Детство Ивана Грозного

Смерть не приходит в одиночку

Надежды на скорое воцарение Шигалея в Казани не оправдались: татарская знать, которая вызволила его из опалы, не сумела одолеть Сафа-Гирея, поддержанного крымчаком Саиб-Гиреем. Он вновь набрал силу после внезапной смерти своего брата Ислама. На грамоты, посланные из Москвы Сафа-Гирею, он отвечал дерзкими набегами на русские земли, грабежами, угоном людей в рабство. Снова полилась православная кровь.

Ответить Казани войной Русь не могла: не прекращались стычки на границе с Литвой. А тут еще пришлось посылать боевые отряды против летучей крымской конницы. Саиб-Гирей хотя и не наносил открытых ударов, но держал южное порубежье Руси в постоянном напряжении.

Днем и ночью скакали гонцы в Москву со всех концов — докладывать великой княгине о победах и поражениях. На торговой площади глашатаи вещали простому люду о доблести и наградах отличившихся. Многие бояре отбыли на границы командовать полками. Любимый слуга Елены Овчина Телепнев-Оболенский почти не бывал на Москве, изредка присылая короткие вести; его передовой полк принимал на себя первые удары наступающих. Боясь за его жизнь, Елена нервничала и много молилась. Чувствуя ее душевные метания, Ваня, как мог, старался утешить мать:

— Не печалься, мама! Вот увидишь, я скоро подрасту, прикажу отлить много пушек, наковать пищалей, соберу большое-пребольшое войско и всех врагов разгромлю! И литовцев, и крымчаков, и казанцев! Попомнят они наши слезы! Ну, потерпи еще немного!

Елена мягчела сердцем, улыбалась сыну и, когда после уроков дядька уходил из детской, она расставляла вместе с сыном игрушечное войско на ковре и вместе с деревянными солдатиками выполняла его команды.

В один из таких домашних боев и позвала ее Аграфена в соседнюю горницу. Ваня не обратил на это внимания, решив, что прибыл очередной гонец с докладом.

— Михайло Львович помер, — сдавленно шепнула мамка.

Елену будто обдало холодом. Она представила, какими воплями наполнятся женские покои, когда мать узнает о смерти любимого деверя. Всего полгода просидел он в темнице, куда его бросили в пору расцвета, жизнерадостного, полного сил и энергии. Елена решила пока не сообщать никому из родни, сама отправилась в последний приют дяди. То, что увидела там, повергло ее в ужас.

По отсыревшим ступеням спустилась она в каменный мешок тюрьмы. Со стен свисали еще не убранные цепи, рядом валялась колода, снятая с плеч. Дядя, похожий на скелет, обтянутый кожей, лежал на земляном полу; не было никакого сомнения, что он умер от голода. Печать страдальческого удивления лежала на лице.

Елена с трудом задвинула скрипучую дверь и, оставшись одна, с рыданием бросилась на окоченевшее тело. Запоздалая жалость сжала сердце. Перед глазами проносились пышные приемы, которые устраивали дяде знатнейшие литовские вельможи. Иногда дядя брал ее с собой. Очаровательная девочка вызывала у всех восхищение и тоже способствовала его успеху…

А потом побег. Дважды печатью изменника клеймили дядю — сначала в Литве, потом на Руси. И вот неожиданный удар от родной руки и мученическая смерть.

«Прости, прости!» — твердила Елена, обливая дядино лицо слезами, но они не принесли облегчения. Так с камнем на груди и вернулась во дворец, помертвевшая от боли и страха.

Именно страх заставил похоронить дядю тайно, глухой ночью, без всякого чествования в маленькой неприметной церкви святого Никиты на Неглинной.

Но потом Елена одумалась. Вернувшийся с литовской границы Иван Овчина убедил, что негоже родного дядю государыни хоронить, как простолюдина. Гроб из могилы вынули, отвезли в Троицкий монастырь, сообщили о том невестке покойного Анне, и она отголосила по деверю, которому на этот раз воздали все полагающиеся почести.

Еще носили траур по Михаилу Глинскому, как новая весть: умер князь Юрий Иванович, брат великого князя Василия, в той самой горнице, где погиб его племянник, юный страдалец Дмитрий Угличский. Хоронили Юрия со всеми почестями, положили в великокняжеской усыпальнице Архангельского собора; хотя и разнеслось в народе, что умер он страдальческой смертью от голода, но над его гробом по-настоящему плакал только единоутробный брат его Андрей. Елена была на похоронах, но во время погребальной церемонии ее терзала одна лишь мысль: ушел один деверь, но остался на свободе другой, такой же претендент на престол. Кто знает, что у него на уме?.. Правда, его любил покойный муж, но почему после его похорон Андрей безвыездно засел в своих Старицах? Почему, будучи опекуном, не навещает любимого племянника, с которым так часто играл до кончины брата? Выходит, любовь эта показная?

