Девочка (не) Джеймса Бонда

12 глава. Сердце Кащея

Аня

Ванная немного успокоила меня. Нежась в теплой ароматной пене, я почти простила Стального за эти дурацкие "качели". С одной стороны, он меня отталкивает, с другой видно, что он едва сдерживается. И мое сердце сладко замирало, когда в его глазах вспыхивал такой жар, что он передавался мне. Не понимаю: зачем тогда было тащить меня сюда? Зачем играть? Мне так хочется крикнуть ему:

— Ну поцелуй меня, Кит!

И ведь ему хочется. Я же знаю. Но в его железной башке крутятся какие-то ржавые винтики, цепляются друг за друга и не дают просто обнять меня и поцеловать. Когда я в аэропорту не удержалась и бросилась ему на шею, он весь задрожал. Я же почувствовала это! Он так меня обнял, что едва не поломал ребра. У него были горячие ладони и везде всё было горячо. Он меня прижал к себе, и я ясно это ощутила. И уже нарисовала себе жаркую картинку, как он в гостинице бросится на меня. Но вместо этого он закаменел, заледенел и забронзовел одновременно. Кому он делает назло? Мне? Себе? Зачем?

Как сложно с ним! Как непонятно всё. Вот его племянник Сашка весь, как на ладони. Если бы я ему намекнула так же ясно, как Стальному, то он бы понял, размяк и сделал бы всё, что я позволю. Вот только одна проблема: с Сашей мне не хотелось ничего. А со Стальным… всё то, о чем даже думать стыдно. Сама не знала, что у меня есть такие фантазии.

— Ужас! — прошептала я и нырнула в пену с головой.

А когда вынырнула, на пороге стоял Кит, задумчиво глядя на меня. Что-то такое странное было в его взгляде. Словно затаённая боль.

— Стучаться нужно, — пискнула я, укутываясь в пену.

— Прости, ты права! — он повернулся спиной. — Зашел просто поторопить тебя. Сейчас оденься и поедем кое-куда.

— А нельзя ли уточнить?

— Нельзя, это сюрприз! — он вышел.

Я обернулась пушистым белым полотенцем и вышла из ванной. Кит сидел, повернув лицо к окну, нарочито не глядя на меня. А вот не пожалею я его! Пусть мучается! Злорадство так приятно согрело мое сердце, что захотелось смеяться. Нарочито медленно я прошла мимо него, покачивая бедрами и приподнимаясь на цыпочки, и чуть приспустила полотенце. Но при этом подоткнула его на талии, чтобы оно подчеркнуло попу. Медленно потянулась к шкафу, подхватив полотенце на груди на всякий случай. А то соскользнет и будет жутко стыдно. При этом я искоса бросила взгляд на Кита. Нужно же было мне увидеть его реакцию на мою эротичную походку!

Лучше бы не смотрела! Потому что ожидала увидеть, как он краснеет, бледнеет и вообще умирает от моей красоты. Ну как бы всё этому способствует! Я обнажённая, в одном тонком полотенце, которое вот-вот упадет. На моих плечах эротично поблескивают капли воды — я специально их не вытирала. Так красивее. И вместо горящего похотью взгляда, я увидела, что Кит улыбается. Вот засада! Я так растерялась, что не выдержала и спросила:

— А чего смешного?

— Извини! — Стальной прикрыл рот рукой, потер глаза и нос, но всё же не выдержал и расхохотался:

— Слушай, Анка-пулеметчица, ты только не обижайся на старого и вредного дядю, но твое вот это дефиле роковой женщины — это натуральный цирк. Просто никогда так больше не делай. Особенно при мужчине! — он затрясся от смеха.

Полыхнуло. То ли у меняв голове, то ли молния на улице. Я аж задохнулась от такой наглости.

— Да ты… да вы… очень надо мне вас соблазнять! — я рывком распахнула дверь шкафа и вытащила пакет номер два. — Тоже мне… прынц! — я сбросила полотенце и с разбегу влетела в белые хлопковые трусы, даже не задумываясь, что Кит сидит напротив.

Мне в этот момент стало совершено всё равно, что он там видит, а что не видит. Он честно закрыл глаза, но при этом продолжал трястись от смеха. Я застегнула лифчик, нацепила юбку в крупную бело-серую клетку, накинула белую блузку. Руки так дрожали от возмущения, что я едва справилась с пуговичками. Как же я успела соскучиться по своим футболкам, которые можно просто натянуть через голову!

