Детство Ивана Грозного

Чары Феди Воронцова

Новгородский архиепископ Макарий еще при жизни Ивана Шуйского был назначен митрополитом всея Руси. На этот раз, ничего не объясняя, он со всех городов согнал святителей на выборы «своего человека». Впрочем, никто не противился: давно уже все были наслышаны об учености Макария, его милости к простолюдинам и заступничестве за сирых и убогих. В Новгороде он добился снижения податей, более дешевых цен на хлеб. Народ благоговел перед ним. Послушать его речи, исполненные простоты и мудрости, стекались в храм со всех концов Руси, а уж в знании божественных писаний ему не было равных.

Переселившись в Москву, Макарий понял, что попал в ловушку, и запоздало вздыхал о покинутом Новгороде. Там он осуществил свою мечту: собрал воедино все божественные книги, какие обретались на русской земле. Более тринадцати с половиной тысяч листов насчитывалось в «Четьи-Минеях» — книги Ветхого Завета, жития и поучения святых людей объединил он в этом труде, одних только житий насчитывалась тысяча триста. В Новгороде Макарий сплотил вокруг себя многих просвещенных людей. Это и дворянин Адашев, поставлявший ему редкие книги из дальних стран, и знаток летописей дьяк Толмачев, и священник Сильвестр, и просвещенный боярин Василий Тучков. Вместе они обрабатывали, переписывали и переводили знаменитые сочинения седой старины.

Теперь в Москве Макарий оказался один. Правда, некоторых соратников он сумел переманить в столицу, и все же был связан по рукам и ногам: и в Думе, и даже на своем подворье за ним следили соглядатаи Шуйских. «Измена» двух первых митрополитов — Даниила и Иоасафа, которых они считали «своими старателями», сделала властителей подозрительными даже к самым, казалось, близким людям.

Макарий бился в их тенетах, как муха в паутине; привыкший говорить то, что думает, теперь он взвешивал каждое слово. А тут еще засевшее занозой в сердце воспоминание об Иоасафе, которого он бросил в самый страшный момент его жизни, и косые недоверчивые взгляды юного государя в Успенском соборе: ведь именно Шуйские предпочли Макария его любимому святому отцу Иоасафу! Именно его, Макария, избрали в те дни, когда Иоасафа заточили на Белоозере!

Прошел уже почти год жизни в Москве, а Макарию по-прежнему казалось, что он справляет службы под стражей. Первосвятитель ловил липкие взгляды послухов[46], недоверчивые, холодные — прихожан, любивших простодушного Иоасафа, но всего более его тревожили убегающие глаза юного государя. Он должен был растопить эту холодность и недоверие, расположить мальчика к себе. И не ради своего благополучия — ради будущей Руси. Быть может, мученик Иоасаф простит его, когда он продолжит начатое им воспитание в юном великом князе самодержавного монарха, главы единого вселенского православного государства.

Но Ваня выздоравливал медленно. Причиной его болезни был не физический недуг, а тот душевный надлом, который пережил он в страшную ночь после рождественских праздников. На высоком выпуклом челе его пролегли тонкие морщинки, еще заметнее стали синие жилки на висках. Что-то жесткое проступило в горбоносом профиле, в тонкой линии губ, кончики которых теперь редко поднимались в улыбке. Худенький, он возвышался над сверстниками и в свои двенадцать лет казался пожилым. По-взрослому держался он и в кругу детей, которых Шуйские отбирали теперь с особым тщанием в семьях своих прихлебателей.

Обычно Ваня отсиживался в сторонке, равнодушно наблюдая за шумными играми, которые когда-то сам так любил. Мысли его витали где-то далеко отсюда. В них чередой проходили все близкие люди, умерщвленные Шуйскими, и тогда глаза его сверкали горячими углями; или же всплывали редкие минуты былого счастья с родителями, и мальчик зажмуривался, чтобы подольше удержать их перед собой.

