Десница великого мастера

XXIX

Арсакидзе не спал эту ночь. Лаяли собаки под липами, какой-то шум послышался во дворе. Арсакидзе встал.

Опоясался мечом и вышел во двор. Там никого не оказалось. Собаки окружили его, виляли хвостами, трогали лапами, ласкали нового хозяина.

В саду спали цветы и пчелы.

Странное жужжание доносилось с пасеки, словно пели во сне эти всеми любимые насекомые. Мужественно боролся фазан с темнотой в долине Цицамури. Белые, совсем белые облака мелькали в горах, а горы были так легки, что казалось, вот-вот снимутся они с земли и растают в эфире. Под ними лежала долина Арагвы, похожая издали на море, дремлющее в заливе у Лазистана.

Стоял Арсакидзе и вспоминал море и свое детство. Вернулся в дом. Снял меч.

Но не спалось ему. Вардисахар его встревожила. Это измена. Но она не была для него неожиданной. Более неожиданным оказалось другое: Шорена— не молочная сестра. Молочная сестра-Мзекала…

Теперь вспоминает Арсакидзе: мать часто произносила это имя, раз даже заставила попа отслужить панихиду за упокой души Мзекалы…

Он лежал, вытянувшись на тахте, в темной комнате. Мысли снова возвращались к Шорене.

И так же как на исходе июня, когда в пасеке появляется новая матка, роем подымаются пчелы и преследуют улетающую от них царицу, так в этот миг поднялись мысли его и полетели за Шореной.

Вардисахар сказала правду. Он вспоминает подробно обо всем. После смерти Мзекалы семья Арсакидзе уехала в Лазистан. Пять лет про жили они там, затем жили в Константинополе и лишь после этого возвратились в Пхови.

Как вчерашний день, помнит Арсакидзе свою встречу с Шореной. Она была девочкой тоненькой, как стебелек русые локоны падали на щеки. Она прыгала, насвистывала, резвилась, как мальчишка, и скакала на неоседланной лошади.

Арсакидзе решил как можно скорее повидать дочь Колонкелидзе. Раз Гурандухт приехала в Мцхету-увидеть Шорену будет нетрудно. Так же как и в Пхови, он пойдет без приглашения в семью Колонкелидзе — просто, как приходит молочный брат в дом молочной сестры. Но вспомнил, что на этой неделе он очень занят и трудно будет найти время для этого,.

А что, если он встретится с ней наедине? Как быть? Нельзя же ему заниматься допросом. Кроме того, он ведь поклялся Вардисахар. Пусть даже она оказалась обманщицей. Но должен же он узнать как-нибудь, знает ли обо всем этом и Шорена.

Произошло нечто странное: в один миг изменился в его глазах облик Шорены. Вспомнил он ночь в Самтавро после вечерни. Промаячила черная ряса царского духовника. Закрывшись покрывалом, опустив голову, шла Шорена среди своих прислужниц. Она избегала взглядов толпы. Лицо, плечи, весь облик ее обволакивало какое-то бледное облако печали. Без стеснения разглядывали ее прохожие, а она шла, опустив голову, кроткая, правдивая сердцем. Гордо несла бремя, возложенное на нее судьбой.

Арсакидзе подумал об этом, и перед его глазами предстало двойное видение. Вардисахар шла рядом с Шореной. Хохотунья, трещотка, вся розовая, чувственная и влюбленная в жизнь, всегда жаждущая богатства и недовольная своей судьбой. Только для страсти, для ложа создана была она. Вот ее облик: она теряла возлюбленного и тут же сокрушалась о трех жемчужинах.

