Десница великого мастера

XXI

Неподвижно сидит Фарсман Перс в грузинском кресле, украшенном орнаментами, и смотрит на санатлойскую окраину, разрушенную землетрясением.

Бледный свет скупо проникает в окно, кладет блики на изогнутый, как клюв коршуна, нос и пергаментно-желтое безбородое лицо Фарсмана. Дымит в наргиле опиум, мерцает луч, зеленоватый, как бенгальский огонь. Синий дым разбухает, словно хлопья шерсти, и, лениво извиваясь, тянется к высоким сводам, каменной палаты. Судя по бойницам и амбразурам, можно догадаться, что палата эта некогда была крепостью или капищем. На полках валяются в беспорядке фолианты, пергаментные свитки, ступки и пиалы.

На стенах еще видны следы выцветших фресок. Крылатые львы сцепились в схватке вокруг венца; у грифона с задранным кверху хвостом застряла в горле нога человека; всадник с нимбом пронзает копьем глотку дракона.

Седобородый мцхетский эристав с диадемой на голове, опоясанный позолоченным мечом, держит в руках изображение храма. Там же висят чертежи и планы церквей, крепостей, топорики и резцы для тесания камней, треугольники и наугольники.

Из окна на черном фоне видны санатлойские развалины. Обнаженные, разрушенные дворцы, колокольня с обвалившимся куполом, одиноко торчащие дымоходы печей возвышаются над разрушенными стенами.

Слева виден сосновый лес, занесенный снегом.

Глядит Фарсман на отягощенные снегом сосновые ветки, похожие издали на лапы какого-то зверя. Слышит, как они ломаются, как падают ледяные сосульки с карнизов разрушенного купола колокольни.

Из лесу выходит горбатая женщина. Снег хрустит под ее ногами на утоптанной тропинке. Идет по ней рабыня Теброния и тащит на согбенной спине вязанку дров.

Справа дорога на крепость Мухнари. По ней лениво тянется караван верблюдов, звенят бубенцы, фыркают мулы, слышно, как погонщик покрикивает на них, как свистит его плеть.

Снова наступает тишина. Фарсман слышит, как Теброния топает ногами по коридору, отряхивает снег со своей одежды.

Рабыня приоткрыла дверь. Неприязненно взглянул Фарсман на ее лицо, покрытое уродливым родимым пят ном. От холода еще больше покраснело и без того красное, как вареный рак, пятно на лице Тебронии.

Вдруг зашевелились ее толстые, негритянские губы, что-то буркнула она про себя, потом подошла к камину, раскидала в нем головни и подбросила дров.

Фарсман отвел от нее глаза и снова посмотрел на колокольню. Вороны облепили ее, зловеще каркая… В комнату крадется темнота. Теброния шарит в нишах, берет в руки зажженную лучину, зажигает восковые свечи.

Мерцают свечи. Слышно карканье ворон, перезвон бубенцов.

Дверь быстро открылась. Фарсман всматривается в темноту коридора. Вошедший отряхнул снег с ног и направился прямо к креслу.

Взглянув на хозяина, он низко поклонился.

— Добрый вечер, мастер.

Фарсман узнал Константина Арсакидзе и глазами указал ему на треногий стул. Арсакидзе на другой день после разговора с Глахуной на охоте встретился с царем и с католикосом во дворце. Его обширные знания и смелость поразили царя. Особенно понравилось ему, что Арсакидзе знает наперечет все памятники, грузинского зодчества.

— И вот Арсакидзе достал из-под одежды огромный свиток и неуверенно сказал Фарсману:

Я закончил план Светицховели. Вчера был вызван к царю Георгию. Он одобрил мои чертежи, но повелел, чтобы и ты посмотрел их, мастер. Завтра утром я передам их католикосу.

Перекосилось лицо Фарсмана. Он разложил свиток на столе, придвинулся к нему вместе с креслом и, придавив обеими руками чертеж, долго и молча рассматривал его. Затем приказал Тебронии подать светильник.