— Давай помогу, — он встал, взял со стола крестик, подошел ко мне.

— Не нужно. Сама справлюсь! — я вырвала крестик из его рук и попыталась застегнуть на шее.

— Не справишься, — он резко повернул меня спиной к себе и застегнул цепочку.

Я вытащила шпильку из волос и заколотая на затылке коса упала на спину. После этого подошла к туалетному столику и открыла косметичку, которую мне дал с собой Одуванчик.

— Не нужно, — серьезно сказал Кит. — Сегодня можно и так.

— Да, но сказали, что я не должна выходить из отеля без макияжа.

— Сегодня можно, — он перестал смеяться и в его глазах снова появилось это странное выражение, как будто ему больно. — Бери своего чебурашку и пойдем.

Я послушно взяла Малыша Йоду. И вдруг меня как молнией шибануло. Потому что я внезапно поняла, что мелькнуло в глазах Стального. Я вспомнила пустоту. Дыру в моей душе.

Когда мне было четырнадцать, бабушка сильно заболела. В палату реанимации, где она лежала, меня не пускали трое суток. Держали в коридоре. А когда бабушку перевели в реабилитацию, то врач снова не пустил. И сказал, что в ее состоянии нельзя видеть испуганных детей. Я резко возразила, что уже не ребенок. И тогда он мне серьезно ответил, что дело не в возрасте. А в том, что я показываю всем своим боль. Зрелость — это когда умеешь жить со своей болью, скрывая ее от других. Когда учишься с ней дышать, ходить, есть, улыбаться. Когда утром просыпаешься, то она сильнее всего. И жить не хочется совсем. И ты плачешь, лёжа в постели пять, десять, пятнадцать минут. А потом натягиваешь маску и выходишь к людям. А боль живёт там внутри и кусает тебя. А ты учишься никому не показывать эти укусы.

Тогда я пошла в туалет, умылась и вышла с лёгкой улыбкой на губах. Она стоила мне очень дорого. Но я изо всех сил старалась держаться.

— А так пустите? — спросила я у врача.

Он кивнул. Я зашла к бабушке, улыбаясь. Она посмотрела на меня и прошептала:

— Вот ты и выросла, Аннушка. Настоящая женщина. Улыбаешься, когда хочется выть. Моя кровь. Моя!

Но с тех пор я научилась различать эту боль у других. Не у всех она есть. Потому что многие умеют отрезать прошлое. Похоронить его внутри.

— Это жизнь, — говорят они. — Она продолжается, несмотря ни на что.

Например, Сашка. У него погибли родители. Но боли в нем нет. Наверное, потому что он их не помнит. А может, просто живёт тем, что есть. Наверное, поэтому он мне и не нравится. Мне с ним некомфортно, не душевно, не близко, не в венах и не в сердце. Он не поймет. Только Кит меня понимает. А я понимаю его. Хотя он об этом не догадывается. Но я знаю, что он чувствует.

Помню, как глушила эту боль, думая, что бабушка не выживет. И оттого, что все время загоняла ее внутрь и играла на публику, в душе образовалась пустота.

И эту пустоту я часто замечала в глазах других. У меня было такое чувство, что все люди живут так. Со своими пустотами. И в этой пустоте образуется турбулентность —"болтанка". Это как в самолете, когда он попадает в воздушную яму и его трясет от хвоста до крыльев. Так и в душах людей есть ямы и дыры. У кого-то дыра поменьше и не так ощущается, и он научился её скрывать от других, изображая человека, у которого всё в жизни норм и по кайфу. А у кого-то дыра размером с жизнь и турбулентность там ого-го! Его колбасит, болтает из стороны в сторону, он мучает близких своими закидонами. И не понимает, что в эту пустоту нужно просто заглянуть. Посмотреть бездне в глаза. Я знаю. Я в свою заглянула. А Стальной не хочет или не может. Поэтому его и бросает из стороны в сторону, как на адских качелях: берег левый, берег правый.

Мы вышли из отеля. Швейцар в роскошном пиджаке с эмблемой отеля подогнал ко входу белую "Мазерати". Он подобострастно изогнулся и услужливо распахнул дверь. Я плюхнулась на мягкое, пахнущее кожей сиденье.

