заповедей давало мне свободу говорить такие вещи прямо.

И Толя уехал без меня, с нашей маленькой, годовалой дочкой.

Спустя четверть века мне позвонила из далекой Сибири Тамара, его жена, и сказала, чтобы мы приезжали на похороны. Я по-бабьи завыла навзрыд, и не я ее, а она утешала меня.

Ни я, ни дочка не смогли полететь на похороны, потому что в нашем амазонском роду только что появилась наследница.

В последний путь его провожали с электростанции, на которой он проработал всю жизнь, будучи высококлассным специалистом. Моя мама оплакивала его, хотя он давно перестал быть ее зятем.

Я надеюсь, что оттуда, где он сейчас, ему внятны и прозрачны все потемки родных душ и он сможет прочесть мою скорбь и стыд прошлого.

Другой мужчина, тоже понесший большие потери от знакомства со мной, выразил мне соболезнование:

— Наверное, он был хороший человек, иначе в кого же ваша дочь.

Дочь действительно не подвела наш амазонский род. И трех заповедей держится, хотя совсем по-иному, чем я. Не так оголтело. Не слышится стонов растоптанных. Это дает мне надежду, что род наш идет на подъем.

Как ни странно, у меня уцелели те вещи, что мы с покойным нажили сообща. Хоть в нашем роду и не ценятся вещи. А может, как раз поэтому. Люди, понимающие толк в вещах, разве сохранили бы стол, шкаф и холодильник «Саратов» тридцатилетней давности? А нам они все еще служат.

И еще два предмета — два спальных мешка были куплены им для наших выездов на природу. В форме одеял, они при помощи молнии легко превращались в мешки. Ими удобно было укрываться. Со временем они куда-то подевались — среди многих других потерь, которые я списывала в расход с амазонской легкостью.

Каково же было мое изумление, когда недавно я обнаружила, что они все еще длят свой век. Правда, в разных домах. Одним укрывается тот, кто был после мужа и, как я уже сказала, понес от меня большие потери. Другой мешок служит следующему, завершившему этот скорбный список мужчин, трагически ввязавшихся в единоборство со мной.

Мне показалось мистическим, что эти два предмета продолжали связывать незримой нитью всех троих моих мужчин даже после того, как их перестала связывать я. Как будто вещи оказались сильнее и притягательнее меня. А ведь один из этих мужчин пережил пожар, в котором сгорело все его имущество. Я не стала спрашивать, каким образом уцелел при этом спальный мешок из моего прошлого. Рациональное объяснение, пожалуй, нашлось бы: случайно оказался в это время в другом месте. Но я-то уже знаю, что случайно ничего не бывает. С годами я научилась замечать таинственную взаимосвязь людей, предметов и явлений. Только не научилась пока разгадывать ее смысл.

Когда я обнаружила спальный мешок моей позапрошлой жизни в доме у человека из моей прошлой жизни, меня подмывало попросить этот предмет обратно — на память о покойном. Но вряд ли хозяин помнил, откуда у него эта вещь, и моя просьба смутила бы его своей интимностью, давно неуместной в наших отношениях. И я сдержалась.

Слухи о нашей жестокости вообще преувеличены. На самом деле мы щадим мужчин, как умеет щадить только сильный. Наши анналы хранят память о великодушии амазонок, вряд ли доступном пониманию нормальных женщин.

Однажды мужчина, полюбивший амазонку, долго не решался оставить жену, боясь причинить ей боль. Амазонка же знала, что у той давно уже есть другой. Велик был соблазн сказать ему об этом, чтобы снять с его совести груз вины. Но она пощадила его мужское самолюбие и не выдала ему неверную жену даже много лет спустя, когда они жили вместе. Он умер счастливый, в неведении о своих рогах.

Еще одна амазонка век прожила с импотентом, и тот был убежден, что женщине после тридцати уже ничего такого и не нужно. Она и сама была в этом убеждена. А что ей еще оставалось при ее верности?

Вообще верность — удел сильных, поскольку о ней речь заходит, лишь когда объект любви теряет свое могущество и слабые отпадают от него, как кровососущие насекомые от остывшего трупа. Остаться рядом способны только амазонки.

Мужененавистничество нам приписывают лишь по незнанию природы вещей, ошибочно принимая за него нашу независимость. Так же далеки мы и от феминизма и молча берем свое там, где феминистки шумно требуют для себя чужого.

Младенца с темными, как нефть, глазами, наследницу моей бабушки и матери, моей дочери и всего нашего племени, я с ранних месяцев приучаю ко всему, к чему ей предстоит быть нечувствительной: к самой грубой пище и любому питью, к холоду и солнцепеку, к ушибам и падениям.

Чтобы ее чувства и ум не отвлекались от главного.

Вот только ЧТО есть главное, ей придется узнавать самой. Потому что никому из нас это до сих пор не открылось.

И может оказаться, что та воинствующе жалкая жена неверного Руслана гораздо ближе к правде, чем весь наш гордый род.