Однажды он с неохотой открыл глаза, расставаясь с милым образом матери, который удалось вызвать в памяти, — и вдруг увидел перед собой женственно красивое лицо своего рынды Федора Воронцова, который, хотя и был на несколько лет старше Вани, но тоже любил носиться по саду, а особенно показывать свою ловкость в кулачном бою.

Ване почудилась усмешка на этом живом выразительном лице. Ему показалось, что Федя угадал его мысли, самое дорогое и сокровенное для него.

— Чего тебе? — почти враждебно спросил Ваня, разглядывая сощуренные глаза в длинных ресницах, тонкий нос с изящными ноздрями, волнистые волосы, то и дело лихим кивком отбрасываемые назад. Это лицо почти магически притягивало к себе постоянно меняющимся рисунком длинных бровей, изгибом ярких губ.

— Да надоели мне эти остолопы, недоумки чванные! Ума ни на грош, а в разговорах одно: кто кого породой выше.

Такое суждение понравилось Ване, и он уже милостивей взглянул на отрока, который сам принадлежал к знатной и родовитой фамилии, но, видимо, не больно это ценил. Его отец заседал в Думе, хотя не в первых рядах — значит, в лакеях у Шуйского не ходит. Это тоже располагало. Ваня презирал боярскую драчку за места у трона, невежество и жадность государственных советников, прикрываемые напускной важностью.

— Позволь, государь, посидеть рядом, набраться от тебя ума-разума. Ты же дюже грамотный, — попросил Федя, угадывая растущее расположение Вани, — а то я от этих балбесов и сам уже обалдел.

— Сиди, небось, место не просидишь, — сдержанно разрешил Ваня. Ему приятно было смотреть в большие темные глаза с поволокой. Радовала и неприкрытая Федина лесть — Ваня еще по-детски не умел отличать ее от искренней сердечной похвалы. — А ты откуда знаешь о моей грамотности?

— Слухами земля полнится, — уклончиво ответил Федя.

Ваня захотел проверить, насколько Воронцов умен и знающ, но скоро убедился, что, критикуя других, Федор сам круглый невежда.

— Да ты не выспрашивай меня, я в науках не кумекаю: откуда у моего отца деньги на книги? Это ты, государь, можешь сидеть по монастырским библиотекам, сколько влезет, а у нас кроме псалтыря ничего нет. Зато отец на счетах дюже дошлый, да вот жалость: счет ведет только чужим деньгам! А у самого-то в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи! — и Федя залился беззаботным смехом.

Ване понравилась даже эта его беззаботность: она отвлекала от тяжелых мыслей, давала краткий отдых измученной душе. День ото дня он открывал в юноше все новые сомнительные черты: леность, безалаберность, злоязычие, эгоизм, желание высмеять других, а себя выставить в лучшем свете. Но это не мешало ему все больше и больше привязываться к Феде, как случается с одинокими и обездоленными детьми, лишенными родственной заботы: на любое существо — будь то человек или собака — они могут перенести всю силу ни на кого не растраченной любви и ласки. А это был почти сверстник, да еще с таким веселым нравом и ангельской наружностью.

Скоро Ваня уже просто не мог обходиться без обожаемого Феди: считал время, когда снова сможет оказаться рядом, разговаривать и упиваться болтовней самовлюбленного юнца. А тот сразу заметил это и постарался как можно выгоднее использовать для себя.

— Слушай, государь, а почему меня нет в твоей свите, когда ты заседаешь в Боярской Думе? Окружили тебя тупыми уродами, смотреть противно. А ведь, если поразмыслить, твоя мудрость прекрасно сочеталась бы с моей внешностью, — Федя для наглядности состроил томную мину и поиграл мускулами на руках. — Подумай над этим.

Ваня в тот же день имел разговор с Андреем Шуйским, и тот, окинув государя насмешливым взглядом, согласился, хотя и сделал замечание, от которого мальчик вспыхнул маковым цветом:

— Пусть стоит хоть за троном, если это тебе, государь, надобно. Только смотри, великие князья на Руси никогда не интересовались мальчиками.

