Десница великого мастера

XXIV

Сумерки спускались с Саркинетских гор, когда Звиад-спасалар вошел в сад католикоса. Угасающие лучи заката млели на распустившихся ветках персика. Откуда-то доносились резкие крики павлинов. Звиад направился во дворец Мелхиседека. Домашняя лань перебежала ему дорогу и, навострив уши, стала под миндалем. Посмотрела на него и, взыграв, понеслась к боковому флигелю.

Огромные волкодавы с лаем бросились навстречу гостю. Обычно собаки не трогали Звиада, но на этот раз они так тесно окружили его, что он, покрикивая, стал отгонять их ножнами меча. Не обнажать же боевого меча против собак! Из флигелей выскочили слуги и разогнали псов.

Дверь на балконе приоткрылась, в нее просунулась голова царского духовника Амбросия и быстро исчезла. Звиаду было неприятно, что он столкнулся с ним. Без слов поймет Амбросий, зачем приходил Звиад к Мелхи-седеку, и сегодня же доложит обо всем царице. Царю и спасалару хотелось устроить так, будто Мел-хиседек сам приостановил дело Фарсмана, и притом по государственным соображениям, так как делами нравственности и религии по преимуществу занимался он сам.

Как только Звиад ступил на лестницу, тотчас же из галереи ему навстречу опять высунулся царский духовник.

— Пожалуйте, Звиад-батоно, — с улыбкой приветствовал он гостя.

Всегда нахмуренные, сросшиеся брови Звиада не разошлись, когда он нехотя ответил на приветствие попа и, опередив его, прошел в открытые двери.

Он миновал три палаты. В них пахло ладаном и миррой. Восковые свечи мерцали перед иконами, висевшими в нишах. Двери опочивальни были открыты… Еще не входя туда, Звиад увидел бледное, увядшее лицо.Мелхиседека на фоне огромной подушки. У изголовья сидели настоятель мужского монастыря Стефаноз, мцхетский архиепископ Ражден и монах Гаиоз.

Позади них стояли три светильщика. И здесь тоже мерцали бесчисленные свечи перед иконами и крестами. Когда Звиад, поклонился католикосу, и приложился к его руке, он почувствовал, что у Мелхиседека нет жара. Он. догадался, что болезнь католикоса выдумана, чтобы оттянуть его встречу с царем.

У Звиада были такие, косматые брови и такие длинные ресницы, что иногда он казался спящим. Но Звиад был великий мастер постигать скрытые мысли людей. Теперь ему было ясно, почему католикос не пришел три дня тому назад на совет, созванный Георгием но поводу поставки новых материалов и новых рабочих для Светицховели.

Когда кончились приветствия и взаимное осведомление о здоровье, Звиад почувствовал неловкость. Напрасно искал он предмета для начала беседы с католикосом. Царский духовник Амбросий все время вертелся перед ним и словно спрашивал его своими неприятными желтоватыми глазами: «Ну, выкладывай скорей, зачем явился. Все равно ведь я и без того все знаю».

Точно вороны, восседали вокруг постели остальные монахи. Блюстителями молчания казались эти черноризцы, сидевшие в увешанной иконами опочивальне.

Как простуженный буйвол, сопел чернобородый богатырь, отец Стефаноз, шумно тянул воздух широким, как труба, бородавчатым носом, ежеминутно поглаживая рукой холеную бороду, спускавшуюся до живота.

Хлопал большими тяжелыми веками растрепанный архиепископ Ражден, похожий на человека, одурманенного опиумом. Сомкнув уста, сидел козлобородый монах Гаиоз, коротконосый старец, с большими скошенными ушами.

Католикос дал знак, и царский духовник уселся на треножнике. В его взгляде сквозила такая настороженность, какая бывает у полевой крысы, только что вылезшей из норки на поляну.

Звиад смутился, ладонью погладил подбородок, как это обычно он делал, когда волновался. Не знал, что сказать и как поступить. Доложить католикосу: «Наедине, мол, хотел бы переговорить с тобой, всеблагой»? Это обидело бы присутствующих.

Наконец набрался смелости и вполголоса пробор мотал:

— По повелению царя, я посетил твое святейшество. Царь сам желал тебя видеть, но опять заныли у него старые раны, твое святейшество…

Сказав это, Звиад готов был уйти.