Теброния принесла светильник. Фарсман поднял голову и принялся вычислять: помножил высоту храма на ширину, определил высоту стен, объем нефов и площадь, высоту купола, количество и размер окон и дверей.

— Все же Мелхиседек настаивает, чтобы храм был трехнефный? — спросил Фарсман у Арсакидзе. — Какая высота помечена у тебя?

— Вдвое больше ширины. Католикос желает, чтобы новый Светицховели мог вместить в себя объем трех церквей — олтисской, которую сожгли грузинские войска, и двух самцхийских, построенных тобой, мастер.

Фарсман нахмурился.

— А что об этом говорит царь?

— Царь дал согласие, мастер.

— Мелхиеедек полагает, что трехсот пленных пхов-цев будет Достаточно, чтобы построить такой храм?-

— Нет, царь предполагает пригнать еще две тысячи рабов из Тао-Кларджети и приставить к ним полсотни опытных греков-каменотесов.

— На какой материал вы рассчитываете?

— Облицовка храма будет из алгетского и голубого сланца.

— А крыша?

— Из сланца.

— А старый материал?

— Старый материал пойдет только на притворы. Так приказал католикос.

— Откуда возьмете строителей?

— Сто двенадцать человек вызваны из Болниси.

— Вы увидите, как трудно будет разобрать старую стройку. Абуль-Касим разрушил только северный ее фасад.

— Нам приказано разобрать всю постройку по камешку, чтобы не повредить усыпальницы царей и католикосов.

— Но тогда, по-моему, и трех месяцев не хватит на разборку старого храма.

— Его святейшество изволит говорить, что в случае необходимости он велит привезти из Абхазии еще тысячу рабов и пятьдесят лазов-каменщиков.

Фарсман умолк. Снова склонился он над планом, развернутым на столе, и, облокотившись, стал пристально рассматривать чертеж, затем, подняв голову, пробормотал что-то про себя.

Наконец он выпрямился, уставился на стену, точно видел на ней план храма и рассматривал его. Взглянул в рябое лицо Константина Арсакидзе и произнес:

— Доложи, юноша, царю от моего имени, что и в десять лет нельзя построить такого огромного храма. И на все эти годы мы должны будем приостановить строительство крепостей, камнеметов и таранов…

Он сложил свиток и вручил его Арсакидзе. Константин Арсакидзе пожелал мастеру спокойной ночи. Взгляд его скользнул по разгоревшемуся в камине огню.

Перед камином стояли раскаленные мангалы, и на них были установлены медные горшки, крышки на горшках подскакивали и гремели. Из горшков шел смрадный запах.

«Фарсман, наверное, варит какой-нибудь яд», — подумал Арсакидзе и стремительно направился к выходу. Впереди него шла Теброния, освещая светильником темный коридор и лестницы.

Фарсман снова взялся за наргиле, большим пальцем придавил опиум и зажег. Опять поднялся зеленый дым, лохматый, как клочья шерсти, повис в воздухе и лениво потянулся по темным сводам комнаты.

Застыв на месте, сидел Фарсман, жадно тянул опиум и глядел в давящую на него темноту. Неровно мерцали восковые свечи, за окнами в темноте звякали бубенцы мимо идущих караванов.

Волоча ноги, вошла Теброния, принесла в миске вареную пшеницу, заправленную медом, но Фарсман был уже так опьянен, что не заметил ее.

У него кружилась голова, перед глазами прыгали желтые шарики, словно подбрасываемые скоморохами. Он ощущал покачивание всего тела, как человек, впер вые сидящий на. верблюде или в открытой лодке, выходящей в бурное море.

На висках выступил пот. Он протер глаза руками. Покой медленно нисходил на него, мышцы расслабли, он задремал, но как раз в это время кто-то резко постучал в дверь.

Фарсман поморщился.

Дремавшая у камина Теброния схватила светильник, распахнула дверь; перед ней стоял какой-то верзила. Фарсман посмотрел пристально на незнакомца и сразу же узнал в нем посыльного главного судьи.

