День рождения кошки

Литература

Нет худа без добра, и даже в скученности нашего быта есть свои преимущества.

Никогда бы дочка не рассказала мне этого, не будь мы с ней вынуждены коротать вечер на одном диване в нашей единственной комнате. Она бы мне не рассказала, потому что человек стыдится своей беды. А маленький человек особенно: он уязвимо горд — ведь совершенно беззащитен.

Но тут, повторяю — на одном диване. Да к тому же я не читала, а задумчиво вперилась в стену — то есть, по мнению моей дочки, простаивала порожняком, чего допускать нельзя, надо использовать случай поговорить.

Разговор у их брата известный: мам, а когда каникулы? И сколько, на мой взгляд, будет, если от восьми отнять одиннадцать. И чего я больше люблю: нарисованную ею принцессу или нарисованного ею ежа.

В первом классе учится.

И вот уже выяснили — и сколько будет, и про каникулы, и про любовь.

А я все еще порожняком.

Ну, она и рассказала. По частям. Маленькими шажками подбираясь к эпицентру землекрушения. Надеясь как-нибудь обойти его.

Было как раз 23 февраля, праздник, она перед тем неделю готовилась к концерту, репетировала, бескозырку матросскую клеила. И концерт состоялся, только без нее.

Потому что она наступила на Викину бескозырку, и тогда учительница отняла ее собственную, чтобы отдать Вике.

А наступила она в игре, когда одни догоняли, а другие убегали и, скрывшись в туалете, держали дверь изнутри. Вика уронила бескозырку. Глаша на нее наступила.

— Но ведь ты нечаянно?

Да, но кто-то сбегал к учительнице, набежала фаланга центурионов, с криками схватили мою дочку и поволокли на расправу. Она, конечно, оправдывалась: я нечаянно.

Ей отвечали, как положено на Страшном суде:

— За нечаянно бьют отчаянно! — Это толпа кричала с вожделением, та самая, что «распни его, распни!» Ну и?..

Ну что, ну и вот. Забрали ее бескозырку, все пошли в актовый зал, а ее оставили в классе и заперли на ключ.

Что?!.

— Ну, заперли на ключ… — очень стесняясь, сказала она. Действительно, ведь стыдно, когда унизят. Учительница заперла ее на ключ в пустом классе.

Ее арестовали. Лишили свободы. Не важно, что всего лишь на один урок. На целый урок!

Одну?!

Нет, они были вдвоем с другой девочкой.

А ту девочку за что?

За то, что она променяла октябрятскую звездочку на вкладыш.

Но про звездочку я слушаю вполуха, я растеряна: как мне поступить? Мою дочь подвергли официальному (ведь учительница — олицетворенное государство) унижению, аресту, репрессии — как мне быть?

Вкладыш, объясняет дочка на мои машинальные расспросы, это такая картинка, которая вкладывается под обертку жевательной резинки. Для интереса. Пришли мальчишки-третьеклассники к ним в 1 «В» и спросили, кто согласен меняться: звездочку на вкладыш. Октябрятки робко переминаются перед такими большими, перед такими солидными и молчат, а одна не выдержала напора благоговения (такие большие, такие солидные!) и отдала им свою звездочку.

Ее, бедную, звать Ира, она самая маленькая, забитая и больших поэтому уважает вдвое сильнее, чем другие.

А еще одна Ира — кормленая, большая (ей третьеклассники — ничто) побежала к учительнице и рассказала про Иру-маленькую. По тому, как учительница вскинула брови, Ира-большая еще тверже укрепилась в своей правоте, побежала назад к Ире-маленькой и накинулась на нее:

— Как ты могла променять звездочку на вкладыш! Звездочка должна быть для тебя дороже всего на свете!

Так и видишь, как она оглядывается на учительницу за поощрением.

— Ведь на ней нарисован Ленин! И при всех девочках, как не стыдно!

Конечно, если бы не при всех, а без свидетелей, то оно, понятно, не так…

От страха и растерянности Ира-маленькая заикалась:

— Они отдадут, я попрошу, они отдадут!..

Вот, и их заперли в классе вдвоем.