— Мой повелитель посылает меня завтра в Уплисцихе, — добавил он.

Но тут заговорил сам католикос:

— Я хотел бы кое-что поведать тебе, Звиад. Гости привстали.

Звиад заметил, что царский духовник провожает дру гих, а сам как будто собирается остаться. Именно в его-то присутствии и не хотелось говорить спасалару.

Некоторое время он испытующе глядел на иссохшее лицо Мелхиседека. Догадался Звиад, что и сам католикос не хотел начинать беседы до тех пор, пока царский духовник не проводит гостей и сам не уйдет.

Лицо Мелхиседека было безжизненным. Тонкие, как горчичные корни, голубые жилки вились от скул к вискам. Католикос лежал на спине, сложив на груди руки. Длинные и сухие, они походили на руки мертвеца… Ногти посинели, тыльную сторону рук покрывала сеть жилок, какая бывает на несозревшем табачном листе.

Достаточно было на минуту закрыть ему свои пуговичные черные как ночь глаза, и он мог бы сойти за покойника.

Сомкнутые безжизненные уста Мелхиседека, казалось, никогда уже не разомкнутся.

Звиад был рад, что эти уста хранили молчание в присутствии светилыциков. Царский духовник вдруг вернулся, приложился к руке католикоса и тут же выскользнул за дверь.

Католикос удалил и светилыциков.

Некоторое время он продолжал лежать молча и при-; стально смотрел на восточную стену, словно спрашивая совета у висевших на ней икон.

Затем, наполовину спрятавшись в тень, он начал:

— Дважды просил меня царь к себе, но здоровье не позволяло явиться к нему лично и доложить о том, что я хочу сообщить тебе, Звиад.

Звиад беспокойно заерзал в кресле, провел ладонью по подбородку, напряг слух, ибо по выражению лица Мелхиседека было видно, что тот собирается говорить о чем-то действительно очень важном,

— Мое здоровье весьма подорвано, Звиад. Но, видно, на то воля божия… Да и мне самому не хочется быть свидетелем гибели Грузии. Пусть раньше сомкнутся мои очи и замкнется слух мой, данный мне господом для того, чтобы слушать. Ибо блаженны те, кого смерть застигнет раньше, чем увидят они своими глазами разорение своей родины. Блаженны и те, кто предпочтет перейти в царство теней, к предкам своим, с правдивым сердцем, вместо.того чтобы пребывать в среде соотечественников своих, стоящих на пути гибели. Горе тем, кому достанется в удел плач Иеремии среди развалин башен и крепостей своей родины… Неверие наступает на христианский мир… Твердость веры и чистота нравов в такое время оградят нас больше, нежели крепости, воздвигнутые тобой, Звиад, по воле нашего царя. Небо обрушится "на нас, рухнет христианский мир, и тогда не помогут даже те стальные мечи, которые, по приказу царя Георгия, кует Фарсман, нехристь и суеслов. Ибо око всемогущего и всевидящего зрит все, Звиад, и горошинка не падает наземь помимо воли его…

Звиад надеялся, что после такого длинного предисло-вия Мелхиседек перейдет к сути дела.

Он слушал напряженно, но Мелхиседек неожиданно заговорил о Баграте, восхваляя его.

— Баграт был надеждой всех великих и малых, потому он и раздвинул так широко пределы Грузии. После Вахтанга Горгасала никто не строил так много церквей, как он, Баграт. Всехристианнейшнй был царь Баграт, и потому верховный отец христианского мира, византийский кесарь Василий, даровал ему титул куропалата и зеленую колесницу.

Было понятно, что все это говорилось в упрек царю Георгию, который титулам куропалата и новеллиссимуса предпочел борьбу с Византией.

При упоминании о Василии у Мелхиседека начался приступ кашля, а Звиад вспомнил, как чуть было не убил Василия в битве при Ухтике. Кони их столкнулись тогда грудь с грудью, но спасал ар не посмел тронуть христианнейшего кесаря и вместо него пронзил мечом патриция Василиска Кулейба.

Обессиленный кашлем, католикос на время потерял способность говорить и опять сомкнул уста, чтобы собрать силы для продолжения беседы.

Спасалар был лишен дара красноречия, даже простая беседа затрудняла его, молчаливого по природе.

