Детство Ивана Грозного

В зените власти

Долго убивалась по деверю неутешная княгиня Анна. Она смутно догадывалась о том, что старшая дочь как-то связана с этим арестом, но ничего не могла доказать, причастные к тому лица не выдавали тайны. Она умоляла Елену еще раз вызволить дядю, но дочь раз и навсегда дала понять, что это невозможно: она сама оклеветана, а дядя так явно добивался власти в Боярской Думе и вел себя столь неосмотрительно, что вызвал враждебность со стороны бояр, среди которых слыл чужаком-изменником. В этом была немалая доля истины, так как сторонники дяди гуляли на свободе: Михаил Воронцов, например, хотя и был вначале арестован и удален из Думы, остался не наказан, а со временем даже награжден почетным титулом главного воеводы и наместника Новгорода.

Опекунский совет по существу развалился. Узнав об аресте Глинского и его приспешников, Семен Бельский и окольничий Иван Ляцкой испугались, что их постигнет та же участь, и бежали из Серпухова в Литву. В это время Иван Бельский в Коломне обустраивал воинский стан по поручению Боярской Думы, как вдруг его схватили, заковали в цепи и отправили в тюрьму, обвинив в сговоре с братом Семеном и Иваном Ляцким. Однако Дмитрия Бельского не тронули, и он затаился тише воды, ниже травы. Узнав о событиях, князь Андрей безвылазно сидел в своем удельном городе Старице и только на словах считался членом опекунского совета.

Гонения не коснулись лишь многочисленного и воинственного клана Шуйских.

Зато резко возрос авторитет великой княгини Елены и Овчины Телепнева-Оболенского: они помогли Боярской Думе развалить ненавистный верховный опекунский совет. Елена, конечно, кривила душой, уверяя мать, что сама пострадала; наоборот, она как никогда окрепла, что бы ни говорили о ее отношениях с Овчиной. Зато дядю, заточенного в ту же темницу, из которой она его вызволила, теперь обвиняли во всех смертных грехах: в Литве он-де отравил государя Александра, а на Руси — Василия Третьего, и его семью хотел отдать на растерзание польскому королю.

Елена понимала, что это подлая клевета, но не возмущалась. В отличие от дяди, который, добиваясь успеха, терял контроль над своими поступками и витал в облаках, племянница училась твердо взвешивать каждый свой шаг. Еще недавно, вспоминая покойного мужа, она кипела гневом из-за того, что он не завещал ей править Московским государством. Теперь она поняла, что это привело бы ее к провалу: та же легендарная Ольга была русской до мозга костей. Не Игорь, а его дружина возвела ее на престол, а ей, чужеземке, бояре не поверили бы, стань она хоть семи пядей во лбу. Ранее она жаждала сидеть в Стольной палате рядом с сыном — теперь уступала это место Овчине: можно править и из женских палат руками влиятельного и верного до гроба слуги и любовника. Она твердо усвоила: надо считаться с местными обычаями, писаными и неписаными законами народа, которым ты хочешь владеть. И держалась теперь скромно, не кичилась перед боярами, выслушивала их советы и соглашалась, на деле творя свою волю.

Как верная вдова покойного великого князя Василия, она взялась закончить то, что он не успел при жизни. За полгода звонница, недостроенная мужем, была завершена и, как он того хотел, ясными колокольными голосами возносила к Господу ее вдовьи молитвы за него. Земляной ров и пятикилометровая каменная стена опоясали Китай-город — новая неприступная преграда врагам. Если и посмеют дойти до столицы, то лягут под ней костьми. Отстраивались порушенные и возводились новые крепости на окраинах Руси: пусть не только москвичи, но и весь народ знает, что не чужеземка она, а до глубины души русская, раз так заботится об укреплении рубежей державы.

Москва похорошела, обустроилась. Василий мечтал из деревянной превратить ее в белокаменную и уже много новых домов возвел, Елена завершала его планы.