Арсакидзе вспомнил теперь и то, как Вардисахар заигрывала с кветарским эриставом… Сладострастен и похотлив был Колонкелидзе. Он не щадил ни служанок, ни птичниц, ни хлебниц — баб, от которых всегда пахло кислым хлебом, хинкали и птичником. Всю жизнь бедная Гурандухт мучилась, пристраивая его незаконнорожденных детей, Арсакидзе сам видел, как однажды эристав прижал Вардисахар к стене в прачечной… Как кобылица, прыгала и хохотала Вардисахар… Когда Шорена и Вардисахар встретились в воображении Арсакидзе, наложница аланского царя померкла в тени дочери Колонкелидзе. Чиста была Шорена, как крылья херувима, и печальна, как ангел скорби в Кинцвиси. У нее глубокий, грудной голос, как звон серебряных колокольчиков, что висят на древках знамен хевисбери. В ней мягкость и теплота горностая. Арсакидзе повернулся к стене, закрыл глаза и попытался уснуть. На другой день он должен был рано уйти из дому.

Издали слышался перезвон бубенцов, свист плети погонщика рассекал ночную тьму. Доносился непрерывный шум Арагвы. Защебетала какая-то птичка, но то был не соловей. Птичка насвистывала долго. Арсакидзе показалось, что она зовет в темноте свою возлюбленную.

Где— то залаяли собаки, и вновь спустилась тишина.

Нона стала сзывать кур. Трепетный свет проник в окна, и сон стал прясть узоры на дремлющих веках Арсакидзе…

Снилось ему: в спокойный осенний день идет он по хлебному полю. По колено спелые колосья, вокруг распустились маки, там и сям рдеют калина и боярышник. В поле стоит дуб, высокий, с густыми ветвями. На ветках дуба сидят дикие голуби. Они сладко воркуют…

Ручейки сбегают с холмов. Потрескавшаяся от зноя земля жадно вбирает влагу. Над ручейками высятся пугала, сделанные для устрашения медведей. Они мотают головами, как уставшие верблюды, вода льется в чан, расположенный на конце столба, столб запрокидывается, вода выливается, и пугало грохается о доску. Снова выпрямляется столб, снова наполняется чан, снова выливается вода, и по полям разносится грохот, производимый ударом пугала.

Пугало было не одно, они стояли по всему полю, и все ущелье было полно непрерывным грохотом.

Но удивительнее всего было то, что, несмотря на множество пугал, медведи смело расхаживали по хлебным полям. Кувыркались, ревели и мяли посев.

Идет Арсакидзе по ниве и видит, как Шорена подходит с другой стороны к ручейку. Девушка бойко перескочила ручей, как это она делала в Пхови, во время охоты. Идет, рассекает море колосьев, одежда на ней белоснежная и шейдиши василькового цвета. Склоняются перед ней пшеничные колосья, нежно изгибаются маки. Вот с ветвей дуба стремительно слетели дикие голуби, уселись на плечи Шорены и заворковали. Увидев Шорену, два медведя заревели. Один из них цвета спелых каштанов, другой — цвета осеннего папоротника. Поднялись на лапы, зашагали по-человечьи, с ревом направились к девушке. Арсакидзе пересекает хлебное поле — хочет зарубить медведей мечом, спасти от опасности друга сердца, Дернул меч Арсакидзе, но кто-то словно заколдовал ножны.

Заторопился, но колосья вяжут ноги, колени отяжелели, словно он увязает в смоляном море.

Медведи рычаг, топчут лапами золотистые колосья и красные маки, вот-вот доберутся они до Шорены и растерзают ее.

— Харай!…— кричит Арсакидзе, но даже голос не подчиняется ему.

— Харай!…— вопит Арсакидзе и рассекает ниву — не ниву, а смоляное море. Колосья путаются в полах чохи.

Медведи легли у ног Шорены. Не рычат больше, не топчут лапами нивы. Шорена наступила ногой на голову одного из них.

Виноградные листья, шитые золотом, засверкали на шейдишах Шорены. Наклонилась она к медведям и стала их ласкать.

Издали смотрит остолбеневший Арсакидзе, как его нежная подруга ласкает зверей.

Дикие голуби сидят на плечах Шорены, поют сладчайшие песни, красные маки нежно изгибают стебли, гнутся золотые колосья, преклоняются пред непорочной невестой. Медведи лежат у ног ее и смотрят на нее возбужденными от страсти глазами…

И как раз в это время Нона разбудила Арсакидзе.

Уже наступал бледный рассвет.

— Вставай, сударь, скорпионы просверлили каменную стену, — сказала она.