Пришедший не захотел переступить порога и, вручив Тебронии какой-то свиток, не прощаясь, зашагал по темному коридору. Фарсман развернул свиток и прочел обращение главного судьи:

«Обвиняется перед царем абхазов, грузин, ранов, кахетинцев и армян царем царей Георгием главный зодчий Фарсман Перс.

Пострадавшая — Фанаскертели Русудан, Обвинитель -царский духовник Амбросий…»

Сразу прошло опьянение у Фарсмана Перса. Он, не дочитав, швырнул свиток на стол и, придвинув кресло к камину, стал греть над огнем похолодевшие руки. По телу прошла дрожь. Он выпрямился в кресле, сцепил пальцы рук и потянулся.

Затем он разнял руки, приподнялся на локотниках кресла и, вытянув ноги, уперся ими в самый край камина; уставился на догорающие поленья, на которых еще оставались те тонкие прожилки, какие бывают видны на свежесрубленных пнях.

Фарсман следил, как оседала головня, поблескивая золотыми искрами. Он привстал и подбавил несколько поленьев. Затрещали, зашипели дрова. Густая, липкая пена выступила на них, и там, где были следы срезанных веток, шипение постепенно переходило в свист.

Оцепенелый, сидел у камина Фарсман и глядел в огонь. Перед ним возникало то пергаментно-сухое грозное лицо католикоса Мелхиседека, то прищуренные пронзительно-серые глаза царского духовника.

Какая странная и бессмысленная жизнь! Сколько сабельных ударов, скольких храбрых рыцарей, прославленных стратигов и гулямов бесстрашно отражал Фарсман! Скольких грузин и греков, сарацин и армян сразил он мечом!

А теперь этот высохший, тощий старик Мелхиседек, католикос, хочет сократить срок его жизни -его, Фарсмана, многоопытного воина и путешественника.

В этом году, в день рождества Христова, стоял Мелхиседек перед алтарем и говорил проповедь пастве. От возбуждения он словно стал выше ростом, на бледном его лице зловеще пылали маленькие пронзительные глазки.

Точно одержимый, изрекал католикос свою проповедь. Он пугал паству огненной геенной судного дня, призывал христиан обуздывать земные страсти и, касаясь грехов Содома, сказал: «Всякому человеку, великому и малому, богатому и бедному, царю и вазиру, знатному и незнатному, священнослужителю и монаху, мирянину и отшельнику, старцу и отроку, всякому чину и всякому возрасту, заповедаем мы воздержаться от этой страсти». Затем католикос рассказал, как от содомского греха погибли Афины и Рим, Фивы и Вавилон, страна ассуров и фарсов…

Фарсман встал, взял со стола извещение главного судьи, снова подсел к камину и внимательно перечитал его. Да, католикос обвинял его в грехе, которому нет искупления и прощения. Фарсман отлично знал, законы церкви. Три вида наказания как в Грузии, так и в Византии были установлены за грехи содомские: подымали на дыбу, отрубали голову, ослепляли.

Больше всего боялся он, что ему выжгут глаза. Что он будет делать, если его ослепят? Обвинение было тяжкое — растление малолетней.

Оно осложнялось еще положением самого Фарсмана. По законам государства, «грехи людей просвещенных тяжелее грехов людей незнающих и неведающих».

Еще раз перечитал Фарсман обвинение и, свернув свиток, забросил его на полку камина. Фарсман уперся локтями в колени и, подперев кулаками скулы, стал молча смотреть на огонь. Теброния храпела на тахте.

Тишина и мрак вступили в комнату Фарсмана. Лишь с дороги иногда слышался свист бича погонщика мулов да звон бубенцов. Щемяще однообразно посвистывало полено в камине, булькали кипящие медные горшки, распространяя вокруг адский смрад.