Государыня любила ездить по столице — то в бричке, то в легких санях, смотря по времени года, и обязательно брала с собой старшего сына. Красивый сероглазый малыш с горбоносеньким «византийским» профилем, разодетый, сверкающий драгоценностями, под правой рукой у молодой матери, вызывал восторг у толпы, выкрикивавшей здравицу в их честь. Многие падали на колени, как перед иконой божией матери с младенцем, да и было в их позах, одеянии и иконописной красоте некое сходство с образом Владимирской, умилявшее простых людей. Елена снисходила даже до того, что останавливала кучера и выходила погулять по Торговой площади, расспрашивала купцов про их нужды; соглашалась: пора чеканить новые деньги, в старых серебряных слишком много подмесу и обрезки, так что изображенный на иных гривнах великий князь с саблей сидел на коне с подсеченными копытами и хвостом. В центре Пожара[25] на лобном месте чеканщикам монет, уличенным в подмесе, заливали горло оловом, а обрезчикам секли руки. Елена пошла на большие траты — начала размен разновесных монет на новые. Их чеканили по единому образцу с изображением всадника-копьеносца, и народ тут же прозвал их «копейками».

Меньше стало грабежей и насилия. Сменили управление на местах, выборные дворяне — губные старосты не давали разгуляться наместникам-лихоимцам.

Гораздо сложнее было наладить дружественные отношения с соседними государствами. Но тут уж Елена целиком положилась на милого друга Овчину и бояр, которыми по-существу теперь руководил он, хотя докладывал великой княгине о каждом предпринятом шаге. Особенно много хлопот доставлял престарелый литовский правитель Сигизмунд. Подстрекатели-перебежчики Семен Бельский и Иван Ляцкой заверяли его в том, что Русь, управляемая молодой вдовой с неразумным младенцем, не устоит перед Литвой, и Сигизмунд сговорился с крымским ханом Саиб-Гиреем действовать сообща, хотя это и стоило старику немалых денег на богатые дары-поминки. Литовские пограничные отряды жгли посады вокруг русских крепостей, подкапывались под их стены.

— Старик совсем одурел, мечтает отнять у нас то, что завоевал еще дед нашего Вани в честном бою! — возмущался Овчина. — Ничего, будет еще локти кусать: мы с боярами решили объявить войну Литве, сколько можно терпеть их наскоки?

И верно: через несколько дней бояре, забыв о внутренних склоках, объединились и попросили у митрополита благословения на войну с Литвой. В Тронную палату призвали даже Елену, и первосвятитель с поклоном обратился к ее сыну:

— Государь! Защити себя и нас! Действуй, а мы будем молиться: гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!

Ваня степенно кивнул головой, как заранее научили мать и дядя Овчина. Мальчик уже понимал, что является самым главным человеком на Руси, великим государем. С утра до вечера мать, Аграфена и ее брат втолковывали ему это, и он охотно входил в роль, потому что все, что происходило вокруг, пока воспринимал по-детски, как веселую и очень интересную игру.

Елена же переживала это событие, как свой личный триумф. На границу командовать войском уехали Шуйские, Иван Телепнев-Оболенский и многие другие бояре. Гонцы привозили ей сообщения о ходе боев. Иногда в Москву пригоняли пленников, доставляли богатую добычу; но бывало, присылали короткие сообщения о поражениях, о сожженных русских городах и селах.

Елена, уже как истая русачка, то сияла счастьем, то горевала, обсуждая с Аграфеной и ближними боярынями вести с полей сражения. А Ваня выстраивал своих деревянных солдатиков, и русское войско неизменно побеждало литовское. Бои шли и в саду, куда боярыни присылали своих сыновей, одногодок Вани. Юный государь определял, кому из них быть русским, а кому — литовцем. Сам он вставал во главу московского полка и отбирал себе воинов покрепче, так что всегда одолевал врага. Но мальчишки подчинялись Ване не только потому, что он был великим князем, — они знали, что он заседает в Думе с их отцами как равный, обсуждает с ними будущие сражения и узнает вести с бранных полей из первых уст.

И «литовцы» покорялись ему с восторгом.