Когда он говорил, у него раздувались ноздри, перекашивалось лицо, он размахивал кулаками, точно грозил кому-то, и тем самым помогал себе, ища слова. От чрезмерного волнения он прибавлял к своей речи приговорку «не так ли?» — Если кесарь Василий и в самом деле наш верховный, всехристианнейший отец, как изволишь ты говорить, то почему же он заставил пытать невинного монаха Захария? Ведь не посылали же мы его соглядатаем. Не так ли? Царь Георгий,не посылал с ним Комнину красных сапог. Захарий ехал в Иерусалим только ради спасения своей души, не так ли?…

Мелхиседек смутился, красные пятна появились у него на скулах.

Мцхетский архиепископ Ражден, недавно вернувшийся из Византиона, докладывая католикосу, как раз перед приходом Звиада, о положении грузинских церквей в Византии, вскользь упомянул и о задержании, какого-то Захария.

— Захарий и не грузин даже, он еретик-армянин, — ответил католикос.

— Армянин?!-ехидно улыбнулся Звиад— Монах Захарий — артануджский азнаур из рода Аришиани. Я ни от кого еще не слыхал, что род Аришиани — армянский.

Католикос был удивлен этим сообщением.

Архиепископ говорил ему, что какого-то Захария Да-ришиани пытали в Византионе.

Мелхиседеку было неприятно, что его уличили в равнодушии к судьбе грузинского монаха. И кто же уличил? Тот самый Звиад-спасалар, которого Мелхиседек считал виновником сожжения олтисского храма.

Разгневался католикос, проклиная в душе архиепископа Раждена; выжил из ума старик, не мог отличить Даришиани от Аришиани!

Но этот промах не смутил Мелхиседека. Он снова заострил меч обличения и принялся бранить царя Георгия. Но и на этот раз он тоже начал издалека. Упомянул о том, что Георгий ему сродни, что покойный Баграт поручил ему Георгия двенадцатилетним отроком.

Он говорил долго, пока наконец подошел вплотную к делу.

— Георгий сластолюбец! Он ослепил Колонкелидзе, а его единственную дочь поселил во дворце Хурси и сделал своей наложницей.

Несмотря на предупреждения царя, Звиад не ожидал, что католикос так открыто и резко заговорит об этом. Дело Фарсмана отходило на задний план перед таким обвинением.

Звиад сообщил, что Георгий советовался с ним, перед тем как освободить Шорену из крепости Гартискари. Царь ссылался на то, что нужно обновить крепость Гартискари.

— Что касается наложницы, — сказал Звиад, — наверно знаю, что царь Георгий не виновен в таком грехе, — злые языки донесли тебе всуе. Было бы хорошо, всеблаженнейший, проверять такие сообщения.

Католикос вспыхнул, его охватило сомнение: если мцхетский архиепископ не отличил Аришиани от Даришиани, то мог напутать и царский духовник.

«Гартискарскую крепость перестроить» — это похоже на истину.

Звиад заметил, что католикос смягчился, и поэтому стал смелее.

— Весьма важное и секретное дело хочу я сообщить тебе, твое святейшество, — заговорил он, поминутно поглаживая ладонью подбородок. — Немного еще осталось жить, всеблаженнейший, Фарсману Персу. Царь и я — прах у ног твоего святейшества — решили укоротить дни этого суеслова, но мы опасаемся, как бы при малейшей обиде не сбежал он к сарацинам. Не так ли? Секреты наши он может продать сарацинам. Не так ли? А сэра-цины стоят у наших ворот, всеблаженнейший. Не так ли? Фарсман может сбежать, как сбежал в свое время Хурси Абулели.

При упоминании об Абулели дрожь охватила Мелхиседека.

Он снова закашлялся. Звиад воспользовался этим.

— Самое главное заключается в том,-продолжал он, понизив голос и убедившись, что никто их не подслушивает, кроме икон, — чтобы выведать у Фарсмана секрет ковки мечей, режущих кость и сталь. Этот проклятый колдун пользуется индийской сталью каких-то неведомых свойств и арабским порошком неизвестного нам состава. Еще покойный Баграт пытал его трижды, бросал в темницу, грозил отрезать язык, вырвал все ногти с пальцев его ног, но ни звука не издал упорный.