Догорало последнее полено. Пока еще сохранились на нем неясные узоры прожилок. Еще немного — и оно рассыплется. Полено не будет больше походить на себя. Что же останется от него? Немного угля и пепла. Ничего, кроме угля и пепла… Пройдет еще несколько дней, и возможно, что его тело вот так же будет разлагаться и разрушаться, как это объятое, пламенем полено; Смотрит Фарсман на пылающий камин и вспоминает свое сладкое детство.

Восковые свечи трещат в нишах. Сгорбившись, сидит он в своем кресле. Огромная тень его легла на стену, концы чалмы, обмотанной вокруг головы, вырисовываются на стене, как рога сатаны. Сидит Фарсман Перс у огня, между тенью своей старости видениями юности.

…Вот бежит семилетний мальчуган и держит в руках лук и стрелы. В воображении Фарсмана возникает силуэт замка Тухариси. На кровлях этого замка гонялся Фарсман за голубями, в потайных ходах и подвалах охотился он, несравненный стрелок, за крысами.

Вспоминает он дремучие леса Шавшети, замки и храмы На вершинах гор, стремящиеся со скал водопады, мутные воды Чороха, силки для пташек, сети для форелей, луга, рев быков, возвращающихся домой, вечернее пение на клиросе, шествия с факелами на страстной неделе, игру света и тени на окнах придворной церкви в Тухариси, летучих мышей, голубей и вяхирей.

Крыльями смели они его юность.

Вспоминается всегда хмурый дед Сумбат-богатырь в латах цвета ржавчины, его серый в яблоках мерин, соколы, белые борзые и пегие гончие. Вспоминается отец — Бакар, белокурый витязь с серыми глазами, мать — Нана, вся ушедшая в молитвы, в сладкое пение ирмосов.

Встает перед глазами ворчливый лысый наставник, хромой Вардан, с выщипанным, как куриное гузно, подбородком. Лишь на правой ноге он носил шпору.

Как тень, следует за мальчиком Вардан, запрещает ему взбираться на чердаки замка, не дает заглядывать в подвалы, вечно кутается сам и кутает своего воспитанника.

«Не ходи в лес: днем там медведи, а ночью бесы заворожат тебя. Не спускайся к Чороху: в нем змеи и ящерицы. Не ложись на голую землю: удушат страшные сны. Не ешь фруктов: желудок расстроится. Не выглядывай в окно: сквозняк продует. Не гляди на солнце: глаза заболят, ибо солнце создано богом, и смертному возбраняется глядеть на него».

Единственное, чего наставник не запрещал Фарсману,-это молитвы.

Утром, до обеда, после обеда, за полдень, вечером, перед сном — везде и всегда мальчик должен был молиться, зубрить ежедневно псалмы.

Наставник рассказывал ему об ужасах второго пришествия и муках загробной жизни. Как-то раз во время сильной грозы Бардам застрял в пути, и только за полночь он едва приплелся в замок на своем муле.

Бледного, дрожащего и мокрого сняли его с седла, А потом, сидя у камина, он рассказывал Фарсману: «Буря застала меня в лесу. Гроза была страшная и воздух душный. Семь раз ударил сатана своим жезлом, он скрежетал зубами и вопил, я же стоял под дубом и молился».

Вардан слег в постель. Отрок Фарсман радовался: «Может, он умрет, и я не буду больше зубрить псалмов».

Но Вардан поправился и снова начал пилить воспитанника: «Не клевещи, не клянись всуе, чти отца своего и матерь свою, возлюби ближнего, как самого себя… Земная жизнь — пустыня безводная, старайся ее обойти».

Вардан научил отрока писать углем на бычьей лопатке. После того Фарсман подружился с книгами.

Но за этим последовало новое наставление:

«Мудрость и разумие — враги лютые для человека, и бесполезны они для чистоты душевной».

Отрок возмужал и больше не обращал внимания на ворчание дядьки. Посадит он на левую руку сокола, повесит на плечи лук и бродит по долине Чороха.

Носится верхом на неоседланном жеребце, сопровождает на рыбную ловлю деда или отца.