Первобоярин сдержал свое обещание. Однако перед этим он вызвал Федора Воронцова на свое подворье, принял его, развалясь в качалке и, не предлагая сесть, объявил, вприщур оценивая красавца:

— Ладно, так и быть, включу тебя в великокняжескую свиту, но смотри, баш на баш: в ответ на мою милость будешь делать то, что велю! Познакомь его с радостями великокняжеских утех, чтоб не лез в государственные дела, а развлекался! О державе есть кому и без него позаботиться! Можешь скакать с ним по городу во весь опор, не беда, ежели кого из простолюдинов подавите. Пусть народ знакомится с государем!.. Неплохо, если в каком углу прижмете смазливую девку, ясно? Пусть учится! Когда умишко под бабьими юбками растрясет, веселее станет, не будет на нас, бояр-благодетелей своих, волком смотреть. Смекаешь, парень?!

За время поучения Федор только преданно моргал длинными ресницами, переминался с ноги на ногу и поддакивал.

— Ну, а теперь можешь отправляться к своему дружку!

Федя скатился с первобоярского крыльца чуть не кубарем, ненавидя своего нового хозяина и не меньше — самого себя за пережитое унижение. Рдея от бессильного гнева, перекатывая желваками на скулах, примчался домой и тотчас же рассказал о только что состоявшейся встрече.

Семен Воронцов, низенькое невзрачное существо с конопатым носом, до сих пор удивлявшийся тому, как он мог породить такого красавца, пожевал бледными губами и хитро ухмыльнулся, — только эту хитрость ему и удалось передать в наследство младшему сыну.

— И чего ты пары пускаешь?! Радоваться должон, тебе государственное задание дали: учить великого князя мужскому делу. Ты и учи, тебе не впервой. А от государя за учение плату потребуй, чтоб он вместо Третьякова меня на казну поставил. Третьяков уже на ладан дышит, самое время его сменить, и бояре обрадуются: пока венценосец развлекается, им, сердечным, легче будет мошну набивать. Вот это и будет наше «баш на баш» Андрею Михалычу Шуйскому, а ему нечего будет нам возразить, пусть-ка поищет тебе замену — днем с огнем не найдет другого такого удальца!

И Семен Воронцов любовно погладил сына по плечу.

Вдвоем они разработали план, как подвести «младенца» (так они за глаза называли государя), к мысли о необходимости замены Третьякова им, Воронцовым. И Федя, гордый доверием отца, приступил к делу уже на следующий день.

С утра вместо надоевших игр в войну он предложил Ване прокатиться по городу — других посмотреть и себя показать.

Ваня на красивейшем, сером в яблоках, жеребце скакал, разряженный в пух и прах, по узким улочкам Китай-города в окружении таких же, как он сам, голоусых вершников. Он не знал, что и конь, и богатая сбруя, и роскошные одежды, — все выдано по прямому указанию ненавистного Андрея Шуйского, а когда увидел деланно-удивленное лицо боярина на Соборной площади, почувствовал себя по-настоящему счастливым: пусть знает враг, что рядом с ним уже не мальчик, и теперь они будут на равных!

Видя несущуюся навстречу кавалькаду разодетых юнцов, у которых еще молоко на губах не обсохло, миряне вынуждены были жаться к стенам домов, чтобы не попасть под копыта застоявшихся на конюшнях рысаков. Женщины, визжа и подхватывая юбки, убегали, показывая голые ноги. Какой-то хромой, не успев убраться с дороги, отлетел к обочине да так и остался лежать недвижно, обагрив кровью деревянные брусья мостовой. Ваня хотел было остановиться, но насмешливый огонек в глазах любимца Феди заставил его пришпорить коня. Гиканье сверстников, топот копыт, ветер, бьющий в лицо, опьяняли Ваню. Он беспричинно хохотал, восторженно глядя на Федю.