И заработали угодливые злые языки, заметив холодок в отношениях между молодой княгиней и ее деверем. Елене нашептывали, что недоволен, мол, старицкий князь тем, что не расширила его удела, как о том просил он после смерти брата; Андрею же — что готовит ему невестка участь Юрия… Елена пыталась выведать у деверя, кто настраивает его против нее, но Андрей отмалчивался — зачем навлекать гнев государыни на других людей!

Так было уже и до смерти Юрия, но вот его не стало, и недовольство друг другом переросло во взаимный страх. Андрей не показывался в столице, боясь быть схваченным и посаженным в темницу, а Елена подозревала, что он копит в своем уделе силы для захвата великокняжеского трона.

Чтобы выманить деверя из Старицы, Елена потребовала, чтобы он со своим ополчением приехал в Москву на совет о казанских делах. Андрей послал своих людей, но сам ехать в столицу отказался, сославшись на болезнь. Елена снарядила лекаря Феофила в Старицу, и тот, вернувшись, доложил, что болезнь уж не так серьезна, чтоб лежать в постели: всего лишь болячка малая на ноге. Обиженный недоверием, Андрей настрочил великой княгине письмо, которое завершалось словами: «Согрей мое сердце милостью. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?»

Письмо великой княгине должен был доставить ближний боярин князя Андрея Федор Пронский, но по дороге в Москву его перехватили воины великокняжеской дружины, ведомой князьями Никитой Оболенским и Иваном Овчиной. Дружина была послана на тот случай, если отправленному одновременно владыке Крутицкому Досифею и другим святителям не удастся уговорить князя Андрея покориться воле Елены, и он вздумает вдруг бежать. Верный слуга Старицкого князя донес ему о перехвате боярина Пронского и идущей на Старицу дружине. Объятый страхом, Андрей решил, что дружина послана схватить его.

Что оставалось делать? Стояла глубокая осень, моросил холодный дождь, но несчастный князь с женой Ефросиньей и сыном Владимиром вынуждены были спешно покинуть свое родовое гнездо — почти без поклажи — только одевшись потеплее. Но вскоре Андрей убедился, что все дороги к Литве перекрыты. Оставался единственный, хотя и отчаянный путь к спасению: идти к Новгороду, послав его жителям грамоту с просьбой о поддержке. «Великий князь мал. Держат государство бояре, и вам ли у них служить? А я вас рад жаловать!» — призывал опальный князь. Многие новгородцы сразу пришли к нему, но нашлись и такие, что представили мятежную грамоту в Боярскую Думу.

Теперь все пути к примирению были отрезаны. Великая княгиня велела Никите Оболенскому идти мятежнику наперерез, а наместнику Новгорода приказала всех людей к целованию привести на верность ей и сыну. Овчина же гнался за опальным князем по пятам и настиг в Тюхоли, у реки Березень по дороге в старую Русу.

Обе рати изготовились к бою, развернули знамена. В последний момент Иван Овчина вышел из палатки, глянул в низину, на переделе которой должны были сойтись в смертельной схватке русские с русскими, братья с братьями, и ужас объял его.

«Да это же безумство, — думал он, — затеять усобицу, когда Русь со всех сторон обложена врагом! То-то басурманы обрадуются, когда увидят, как православный режет православного, как голосят осиротевшие дети!»

Вон и сам князь Андрей. Он и раньше никогда не был воином, а сейчас стоит нелепый, понурый, сжав плечи мальчишки, единственного своего сына.

Движимый еще неосознанным внутренним порывом, Овчина вырвал из кармана белый плат и, подняв его над головой, побежал вперед, навстречу князю Андрею, который сначала медленно, а потом все ускоряя шаг, тоже бросился к нему. Так и сошлись они на водоразделе ложбины, тяжело дыша и видя в глазах друг друга одну и ту же общую для них мысль: «Нельзя русским проливать русскую кровь!»

Разговор их был недолог. Князь Андрей соглашался на мир, готов был ехать в Москву и просить прошения у невестки, но требовал у Овчины, чтобы он, первый боярин в Думе и главный советник великой княгини, поклялся на кресте, что не будет невестка преследовать деверя, забудет обиду и отпустит с миром жить в Старицу.

Поклялся Овчина. Не пролилось крови. Смешались дружинники великокняжеские с новгородскими ратниками князя Андрея. Все радовались замирению и, как на праздник, с песнями шли в Москву.

А ночью на московском подворье Старицкого князя оковали и посадили в ту же палату, где умер его старший брат, а княгиню Ефросинью и ее сына Владимира взяли под стражу. Схватили и ближних бояр и слуг князя Андрея, в темницу кинули десятки служилых людей, которые осмелились пойти за мятежником.

Шила в мешке не утаишь: наутро вся Москва знала о свершившемся.