— Грацио! — Стальной дал швейцару купюру и сел за руль.

Мы медленно поехали по запруженным людьми и машинами улицам Рима.

— А в этой машине нет Цоя? — ехидно поинтересовалась я.

— Нет, он здесь не нужен, — серьёзно ответил Стальной. — Цой для суматошной, торопливой Москвы, где можно разогнаться. А здесь, видишь, как ползем? Поэтому многие жители Рима и не покупают машины. Пешком быстрее. Кроме того, Рим нужно не только видеть, но и слышать. В каждом городе есть свой незабываемый шумовой фон. Здесь он круче оперы. Вот прислушайся, — он нажал на кнопку и опустил стекло с моей стороны.

На меня обрушился смех, темпераментные выкрики, детский смех. Запах фруктов и свежей выпечки защекотал ноздри. К нему горькой ноткой примешивалось амбре затхлой воды римских фонтанов. Я так засмотрелась на этот город, что очнулась только тогда, когда мы выехали из Рима. Слева потянулись последние крошечные магазинчики размером с собачью будку.

— Это потрясающе! — я повернула голову к Стальному и вдруг увидела ее.

В крошечной витрине на видном месте висела шоколадно-глянцевая норковая шубка. Ничего красивее в своей жизни я никогда не видела.

— Какая красота! Остановите, пожалуйста! Я хочу посмотреть поближе.

Машина остановилась. Я выпрыгнула из "Мазерати" и побежала к витрине. Вблизи шуба была еще прекраснее.

— Не думал, что тебе нравятся меха, — заметил Стальной, разглядывая шубу вместе со мной. — Думал, что только джинсы и футболки с мультиками.

— С анимэ, — машинально поправила я его. — Сама не знала. Это в первый раз. Потому что она такая… такая… — слова просто закончились, остался только восторг.

Невозможно было ее описать! Она была идеальна!

— Закрыто, — Стальной подергал ручку двери и взглянул на часы. — Ну да, у них же сиеста с половины первого до половины четвертого. Странно, что в Риме ее тоже соблюдают. Обычно это больше характерно для провинций. Там им хоть миллион предложи в обеденное время, ни за что не откроют.

Мне стало неловко. Только сейчас я поняла, что, фактически, вынуждаю его купить мне эту шубу. Потому что, судя по ценнику, я такую себе не смогу позволить никогда. Так как принципиально не беру деньги на шмот у отчима.

— Да всё равно, — принялась оправдываться я. — Просто посмотреть захотела. Пойдемте в машину.

— Ну да, — улыбнулся Кит. — Просто посмотреть.

— Честно-честно! — я даже прижала руки к груди, чтобы он поверил. — Покупать и не собиралась.

— Зато я собирался.

— Нет, я не согласна! Не нужно!

— Как скажешь, — легко согласился он. — Иди в машину, — он вдруг поднял голову, рассматривая крыши.

— А что вы ищете там, наверху? — не поняла я.

— Камеры слежения. Но, судя по всему, их здесь нет.

И прежде, чем я успела задать еще один вопрос, он поднял с земли булыжник и швырнул в витрину. Взвыла сигнализация. А Кит, как ни в чем не бывало, ногой выбил осколки из витрины, прыгнул внутрь, схватил шубу, бросил за прилавок толстую пачку евро и выскочил на улицу, держа шубу в руках.

— Ну что застыла, бровь нещипаная? В машину! Быстро! — крикнул он и бросился к "Мазерати".

Я отмерла и влетела в машину. Кит двумя прыжками обогнул машину, влетел за руль, кинул шубу мне на колени и завел мотор. Машина заревела и рванула с места. Мы помчались по пригородному шоссе. Я никак не могла отойти от шока. Он с такой скоростью и легкостью всё это провернул! Шелковистая норка грела мои колени. А рядом сидел Кит с таким невозмутимы выражением лица, как будто ничего не произошло.

— Никита Ильич, да вы страшный человек! — прошептала я.

— Сам себя боюсь, — легко согласился он.

Мне бы промолчать. Но один вопрос никак не давал мне покоя.

— А вы ради всех своих женщин совершаете такие поступки? Вот так просто воруете шубы и бьете витрины? — я внимательно посмотрела на него, чтобы сразу понять: он соврет или нет?

— Ради двух, — спокойно ответил он. — Вторая — ты.