И как каплун среди петухов, приставленный, по обычаю, к утиному выводку, бегает за своими приемышами, квохчет и мечется, а когда утята заплывают в пруд, в ужасе бьется о берег, боится, не утонули бы, — так злится и причитает наставник Вардан, видя, как Фарсман вскакивает на горячего жеребца, или, ныряя, переплывает Чорох, или же пропадает ночью в лесу на охоте…

«Жизнь — пустыня безводная, старайся ее обойти…» А юноша Фарсман жаждет жизни, он мечтает уйти в самую глубь этой пустыни и грустит, что еще не наступила война, что в замке Чорчанели царит мир, что сабли заржавели в ножнах у воинов. Дни и ночи втуне дежурят дозорные у крепостных бойниц.

И лишь по рассказам деда Сумбата Чорчанели знает Фарсман о войнах, битвах, единоборствах, ночных дозорах, осадах крепостей и разрушении башен.

Любит юноша надевать на себя латы и шлем, саблю деда, стрелы отца, любит он коней, джигитовку, удары меча. Шестнадцатилетнему Фарсману дед Сумбат выбрал боевого коня, подарил ему латы, шлем, саблю, лук и стрелы.

Наставник Вардан видел, что проповеди его остаются гласом вопиющего в пустыне, и потому он изрек новое наставление: «Человек — это амфора бездонная, и катится она произвольно».

Как раз в том году исполнилось желание Фарсмана Чорчанели — началась война. Великий патриарх Грузии, Иоанн Марушисдзе, завещал Уплисцихе Давиду Куропалату…

Вместе с другими эриставами Давид призвал Сумбата Чорчанели, деда Фарсмана, и представил их Баграту Куропалату:

— Се есть владетель Тао, Картли и Абхазии. Отныне подчиняйтесь ему. Сумбат Чорчанели не присягнул новому царю. Баг-рат взял его в плен, заковал в кандалы и затем отрубил ему голову. Труп его повесили вниз головой на башенной вышке на страх непокорным азнаурам.

После этого Баграт III осадил замок Тухариси. Он хотел захватить сына Сумбата — Бакара и сына Бакара — Фарсмана.

Ударили в набат в Тухарисской крепости, и выступили тухарисские азнауры против царских ратников.

Юноша Фарсман мужественно бился рядом с отцом, но царские воины атаковали их и обратили в бегство.

Войско эристава Чорчанели заперлось в крепости. Три месяца сопротивлялся Бакар Чорчанели. Но кончились съестные припасы; собаки, крысы, ослы — все было съедено. Бакар Чорчанели с единственным сыном своим и тысячным отрядом ушел из крепости потайным ходом.

И покатилась «амфора бездонная».

Беженцы прибыли в Византию. В стране кесаря вспыхнул мятеж Варды Фоки. Баграт III недавно получил титул Курс-палата И зеленую колесницу. Поэтому он был верен кесарю Василию.

Отступник же Бакар Чорчанели примкнул к полководцу Фоке.

Византийский патриций Иоанн Портезе со своим войском осадил замок Фоки. Камнеметами и таранами пробил он стены крепости. Фока бежал. Бакар Чорчанели и тысяча грузинских воинов бились яростно шесть месяцев. Наконец Иоанн Портезе взял крепость, вырезал грузин. Бакара Чорчанели обезглавили. Фарсмана Чорчанели и триста пленных грузин отправили в Византион.

Дальше покатилась «амфора бездонная»…

Фарсман Перс подбросил в камин дров.

Полная тишина царила в доме. Теброния бредила во сне.

Вспоминает Фарсман страшное путешествие по безводным землям. Спаленные зноем пустыни, зубчатые башни на горизонте, мечети, храмы, нищенские землянки, толпы рабов с непокрытыми головами…

— Воды! — просят стражу пленные, но никто не понимает их речь.

— Воды! — молят они прохожих, погонщиков верблюдов, стратиотов, но никто не внемлет их мольбам.

