День рождения кошки

Небесные лягушки

С утра заглянул Коля:

— Сегодня я жертвенный, к Минотавру!

Лагерь каждый день отдавал человека, а то и двух в общественные работы — в оплату совхозу за воду и свет. — Но сегодня дождь, это раз, — сказал Андрей Игоревич. — А два: ты уже пришел в себя после пожара?

— Давно, — ответил Коля. — Готов к новым подвигам.

— Тогда сделай стенгазету.

Андрей Игоревич окликнул убегающего Колю:

— А новое прозвище тебе уже дали?

— Ага. Пожарный.

— Так я и знал.

Прозвища были традицией киношколы. Андрей сам сменил их несколько, пока учился.

Дождь припустил так сильно, что с неба, похоже, посыпались головастики. Только их студенистые сгустки могли так плюхаться об асфальт.

Андрей подошел к раскрытому окну щитового домика и глянул вниз: не лежат ли на земле расплющенные комочки слизи. И огорченно вздохнул: когда же он повзрослеет?

В раннем детстве увидел во сне: в дом ворвалось чудовище, и он застрелил его из лука на глазах у мамы. Потом оказалось, мама ничего такого не помнит, хотя присутствовала при этом подвиге и все видела своими глазами!

Вот уже его воспитанники спасают на пожаре людей, а он, дурень, все ищет в дожде головастиков!

Ведь Коле — подумать только! — всего тринадцать лет, а ему уже обязан жизнью человек.

Коля неделю назад был в поселке на почте и, пробегая мимо приземистого домика, заметил, что из окон сочится черный дым. Он оглянулся по сторонам — на безлюдной улице все было мирно и спокойно, никто не бил тревогу. Значит, еще никто ничего не понял, сообразил Коля и бросился к двери дома. Она была заперта. Коля вернулся к окну и заглянул внутрь, но ничего не разглядел: все было густо заполнено дымом. Коля подобрал с земли какую-то картонку, наложил ее на стекло, чтобы не порезаться, и выбил его. Освобожденные клубы дыма ударили в лицо. Мальчик просунул руку внутрь и открыл шпингалеты. Потом перемахнул через подоконник, рассчитывая приземлиться на пол, но очутился верхом на балке. Половицы сгорели и обрушились в подполье. В углу на уцелевшем месте стояла кровать, под нею, свернувшись калачиком, лежал ребенок лет четырех. Сквозь наплывы дыма Коля пробрался к кровати и вытащил ребенка, тот был без сознания. Когда Коля донес его до окна, уже подоспели соседи и приняли обоих.

Потом Коля видел, как из-под обгоревших досок извлекли другое тельце — обугленное и скрюченное, как прибежала обезумевшая старуха и стала в отчаянии срывать с себя одежду, а соседи держали ее и пытались что-нибудь набросить, прикрывая наготу.

Через несколько дней в лагерь пришла молодая женщина, привели ей Колю, она обняла его и разрыдалась слезами безутешного горя и благодарности. Андрей Игоревич отпоил ее водой, она рассказала, что дети играли дома в мяч, он закатился в дырку, проделанную в полу для кошки. Мальчик стал зажигать спички и светить под полом, чтобы найти мячик. Там были опилки, они затлели, задымились, дети начали задыхаться, тогда мальчик завернул сестренку в одеяло и спрятал под кровать, а сам забрался под другую. Когда пол под девочкой прогорел, она упала в самое пекло — уже без сознания, это было единственным утешением матери: дитя не почувствовало ужаса.

Зато священным ужасом несколько дней был охвачен весь лагерь: через Колю каждый заглянул за край бездны, как по очереди заглядывают в микроскоп, где копошатся вирусы смерти.

То, что Коля наконец получил прозвище Пожарный, означало, что беда немного остыла и уже поддается художественной обработке.

К вечеру дождь перестал, солнце совершило прорыв с запада, макушки сосен зарумянились. В лагере все ожило, с кухни потянуло съестным. Ребята освоили три основных блюда: картошку с тушенкой, плов и борщ. Собственно, в этом заброшенном пионерском лагере Андрей Игоревич был единственным взрослым с двадцатью воспитанниками киношколы, ему уже исполнилось восемнадцать лет.