На паперти какой-то небольшой церквушки они вдвоем спешились и вошли в прохладные сени. Изможденная, но миловидная молодая нищенка протянула им руку, Федор подал ей монету, но тут же запустил одну руку ей под юбку, а другую — за пазуху. Нищенка, взвизгнув, отпрянула, а Федя как ни в чем не бывало подмигнул Ване и в приделе жарко шепнул на ухо:

— Я тебе скоро в беседку монашку приведу — попробуешь! Тебе пора уже, это самая большая сладость в жизни… Да ладно, не красней! Говорю — пора! Когда научу — потом сам не оторвешься!

Ване было нехорошо от стыда и какого-то незнакомого чувства томления, но он старался не показывать его. Когда, зардевшись, выскочил из церкви, нищенки уже и след простыл. Он заметил, что некоторые ребята из свиты косятся на его пылающие щеки и сказал, что в церкви невыносимая духота. Потом, возглавив кавалькаду, поскакал во дворец и ушел один в детскую.

Пообедав, решил до вечера не выходить и не встречаться с Федором, но любопытство и желание поговорить с любимчиком пересилили, и он вышел в сад, где уже дежурил Воронцов-младший. А тот даже не упомянул о происшествии в церкви, а завел разговор о Шуйских, о том, как князь Андрей пригласил его в свои хоромы, угощал вином и задушевно беседовал.

— Ты знаешь, он просил меня отказать тебе в дружбе и звал к себе в соглядатаи! — вдохновенно врал Федя. — Может, думаешь, я заробел, согласился?! Да ни за какие пряники! Я ценю и никому не продам нашу дружбу! Я даже романею[47] пить из его кубка отказался! Потому что кубок этот, да и вся его золотая и серебряная посуда — твои собственные! Те самые, что тебе отец с матерью в наследство оставили!

— Но они их в мою же казну брали! — возразил Ваня.

— А ты и поверил? — удивился Федя, глядя в круглеющие от негодования Ванины глаза. — Так об этом вся Москва наслышана! Они на твоих ковшах, братинах, сулеях и чарках царскую печать уничтожили, а вместо нее свое клеймо поставили, будто их предками завещано! А худороднее Шуйских до кончины твоей матушки никого на Руси не знали! У них и клочка земли-то не было, вот они и пошли в услужение к московским великим князьям, а на деле-то всегда их ненавидели всей душой! Покойный Иван Васильич — смех сказать — и зимой и летом в одной и той же выцветшей шубейке ходил — мухояр[48] зелен, подбитый вылезшей куницей. Смотреть на него и то было срамно!

Ваня помнил эту шубейку Ивана Шуйского, в которой он заседал в Думе, когда была еще жива великая княгиня Елена, и не мог ничего возразить, подавленный Фединой речью.

— Да они и сейчас тебя обкрадывают! Тебе крохи достаются, зато их сундуки набиты. Третьяков у них под пятой. Что Шуйские скажут, то он и делает! Вот бы тебе на место ихнего казначея моего батьку посадить! Уж он бы не позволил никому тебя обсчитывать! Не гляди, что старый. Ох, и зажили бы мы тогда с тобой, государь!

— Разве они позволят?.. — робко возразил Ваня. — Всю власть себе забрали, как первые опекуны!

— Да долго ли им еще властвовать?! Тебе уже без малого тринадцать, два года пролетят незаметно, и опекунству конец! Ты и сейчас уже взрослый парень — ростом выше меня вымахал! Чего ты боишься, государь? Прикрикни на них, а то пригрози народ позвать! Дескать, сейчас выйду на лобное место, на Пожар, и кликну: «Люди добрые, спасайте вашего государя от его гонителей!» И все как один встанут за тебя. А я — первый!

Ваня смотрел на Федора завороженно, но в душе рос страх, опутавший его с детства: как это у него все запросто?.. Ведь коли не удастся — в бараний рог скрутят!

Однако зерно было брошено на добрую почву: ненависть к Шуйским и жажда освободиться от прочной опекунской паутины день ото дня делали свое дело. Федя больше не повторял своего предложения, но Ваня не мог забыть его, да оно совпадало и с его собственными мечтами.