Десница великого мастера

XI

На другой день после смерти Чиабера Мамамзе разослал ко всем своим друзьям и родственникам одетых в траур вестников.

Первый скороход поспешил в Кветари, взяв с собой щит и кольчугу Чиабера. Бия себя в голову и уныло припевая, приблизился он к замку Кветари. Прекрасная Шорена, дочь эристава Колонкелидзе, распустив косы, царапала себе щеки, белые, как сердцевина миндаля. Прижимаясь к груди отца, она жалобно стенала.

В Осетии, в семье азнаура Такая, вскормили и воспитали Чиабера. У Такая было двенадцать сыновей. Увидев саблю Чиабера, молочные братья с горестным стоном бросились к матери. Обнимая ее колени, плакали они о своем молочном брате. Такай был слепым. Он попросил подать ему саблю Чиабера, гладил ее, целовал и горько плакал.

Триста всадников сопровождали Талагву Колонкелидзе, его супругу Гурандухт и дочь Шорену, одетую в глубокий траур. Когда они приблизились к замку Корсатевела, Шорена распустила волосы и ее прекрасные уста исторгли раздирающий душу крик. Плакальщики в черных одеяниях окружили ее и затянули скорбную мелодию, вторя ее звонкому голосу.

Услышав крик Шорены, невесты Чиабера, старые и малые высыпали на плоские кровли Корсатевелы. Гости, служанки, рабыни — все кинулись к оконным отверстиям. Всадники в черных одеждах тянули монотонную мелодию плакальщиков, и крик Шорены, вырываясь из этого хора, возносился к небесам. Всадники спешились, помогли сойти с лошади Гурандухт, а затем Шорене и ее свите.

С воплями вступила Шорена в замок, поддерживаемая с одной стороны отцом, а с другой — юным Константином Арсакидзе, которого называли ее молочным братом.

Царь Георгий и его свита подъехали в это время к первой башне замка. Мамамзе и Шавлег Тохаисдзе вышли им навстречу. Никто не ждал прибытия царя. Взоры всех были прикованы к Шорене, к ее исцарапанному и все же прекрасному лицу.

Царя сопровождали: справа-царица Мариам, слева — Звиад-спасалар. Мамамзе стремительно подошел к царю, припал к его правому плечу и, как ребенок, заплакал в его объятиях. Георгий растрогался. В эту минуту ему и в самом деле стало жаль Мамамзе.

Георгий увидел Шорену и подумал:

«Как странно, слезы не красят даже ребенка, а красивую женщину делают еще прекраснее».

Переведя взгляд на Константина Арсакидзе, одетого в пховскую чоху, царь нашел, что этот простой юноша похож лицом на Шорену. Не брат ли он Шорены? Но вспомнил, что у эристава не было детей, кроме Шорены.

Талагва Колонкелидзе приблизился к царю и царице, низко склонив голову, почтительно поклонился обоим. Но все отвлеклись от убитой горем невесты, когда услышали плач старика Такая, молочного отца Чиабера. Он шел с непокрытой головой. Усы были сбриты, подбородок исцарапан, одежда на груди изодрана.

— Вахву месербун! Вахву месербун! (Горе дням моим (на аланском языке)) — стонал он.

Горе закипело в груди Мамамзе при виде слепого Такая. Он обнял его и подвел к покойнику, одетому в латы и шлем. За ними шли кормилица Чиабера и его молочные братья.

Такай обнимал остывший труп своего воспитанника, целовал его с ног до головы и снова бил себя кулаком в грудь и в голову…

Кормилица рвала волосы и, не переставая, кричала. Все двенадцать молочных братьев причитали на алан-ском языке. И от этих непонятных для окружающих причитаний становилось жутко,

Сердце Георгия сжалось, когда он услышал рыдания слепого Такая. Он обнял Мамамзе и даже заплакал.

Прослезился и жестокий спасалар, слушая горькие вопли слепого старца и плач дряхлой кормилицы. На миг смерть как бы примирила кровных врагов.

Слепой старик, молочный отец Чиабера, сидел и перебирал в своей памяти детство и юность Чиабера, хвалил его стройность, голубые глаза и львиное сердце.

— Вахву месербун! Вахву месербун! Туром буйным был ты, душа моя, и как же шакалы одолели тебя!… Волком горным был ты, и как же лисицы посмели коснуться тебя! Коршуном бесстрашным был ты, и как же вороны заклевали тебя! Вахву месербун! Вахву месербун! Подведите меня к тому кресту! — кричал слепой Такай. — Зачем он не сразил меня? Как смела коснуться смерть тебя, о мой Чиабер! Вахву месербун! Вахву месербун! — причитал Такай, бил себя по голове и смотрел слепыми глазами в наступающую темноту.

Католикос не знал аланского языка и потому не понимал причитаний Такая. Но Георгий и Звиад-спаса-лар, воспитанные в стране аланов, насторожились при упоминании о кресте. Им нравилось, что смерть Чиабера связывается с чудом, будто бы сотворенным крестом.

Три тысячи человек собрались на похороны Чиабера. Со всего нагорного Кавказа стекался народ. Все четыре башни, их плоские кровли, двор замка, терраса крепости, гостиные, палаты, дворцовая церковь и ограда — все было заполнено народом.

Дети влезали на высокие тополя, лепились на них, как воробьи. Суетились нищие, монахи и юродивые, не находя себе места.

Среди прибывших на похороны были такие, которые никогда не видели царя абхазов и грузин Георгия I и католикоса Мелхиседека. Не видели они и такой красивой невесты, горячо оплакивающей своего жениха. Но ни царь, ни католикос, ни Шорена не вызывали к себе такого любопытства, как «чудотворный» крест, водруженный у изголовья покойника.

Люди становились на цыпочки, вытягивали шеи, давили друг друга. Тревожные, удивленные глаза искали крест, сразивший этого витязя с львиным сердцем.

Боялись приблизиться к кресту, обходили его со страхом. Один только спасалар стоял возле него, скрестив на груди руки, свободно и бесстрашно, как заклинатель стоит около змеи. Мамамзе был в вывернутой наизнанку островерхой шапке и в такой же мохнатой меховой одежде. Он напоминал того бежавшего из Мцхеты Мамамзе, который еще так недавно стоял перед Звиадом, переодетый в нишен-ское платье. Но неизмеримое горе высушило его цветущее лицо, стерев с него присущее ему молодцеватое выражение.