Детство Ивана Грозного

Перед погромом

В это самое время из Владимира по дороге в Москву мчался отряд в триста вершников, возглавляемый сыном Ивана Шуйского Петром. Сам Иван Васильевич заканчивал дела и отдавал последние распоряжения своим верным слугам — владимирским боярам и воеводам.

Наконец, оставшись один в домашней молельне, рухнул на колени пред образами, прося угодников помочь ему в святом деле. Он был глубоко убежден в своей правоте: разве можно допускать, чтобы эти выходцы из Литвы, прикрывающиеся сомнительным родством с великокняжеским домом, управляли Русью?! Только они, Шуйские, исконно русские, Рюриковичи, имеют на это право. Их прадеды, сыновья самого Александра Невского, Андрей и Даниил, породили ветвь князей суздальских — Шуйских. Вот из какой седой дали тянется их родословная! И эта родословная дает им, Шуйским, законное, а не придуманное право не только на первобоярство, но даже на великокняжеский трон! А тут выскочка Иван Бельский посмел перебежать ему дорогу, — так пусть пеняет на себя! Сегодня уже не будут нянчиться с ним и его подпевалой, изменником Иоасафом — обоим придет конец!

Скоро он уже катил по санному пути и через несколько часов нагнал дружину сына на въезде в Москву.

Вот и знакомое подворье. От дыхания собравшихся на нем клубится пар. Ржут кони, переговариваются люди. Шуйский сразу приметил новгородцев — молодцы, явились вовремя поддержать своего земляка и покровителя! Впрочем, они всегда готовы выступить против москвичей, никак не могут забыть повешенных Еленой на дороге тридцати своих земляков! Московский выкормыш митрополит Иоасаф особенно им ненавистен — сколько раз еще до своего избрания он принимал литвинку в Троице-Сергиевой лавре, а позднее в сговоре с Бельским лишил власти его, Шуйского, коренного новгородца!

Иван Шуйский вошел в дом, а там пир горой и дым коромыслом, хотя дело еще не сделано. Ну да пусть: хмель молодцу не помеха, согреет и храбрости добавит. Двери, несмотря на мороз, почти все время распахнуты: заходят вновь прибывшие. Для ратников попроще особый стол с брагой и закуской — выпьют, погреются — и опять во двор: в доме места для всех не хватает.

Увидев Ивана Шуйского, пирующие потянулись к нему с ковшами хмельного. Кое-кто уже изрядно перебрал и лез целоваться. Владимирский воевода сделал общий поклон и прошел к племяннику.

— Макария оповестили? — спросил вместо приветствия.

Тот только кивнул.

— Он уже в Чудовом?

— Там. У настоятеля Афанасия спрашивали, говорит, заперся в келейке и молится.

— Ну, пусть молится за наше правое дело.

Теперь можно и выпить, и облобызаться с единомышленниками, чтобы ценили его расположение.

Из ворот выехали в глухую полночь. Москва будто вымерла, нигде ни огонька. Площади и улицы были пустынны. Цокот конских копыт и возбужденные хмельные голоса далеко разносились окрест. Только такая тишина напряженней крика: москвичи не спали, они догадывались о том, что должно произойти. Сквозь закрытые ставни окошек, затянутых бычьим пузырем или слюдой — в домах побогаче — пробивался свет лампад, свечей и лучин. Московский люд гадал: неужели опять придут к власти Шуйские, а с ними новые поборы и притеснения? Помоги, Господи, нам, грешным, оборони от лютых ворогов!

Молился и митрополит Иоасаф: служки сообщили ему о готовящемся перевороте. Пытаясь предотвратить его, он задумал провести богослужение с крестным ходом. Принять в нем участие согласились многие верные бояре и святители, но гостивший у Иоасафа архиепископ новгородский Макарий наотрез отказался. Более того, сославшись на недомогание, отправился в Чудов монастырь: дескать, в митрополичьих покоях шумно и людно, а ему надобно уединиться и в тиши испросить у Господа прощения и совета.

Гостеприимный настоятель Чудова монастыря Афанасий долго не мог взять в толк, зачем явился к нему прославленный новгородский владыка. Несколько дней он помогал Иоасафу нести праздничные службы и все время гостевал в его хлебосольном дворце: там куда удобней и угощение богаче, а тут вдруг напросился к чудовским монахам. Но не спросишь же об этом знатного гостя! Афанасий велел извлечь из погребов все самое лучшее, но нежданный владыка попросил не беспокоиться. Пришлось отвести его в келью и подать ему скудный ужин, какой гость сам попросил.

А Макарий, едва запершись, бросился на колени перед образом Божией матери с младенцем на руках, повторяя бессчетно:

— Пресвятая Богородица, матерь Господа нашего, прости и помилуй мя, грешного!

Его снедали стыд, тоска и запоздалое раскаяние.

Не надо было ему покидать Новгород, чуял он: что-то неладное затевается. Но как ослушаться благодетелей и почетных горожан Шуйских, столько сделавших для Новгородского собора! К тому же, приехавшие за ним уверяли, что юный государь недоволен Иоасафом, которого Макарий выдвинул в митрополиты за кротость и беззаветную веру. Надо было разобраться. Поехал, жил у Иоасафа. Убедился, что юный государь жалует, даже любит старца. И вот сегодня на заутрене кто-то шепнул ему в самое ухо: «Владыко, твои верные новгородцы велят тебе сегодня ночевать в Чудовом монастыре». Шепнул и пропал в толпе, будто его и не было.

Попробуй, ослушайся. Он, Макарий, связан Новгородом по рукам и ногам.

Наверняка этой ночью заберут ветхого старца Иоасафа, а может быть, и умертвят. Он, Макарий, обязан был предупредить митрополита о грозящей опасности, но вместо этого, бормоча что-то маловразумительное, отправился в Чудов монастырь. И сейчас стоят перед ним недоумевающие и опечаленные глаза старца: «Чем я тебе не угодил?»

Снова и снова в слезах испрашивал Макарий у Господа Бога прощения, но облегчение не приходило. И тут откуда-то издалека послышался шум, лязг оружия, и вдруг все перекрыл пронзительно-тонкий не то человеческий, не то животный вопль.