Звиад прервал разговор и, посмотрев в глаза католикосу, убедился, что тот слушает внимательно. Приободрившись, Звиад добавил:

— Среди пленниц, привезенных из Кветари, есть одна по имени Вардисахар — служанка дочери Колонкелидзе. Мы решили женить на ней старика Фарсмана. Любит блудниц этот язычник — может быть, женщина выведает у него тайну.

Мелхиседек все же сомневался — не наложница ли Георгия Шорена. Старик поверил только в необходимость перестройки крепости Гартискари. Католикосу было известно, что на сороковой день после смерти Чиабера царь ездил в горы лишь для того, чтобы повидать эту Шорену.

Царский духовник не скрыл и того, что царь и царица поссорились из-за этой женщины.

Мелхиседек ценил царицу Мариам «как равноапостольную и великую ревнительницу церкви».

Мелхиседеку было ясно: освобожденная из крепости Гартискари, эта дочь греха опасна для царицы и для нравственных устоев государства.

Он решил уцепиться за удобный случай.

— Я подал бы царю хороший совет, Звиад, дорогой…

Спасалар насторожился.

— Если вы в самом деле хотите соблазнить Фарсмана, я бы посоветовал выдать за него дочь Колонкелидзе. Говорят, что она чародейка, эта лукавая женщина, и что она обвораживала людей и помоложе Фарсмана…

Звиад догадался, что католикос все еще имеет в виду Георгия.

Вновь постарался он исключить из разговора дочь Колонкелидзе и еще энергичнее провел ладонью по подбородку.

— Она все же дочь эристава, всеблаженнейший. Не пойдет она замуж за какого-то сарацина или иранца, или черт его знает, кто он! Не так ли? Кроме того, не она, а Вардисахар известна как колдунья. Простолюдинка, дочь сапожника, она была наложницей аланского царя. Но когда Чиабер изменнически убил аланского царя и забрал аланские крепости, он взял в плен эту женщину и подарил ее своей невесте Шорене.

После некоторого молчания он снова направил на Мелхиседека суровый взгляд и. заметил, что его доводы все еще не убедили, католикоса.

— А, дело девушки Фанаскертели улажено, всебла-женнейший. Государь подарил жизнь младшему сыну цхратбийского эристава Дачи. За этого несчастного мы и выдадим замуж девушку Фанаскертели. Его согласие уже, получено. Если же это-дело предадим гласности, то опорочим имя невесты; и тогда даже смерть. Фарсмана не поможет ей.

Католикос был против смертной казни— и ослепления Фарсмана, он требовал лишь, его изгнания, но теперь убедился, что это будет на руку сарацинам, и потому поверил во все, о чем говорил ему Звиад,

Мелхиседек согласился, чтобы главный судья временно приостановил дело Фанаскертели, Он не терял надежды и на то, что такое милосердие может обратить Фарсмана в Христову, веру.

Звиад счел беседу законченной и собрался уходить.

Католикос лежал, сложив руки и сжав уста, и глядел на иконы. Вдруг он повернулся к Звиаду.

— Это все хорошо, любезный Звиад, но… еще одно самое важное дело должно быть улажено навсегда.-И уставил на Звиада глаза-черные пуговички. — Ты проницателен, и тебе, известно, какое тяжкое бремя господь возложил на меня в этом мире. Царица Мариам посетила меня три дня тому назад. Она сидела вот в том кресле и обливалась горькими слезами. Жаловалась на распутность царя. Говорила, что решила постричься в монахини в Ведийский монастырь. Царицу Мариам грузинская церковь когда-нибудь причислит к лику святых, но сейчас пострижение ее в монахини было бы вредно для государства… Я требую от царя, Звиад-батоно, пострижения в Ведийскую женскую обитель девушки Колон-келидзе.

Звиад очутился в тупике, он понял, что отступать некуда, и решил сообщить католикосу то, что ему сказал царь:

— Это невозможно, твое святейшество! Гурандухт выдает свою дочь за Гиршела, владетеля Квелисцихе. Царь Георгий уже дал согласие…

Католикос счел это благоразумным, и отказался от своего требования. Было за полночь, когда трое светильциков провожали спасалара из, сада католикоса.

Звиад отпустил слуг и залюбовался усеянным звездами небом. В окрестностях моста Звездочетов громко кричал фазан.