Сидит Фарсман на том же верблюде, на котором в переметной суме лежат головы — его отца Бакара Чорчанели и правителя замка.

Мошкара искусала его лицо, руки закручены за спину, он болтается на двугорбом верблюде. Тошнит. Кружится голова от жажды. Но Фарсман не просит воды, он боится только Одного: не задержалась бы в пути безжалостная смерть, пришла бы скорее…

Звякают бубенцы, верблюды плюют на потрескавшуюся от зноя землю, и Фарсман невольно вспоминает наставления воспитателя Вардана: «Жизнь -пустыня безводная, старайся ее обойти…»

Затем катилась «амфора бездонная» по Анатолии, катилась до тех пор, пока на горизонте не появился крест Айа-Софии.

Темница у «этого пса», кесаря Василия, была-рядом с ипподромом. Семь грузин и тринадцать сарацин были отделены от других пленных, им обрили головы, прокололи ноздри, надели цепи на шеи, заковали ноги в кандалы и бросили в темницу. Целый год их пытали. В день воскресения Аристова грузинский монах навестил пленных и принес им небольшой гостинец.

Когда он ушел, голодные узники набросились на пасхальные лепешки. Лепешка с запеченной в ней маленькой пилой досталась Фарсману Чорчанели.

Три дня без устали работал Фарсман. Он перепилил цепь на шее и узы на ногах, затем расковал товарищей. Они пробили в темнице стену, сбросили с себя цепи, связали их одну с другой и скрылись в ночном мраке.

За Константинополем они напали на монахов монастыря святого Иоанна, работавших на винограднике.

Фарсман приказал своему отряду раздеться донага. Монахи были ошеломлены видом голых мужчин, набросившихся на них. Грузины раздели монахов, отняли у них одежду и деньги. На эти деньги они купили ослов и направились в Антиохию.

Встречным они говорили, что едут в Иерусалим. Опять покатилась «амфора бездонная»…

Верхом на осле проехал Фарсман Каппадокию и Сирию. Прибыл— к Аль-Хакиму в Алеппо.

Халифу было известно все происходившее в Грузии. Слыхал он и о храбрости Бакара Чорчанели. Из ненависти к Баграту Куропалату. и византийскому кесарю Фарсман переменил религию.

Стал он себя называть Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари.

Фарсман был начальником. крепости Алеппо, когда к ней подступил византийский кесарь Василий. Фарсман прославился в этом бою: «правой рукой Аль-Хакима» прозвали его сарацины.

Участвовал он также и во второй схватке с греками. Аль-Хаким и Фарсман во главе вспомогательного отряда очутились в тылу у византийского полководца.

Войска луки осаждали Каирскую крепость и, уже разрушили камнеметами первую башню. Фарсман пришпорил своего арабского жеребца, молниеносно подлетел к грекам, бросил в камнеметы мидийским огнем, поджег их и снова вернулся к Аль-Хакиму.

Греки отступили. Сарацины освободили крепость, но в рукопашном бою греческий воин настиг копьем Фарс-мана и ранил его в спину.

Лучших, лекарей приставил к нему Аль-Хаким, но вылечить полностью его не удалось. Халиф поселил его у себя во дворце.

В Каире Фарсман изучил зодчество, алхимию и фарсидский язык. Здесь же познакомился с индийскими факирами, научился ходить босым по лезвию меча, выступал иногда на площадях скоморохом, целыми днями упражнялся в держании меча острием на глазах, глотал пламя, не причиняя себе вреда, а ночами изучал звезды с минаретов мечети. В Каире же он обратился к искусству и выстроил мечеть.

Войска византийского доместика снова осадили Алеппо в четверг, второго мая. Опять двинули греки свои камнеметы и тараны на Каирскую крепость. Передовой отряд, во главе которого шли грузины, разрушил первую башню, а на правом фланге бились патриции в золотых латах.

Гогда Аль-Хаким выдал заложников доместику и послал в Византией послов. Руководство посольством он поручил Абубекр-Ис-маил-Ибн-Аль-Ашари.