— Мама, ну ничего, зато можно было рисовать на доске! — стала утешать меня дочка. — В другое время на доске рисовать не разрешают!

Это спасительное «зато».

Видимо, ужас у меня в глазах стоял неподдельный; она начала припоминать какие-нибудь случаи — похожие, но не такие страшные, которые могли бы убедить меня, что бояться нечего. Что все почти нормально.

Ну вот, например, вспомнила она, играли они в коридоре, а двери «1-А» всегда открыты, там учительница не выносит закрытых дверей — видимо, в детстве ее тоже запирали на ключ; а шум в коридоре ей мешал, и тогда она вышла, накричала на них, построила в шеренгу, спросила имена, а одного, Андрея, увела к себе в класс стыдиться.

И вот арестованные стоят шеренгой, робко перешептываются и не знают своей участи: сколько им еще стоять?

Маша и спрашивает командира октябрятского отряда Женю:

— Ты командир, скажи, бежать нам или не бежать?

Командир решает в пользу бегства.

Он так и говорит:

— Бежать!

Но сам при этом медлит. Начал было несмело открадываться в сторонку, но, заслышав страшные шаги чужой учительницы из 1 «А», бросился назад к месту наказания и вытянулся по струнке.

Мне стало наконец смешно. Это дочка правильно рассчитала, чем унять мой ужас: тем, что он привычный. И верно, чувствительно ведь только без привычки, а когда уже притерпелся…

«Что воля, что неволя — все равно…» — бормотала Марья-искусница в плену у Кащея. Счастливая!

Глаше полегче стало, когда я засмеялась.

Встали мы с дивана, пошли на кухню. Там у нас Таня сидит читает.

Рассказываем ей наперебой.

Тане девятнадцать, она уже всю подлость жизни изучила, пообвыклась и только посмеивается. И идейной Иры-большой нисколько не боится. Не то что мы. Знает она этих Ир-больших, перевидала на своем школьном веку.

— Звездочку, на которой нарисован великий Ленин, вождь революции!.. — изображает она Иру-большую.

Образ ей удается, теперь он и нам больше не страшен, мы смеемся; смех стоит в нашей тесной кухне столбом, Глаша даже подпрыгивает и с восторгом вносит в эту картинку дополнительные штрихи:

— «Я бы тебе этих вкладышей сколько хочешь принесла!» — передразнивает Иру-большую.

Как будто дело во вкладыше! Как будто Ире-маленькой нужен был сто лет этот самый вкладыш.

Ну почему эти Иры-большие никогда не понимают самых простых вещей?

Я сажусь за машинку и записываю всю историю, а Глаша нетерпеливо мельтешит во круг меня, следя за тем, чтобы не было отступлений от правды. Она берет ручку и вычеркивает из моего текста то, с чем не согласна.

«За белы руки повели к учительнице» — она вычеркнула «белы». Получилось просто и страшно в своей простоте: «За руки повели». Из авторской ремарки «Уже они собственной шкурой познали систему репрессий» она вычеркнула «собственную шкуру», и нельзя не признать, что оставшееся «Уже они познали систему репрессий» звучит куда зловещей.

Закончив с этой литературой, я почувствовала, что мне не надо идти ни с кем разбираться, дело сделано, ребенок счастлив.

Все ее унижение и горе на глазах переплавилось в пламени искусства в нечто иное, свободное от боли — освобождающее от боли.

Так алхимики умели превращать простые металлы в золото.

Понятно, почему на Руси, именно на Руси литература — главный род искусства? В Италии музыка, во Франции живопись, а уж в России — слово.

Известен такой эпизод из жизни Ахматовой: она стояла в очереди среди сотен других женщин к окошечку тюрьмы НКВД — передать посылку, узнать хоть что-нибудь об участи близких. Ужас царил над всей жизнью, а в этой очереди сгущался до осязаемости. И когда кто-то из толпы узнал Ахматову и прошел по рядам шепот: писательница! — то обернулась к ней одна измученная женщина и спросила с надеждой, может ли она, Ахматова, написать про все это. И ответила Ахматова:

— Могу.

И некое подобие довольства, утоления и отмщения пробежало по бывшему лицу этой женщины — по тому серому месту, где у людей должно располагаться лицо.