Коля Пожарный оказался ловким малым не только в деле спасения детей из огня. Он полдня слонялся по лагерю, прикрываясь от дождя куском полиэтилена, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом: «Что делаешь?» К вечеру у столовой висела стенгазета с названием «Ну и дела!», куда он в точности занес все ответы на свой вопрос.

Моргачев Батыр: «Я только что протирал оптику».

Ратников Володя: «Работаю».

Машков Коля: «Свитер надеваю».

Мушкамбаров: «Я организатор, я все организовываю».

Волынская, Гудкова, Токарева: «Отстань, мы спектакль готовим».

Кучевский Макс: «Мы сейчас спектакль будем делать».

Ивлянов: «Я завпит».

Рябцев М.: «Урну ищу».

Яцков М.: «Пытаюсь всячески продвинуть в области начальства Сережу Григорянца».

Ашаев Р.: «Я вот подходил к начальнику, к кухне, нигде нет дел».

Гусева Люся: «Что тебе? Я тут как измученный безногий червячок, в которого прицелилась ворона».

Сережа Григорянц: «Ну ладно, говори, что делать».

Только что ребята толклись у газеты, смеясь над рисунками и тыча друг в друга пальцем, и вот уже толкучка переместилась в столовую.

— Тебе следовало родиться на свет мясорубкой, у тебя такой мощный жевательный аппарат! — сказал один.

— А у тебя хватательный аппарат! — огрызнулся другой.

— А у меня киноаппарат! — примирительно сказал третий, он учился в киношколе на оператора.

Впрочем, разделение на актеров, режиссеров, операторов и сценаристов в этой редкостной специальной школе было достаточно условным; поступая сюда, дети сразу попадали в поток одержимости общим делом, перед которым все равны — независимо от возраста и опыта. Однажды ощутив этот дух общего дела, они уже не могли с ним расстаться и даже на летние каникулы подыскали себе этот пустующий пионерский лагерь, чтобы оставаться вместе.

После ужина собрались на спектакль. Он длился, правда, всего десять минут, как и все спектакли киношколы, тем они и были хороши.

Героями спектакля, судя по колпакам, были гномы. Судя по остальным лохмотьям, гномы далеко не роскошествовали в своем подземелье и изрядно пообносились, зато жизнь их была подчинена какой-никакой цели. Вот одна гномочка бродит по сцене, ища и подзывая кошку: «Кс-кс!» Скрылась за кулисами. Проходят два гнома, одному из них почудилось, что в зале кто-то есть, но товарищ уверил его, что тут в принципе никого не может быть, их подземное царство не имеет выхода во внешний мир.

Вот идет старый гном с внучкой, и внучке тоже примерещилось постороннее присутствие.

— Что ты! — печально вздохнул дедушка. — Наше племя уже сто лет тщетно ищет отсюда выход. Найти его нам поможет только синяя кошка, но наш народ уже много лет занят безуспешными поисками этого животного.

Но девочка-гном не послушалась дедушку, отпустила его руку и шагнула в сторону зала, бормоча: «Да вот же люди! Ведь как-то они сюда проникли!» Она пересекла зал, дошла до двери и толкнула ее. Дверь распахнулась, по полу пролегла полоса вечернего света, девочка ахнула и остановилась на пороге.

Но гномы на сцене не хотели замечать света, дедушка повернулся к нему спиной. Тут из-за кулис выбежала гномочка, держа в руках воображаемую кошку, и с радостным воплем бросилась к старику:

— Вот она, синяя кошка! Я ее нашла!

Дедушка безрадостно принял ее из рук ликующей гномочки и передал более умудренному жизнью гному со словами:

— Покрась ее в желтый цвет!

Зал неистово аплодировал, счастливые актеры, они же драматурги и режиссеры, с достоинством раскланивались.

К Андрею подскочил Макс Кучевский:

— Ну, вы все поняли? Мы хотели этим сказать, что вы, старики, на все готовы закрыть глаза, лишь бы сохранять привычную систему ценностей.

Андрей засмеялся:

— Ну вот и я дожил до «вы, старики»!

Когда лагерь накрыла ночная тишина, Андрей понял, что заснуть не сможет. Он надел кирзовые сапоги, взял длинный китайский фонарик, помолился, чтоб в лагере за время его отсутствия ничего не случилось, и двинулся в сторону поселка. По субботам там гоняли дискотеку.

До поселка было километра два, он правильно сделал, что надел сапоги, лесную дорогу развезло.