Снова покатилась «амфора бездонная».

…Петух закричал в санатлойском предместье.

Фарсман подбросил в камин кленовых веток.

…Послы прибыли в Константинополь. Во дворец византийского кесаря явился Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари, главный посол халифа Аль-Хакима.

Он был в черной мантии, голова у него была обмотана белой чалмой, кинжал в черных ножнах висел на поясе. Придворные заупрямились, не хотели пропустить в палату кесаря человека в белой чалме и с черным кинжалом.

Тогда Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари сказал придворным:

— Я уйду и больше не вернусь. — И он повернулся, радуясь в душе: «Тысячи флаконов мускуса, драгоценные камни на десять тысяч золотых динариев, парча, ак-самиты и пятьсот флаконов арабской благовонной смолы — все это достанется мне».

Вновь покатилась «амфора бездонная» и докатилась до края моря.

Фарсман решил уехать в Индию и ждал только первого паруса.

К нему прибыл гонец от кесаря.

— Кесарь просит посла Аль-Хакима пожаловать во дворец.

Фарсман направился во дворец. На этот раз его встретил главный управитель дворца. Он просил его, как мусульманина, поцеловать землю при вступлении в палаты кесаря.

Абубекр— Исмаил-Ибн-Аль-Ашари снова собрался уходить.

Об этом доложили кесарю Василию. Император улыбнулся,

— Посол побежденного Аль-Хакима ведет себя слишком дерзко — видимо, у эпилептика халифа послы тоже сумасшедшие.

Он приказал устроить двери таким образом, чтобы при входе к нему посол вынужден был склонить голову. Абубекр-Исмайл-Ибн-Аль-Ашари был зван на следующий день.

Когда посол в белой чалме, подпоясанный черным кинжалом, вновь явился во дворец византийского кесаря, он заметил заново сделанную низкую дверь. Выпрямившись, приблизился он к порогу и, вдруг повернувшись, вошел в палату кесаря задом. Деревянная дверь была узка, он задел косяк и сильно качнул ее.

Кесарь восседал на серебряном троне. По правую сторону его стояли трое патрициев в позолоченных латах, по левую — трое толмачей. Золотая корона венчала голову Василия, на нем была порфира, затканная жемчугом, и цепь на шее, унизанная драгоценными каменьями, красные сапоги его были расшиты алмазом и жемчугом.

Выступил толмач, приветствовал посла и спросил его по-арабски: — Что прикажете доложить кесарю от вашего имени?

— Только то, что услышите от меня.

— У сарацинских послов, видимо, зады крепче

Абубекр— Исмаил-Ибн-Аль-Ашари, не дожидаясь переводчика, обратился к кесарю и на великолепном греческом языке ответил ему:

— Сын божий (Так величали византийского кесаря), у послов, направляемых из дворца халифа к византийскому кесарю, должны быть крепкие зады, ибо их здесь ждет много пинков.

Мать Василия была дочерью трактирщика, он любил сквернословие и от всей души расхохотался. Когда послы Аль-Хакима закончили порученные им дела и передали кесарю подарки, в тронную палату ввели послов от жителей Лулу, и они сообщили кесарю, что население города Лулу желает принять христианскую веру. Кесарь Василий щедро одарил послов Лулу и обласкал их.

На следующий день снова появился посол Аль-Хакима, Фарсман, и сказал, что он тоже хочет принять христианство. В тот же день посол был принят кесарем в Хризотри-клинском дворце. Кесарь был рад, что этот остроумный посол переходит в христианство, и, когда Фарсман назвал ему семь ремесел и искусств, в которых он сведущ, его назначили главным зодчим кесаря.

В конце года в Византионе произошло землетрясение. Фарсман обновил Айа-Софию и несколько храмов в Анатолии. Вскоре он предпочел уехать из Константинополя в Каир, где еще раньше примкнул к секте суфиев.