— А первая?

Он отвернулся и промолчал. Но я успела увидеть ту самую, тщательно скрываемую постоянную боль, которая всё время мелькала в его глазах. Это как больной зуб, который время от времени внезапно сильно дергает, особенно когда смеешься или громко разговариваешь. Или кусаешь шоколадку.

— А первая? — повторила свой вопрос я.

Но Кит упорно не желал отвечать. Машина сбавила скорость и медленно поехала по живописному городку. Справа возвышался прекрасный средневековый замок. Слева потянулись оливковые рощи. "Мазерати" въехала на площадь, вымощенную булыжником и остановилась возле ресторанчика с веселым зеленым тентом.

— Приехали, — Стальной заглушил мотор. — Это городок Тиволи. Здесь находится самая большая и самая известная вилла в Европе, — он махнул рукой в сторону замка, который возвышался на холме. — А еще вот этот ресторанчик, который подает самую вкусную в Италии моцареллу из собственной сыроварни, и букатини — римские макароны с мясом. А еще помидоры, которые выращивают здесь же. Такого ты не попробуешь нигде и никогда. Разве что в Ватикане. Именно эта семья, которая держит ресторан и сыроварню, уже двести лет поставляет к папскому столу сыр и хлеб, который вымешивают руками без всяких блендеров и миксеров.

— Вы не ответили на мой вопрос, — заметила я.

— А ты разве что-то спрашивала? — небрежно ответил он, вышел из машины и открыл дверь с моей стороны. — Позвольте пригласить вас, синьорина! — он подал мне руку.

Я оперлась на его руку и вышла из машины. Да, такой орешек вот так просто не раскусишь. Можно все зубы обломать. И плевать ему, что мне совершенно не улыбается быть второй. Да, он старше. Знаю. И до меня у него была жизнь. Но всё равно мог бы и соврать. Я хочу быть той самой, первой и единственной, для которой впервые совершают такие поступки.

Нас обсуживал сам хозяин ресторана. Пожилой статный красавец, широко улыбаясь, поставил перед нами огромный деревянный поднос, на котором в живописном беспорядке были разложены свежайшая горячая брускетта, белоснежные шарики моцареллы и небольшие, алые помидоры. Я протянула руку к брускетте.

— Позволь мне, — Кит перехватил мою руку.

Он разломил брускетту. Держа ломтик за корочку, положил на мякиш пару шариков моцареллы, взял помидор, сжал его в кулаке и выдавил на сыр.

— Настоящие итальянцы едят помидоры только так, — улыбнулся он и поднес руку к моим губам.

Я послушно открыла рот и он аккуратно вложил в него брускетту. Это было так невероятно вкусно, что я даже зажмурилась.

— Вкусно, да? А теперь зелень, — он оторвал от букета зелени несколько разных веточек и вложил мне в рот. — Не жуй, подержи во рту пару минут и только потом глотай.

Он кормил меня с рук, как котенка. Но мне это страшно нравилось. Нравилось чувствовать на своих губах его сильные, но очень нежные пальцы. Нравилось, с какой серьёзностью он кормил меня, тщательно следя, чтобы всё было, как нужно.

— А вы сами не едите, — промычала я с набитым ртом.

— А я экономлю, — серьезно объяснил он, выдавливая на сыр очередной помидор и пристраивая сверху длинную, нежно-зеленую оливку. — А вдруг по дороге попадутся соболя? Это же недешево!

Я расхохоталась и чуть не подавилась.

— Купили девушке меха и теперь попрекаете? — я грозно нахмурилась.

— Это не по-мужски.

— Да боже упаси! Шуба, плюс витрина — я ему там на ремонт витрины тоже оставил. Просто боюсь выйти за рамки бюджета, иначе мой бухгалтер повесится на собственном галстуке.

— Я вам потом отдам! — успокоила его я.

— С процентами? — забеспокоился он.

— Да!

— Вот когда отдадите, тогда я буду спокоен, — жалобно произнёс он.

Я чуть второй раз не подавилась. Не думала, что он вообще умеет шутить. Тем более, так здорово.

— У вас будут неприятности, Никита Ильич! Я сейчас не шучу. А вдруг нас кто-то видел?

— Моя женщина хочет шкуру мамонта, и я, мужик, обязан его убить, — Кит гордо вскинул голову. — Но плата будет высокая. Потому что первый охотник племени будет требовать от женщины горячей благодарности.