Подходя к танцплощадке, он обтер сапоги о траву. И поднялся по ступенькам.

Жизнь тут кипела ключом, даже странно было представить то сонное царство, которое Андрей оставил позади.

— Билет! — процедил парень на входе.

Андрей спустился со ступенек и купил в будке билет.

Наверно, ему следовало примирительно улыбнуться этому парню, но Андрей не смог пересилить себя, протянул билет не глядя.

Наверно, ему следовало встать в сторонке, но Андрей прошел к самому фонарю, чтобы лучше все видеть. Он и сам при этом был виден отовсюду. Наверно, ему следовало поубавить независимости во взгляде и прямизны в позвоночном столбе. Наверно, ему следовало пригласить на танец какую-нибудь девушку. Тогда он разделил бы со всеми поровну этот стыд бесноватых подергиваний тела. Но он взирал на все происходящее не как соучастник, а как уличающий свидетель.

Нет, он вел себя, если вдуматься, неправильно. Мало еще учила его жизнь. Даже его воспитанники были умнее. «Совершенномудрый не оставляет следов!» — любил повторять Миша Рябцев.

Андрей оглядел по очереди всех наличных девушек. Той, которую он встретил как-то днем в поселке и которую хотел бы встретить еще раз, здесь не было. Ему сразу стало неинтересно, но он продолжал стоять.

Он ощутил, как в пространстве копилось напряжение и уже достигло пороговой плотности. Лучше было уйти, не отравлять людям вечер.

Он шагнул со ступенек и тут же очутился за пределами музыки, в окружении темноты и в кольце шести-семи местных парней.

— Этот, что ли, выдрючивался? — уточнил местный пахан.

— Этот. Задумчивый! — с издевкой отозвался другой голос.

Андрей вспомнил писателя Довлатова — из любимых, цитируемых — и его героя, тюремного охранника: «Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать — беги! Беги, сынок, и не оглядывайся…»

Андрей коротко взмахнул своим единственным оружием — длинным тяжелым фонарем, как мачете, прорубая себе дорогу, и ринулся в образовавшуюся пробоину. Таких ног, как у него, среди местной братвы скорее всего не водилось. По его ногам плакал тренер пединститутских легкоатлетов, которому не удавалось заманить его в секцию.

Долгое время Андрей слышал позади себя в темноте душный топот по слякотной дороге. Бежать было тяжело, сырая глина налипала на сапоги, отяжеляя их и засасывая. Но и у преследователей были те же трудности и даже еще большие: ведь они-то явились на дискотеку в туфлях.

Постепенно топот поредел, многие не выдерживали и отпадали. Андрей наконец достиг железнодорожной насыпи — по ней хоть сухо было бежать, и он постепенно умерил дыхание. Какой-то одиночный, измотанный, но неотступный топот все еще слышался позади. Тогда Андрей остановился, обернулся и запустил навстречу преследователю луч своего сильного фонаря.

На подгибающихся ногах к нему ковылял на последнем издыхании квелый, хилый, слабенького роста паренек. Как написано у Фолкнера, «Иккемотуббе бежал не потому, что он был еще жив, а потому, что он был Иккемотуббе». Видимо, он бежал бы и мертвый. Запыхавшись, теряя сознание от усталости, этот слабак доскребся до Андрея и последним прерывистым хрипом испустил лишенный всякой силы текст:

— Ну, ты будешь еще выдрючиваться?.. — Текст, с которым он, видимо, стартовал и который все-таки донес до финиша, как тот легендарный марафонец донес весть о победе перед тем, как замертво упасть.

Гонец затих, у Андрея на сей раз достало ума не рассмеяться. Они мирно побрели рядом, засунув руки в карманы.

— До лагеря провожать пойдешь? — спросил Андрей.

— А ты из лагеря?

— Ага.

— Это ваш мальчишка тут на пожаре?.. — Преследователь все еще не отдышался и говорил с трудом.

— Наш.

— А, — принял к сведению марафонец. — А ты у них что, пионервожатый?

— Преподаватель. Киношкола у нас.

— Что, кино снимаете?

— Снимаем.

— Ну да?

— Приходи, увидишь.

— Приду, пока, — попрощался.

— Пока, — Андрей пожал протянутую руку и бодрым шагом потопал по темной, теплой, такой домашней лесной дороге.