Долго бродил он по Египту. На одной из пирамид он прочитал арабскую надпись:

Покинь секту, стань предметом ненависти,

Коварное время ее посмеет тронуть тебя.

Стань дервишем, нищим, безродным:

Научись у моря, как успокоиться после волнения.

Гони прочь от себя суетное земное величие.

Достойно заслужи гнев царей.

Стихи эти, вычитанные им в безлюдной пустыне, глубоко запали ему в сердце. Он стал дервишем, ночевал в нищенских притонах.

Потом уехал в Багдад. В день его прихода в этом городе разразилась страшная буря: были гром и молния, огненный столб спустился с неба, полил черный дождь. Вечером на небе показалась звезда с копьевидным хвостом. Потрясенные жители приписывали все это гневу аллаха, падали ниц и молились.

Событие это навело Фарсмана на размышления, и он стал увлекаться астрологией.

Он был уже не молод, и его потянуло на родину.

Багдадский халиф назначил его звездочетом ко двору тбилисского эмира. В Тбилиси он основал первую обсерваторию и тогда же принял прозвище Фарсмана Перса.

…Когда тбилисский эмир сразился с Багратом III у Дигоми, Фарсман попал в плен к царским воинам. Он был среди лазутчиков-сарацин, намеревавшихся тайно пробраться в Тухарисский замок.

Недолго просидел он в темнице Уплисцихе. Баграт Куропалат взял его к себе во дворец толмачом. Спустя год Георгий I назначил его главным зодчим.

…В окрестностях крепости Мухнари снова закричал петух. Другой заспорил с ним, стали перекликаться са-натлойские петухи.

Сидит согбенный Фарсман Чорчанели у догорающего камина. Завтра, послезавтра или через неделю утонет в луже тот, кто переплывал в своей жизни столько морей,

Маленькая лужица захлестнет многоопытного бродягу вселенной, обездоленного и на своей бывшей родине.

Снова вспоминает он наставления мудрого Вардана: «Жизнь есть пустыня безводная, старайся ее обойти…»

«Кто я? — думает Фарсман о себе. — Я не христианин, не иудей, не мусульманин». Без веры, без бога, без родины гибнет он среди своих соплеменников. И за что же?

За маленькую, с ноготок, девушку, за девчонку Фанаскертели! Ему отрубят голову, выбросят его труп в балку за крепостью Гартискари, и не останется на свете никого, кто бы рассказал потомству обо всех мытарствах его души.

Служанка Теброния лежит, вытянувшись на спине, храпит себе беззаботно, и лицо ее, покрытое родимым пятном, выглядит так, точно скорпионы впились ей в скулы. Снова закричал петух, теперь уже совсем близко, там, где живет его бывший подмастерье Арсакидзе. Откликнулся другой, третий, четвертый, и Фарсман потерял им счет.

«Странное создание петух, — подумал Фарсман. — Это единственное существо среди животных, которое всегда глядит в небо. Петух предвещает восход солнца. Он борется с ночным мраком и бодрствует. Даже лев пугается его странного крика…»

Долго катилась «амфора бездонная», и вот докатилась она до порога позорной смерти.

Снова представил он себе разгневанное лицо Мелхи-седека. На петуха с поднятой головой походил католикос Мелхиседек в тот день, во время проповеди.

Какая— то упрямая непокорность была во всем облике этого скелетообразного, бесплотного старца. Печать тиранической жестокости лежала на его лбу с надутыми жилами и на энергичных скулах. На митре сверкали алмазы, жаром переливал золотой омофор при свете бесчисленных свечей.

Митра и омофор горели так же зловеще, как золоченые шлемы и кольчуги византийских патрициев, когда они с обнаженными саблями бросались на него — Абу-бекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари.

Католикос Мелхиседек стоял гордый, с поднятой головой, как полководец победоносного войска. Фарсман выглянул в окно. Темный Санатлойский квартал спал. Издалека послышался волчий вой. Петухи вновь за кричали. Объятый лунным светом, простирался небо свод…