— Правда? — нарочито испуганно спросила я. — Значит, вы поэтому привезли меня сюда? Заманили в ловушку?

— Да. Это был страшно хитрый план, Анна Владимировна!

Хозяин ресторана явно решил закормить нас до смерти. За сыром последовала пармская ветчина, завёрнутая в тончайшие ломтики дыни. А за ней — букатини с телятиной в остром соусе.

— В Италии в каждой провинции есть свои любимые макароны. В Риме едят букатини с мясом, — объяснил Стальной, ставя передо мной полную тарелку длинных макарон, обильно политых темным соусом и обложенных кусками тушеного мяса. — Среди римлян вообще почти нет вегетарианцев.

— Я больше не могу, — прошептала я. — Пощадите!

— А ты запей молодым виноградным соком, — он взял глиняный кувшин и наполнил мой бокал. — Это снимет тяжесть в желудке.

Я честно допила бокал до конца и взмолилась:

— Пожалейте, Никита Ильич! Я сейчас тресну по швам!

— Эх, слабачка вы, Анна Владимировна! — он засмеялся и поднял руку, подзывая хозяина ресторана, чтобы расплатиться.

Мы объехали весь этот чудесный городок, полюбовались двумя роскошными замками, которые итальянцы почему-то называли виллами. Скорее уж дворцами, если на то пошло. Прогулялись возле фонтанов на площади.

— А теперь самое главное, — заговорщицки подмигнул Стальной. — Городской парк. Ты в жизни не видела такой красоты.

Машина долго петляла по тенистым аллеям, засаженным невероятными кустами и цветами. Я узнавала только оливковые деревья. Всё остальное было мне незнакомо. Но Кит был прав: такой красоты я не видела никогда. "Мазерати" остановилась на живописной полянке. Кит заглушил мотор. Вокруг никого не было. Только мы и птицы.

— Теперь можно рассмотреть трофей и примерить, — улыбнулся он. — До отеля вряд ли дотерпишь, — он погладил шубку, которая лежала у меня на коленях.

Я никак не могла с ней расстаться и всё гладила ее, наслаждаясь шелковистым мехом. Он прав. Я вышла из машины, накинула шубу и прошлась перед машиной, изображая походку манекенщиц.

Стальной улыбался, глядя на меня. Он достал телефон, направил на меня камеру и произнес:

— Это вместо зеркала. Посмотри-ка! — он вышел из машины, подошел ко мне и наклонился, показывая запись, на которой я прогуливалась в шубе туда-сюда.

— Вот это движение мне очень нравится, — он тряхнул головой, повернулся, выставил одну ногу вперед и упер руку в бедро, пародируя меня.

— Да ты не умеешь, — поддела его я. — Вот как это делается, — я повернулась к нему спиной, прошлась, резко повернулась, уперла руку в бок и пошла навстречу ему, выписывая петли. — От бедра, видишь? Как будто по дороге бедрами закрываешь ящики. Кстати, манекенщиц так и учат. Они ходят между комодами с выдвинутыми ящиками, закрывая их во время дефиле, — я подошла к нему вплотную, выдохнула: —Уффф! Жарко мне! — и хотела скинуть шубу, но Кит вдруг запахнул ее на мне.

Подхватил меня на руки и поднял. Наши глаза встретились. Его губы прикоснулись к моим. Я машинально поджала ноги, чтобы не ударить его по коленям, и закрыла глаза. Вот сейчас, наконец, он меня поцелует. Мое сердце тоже выписывало петли, только не из стороны в сторону, а вверх-вниз.

Стальной

Она ждёт продолжения. Ее логика проста. Если ты привез ее в Италию, добыл шубу, накормил, а потом повез на прогулку, то это должно закончиться закономерно. Ее губы приоткрыты. И лучше не думать, что творится ниже губ. Ему стало жарко. Чебурашка полыхала. Сейчас так рванет, что Везувий покажется детским лепетом. На ее виске бьётся тонкая голубая жилка. Она, как спичка. Только чиркни и загорится.

— Мне нужно с тобой поговорить, Аня, — с трудом произнес Стальной, продолжая держать ее на руках, не в силах отпустить.

— И мне нужно, — прошептала она, не открывая глаз.

— Я привез тебя сюда… — начал Стальной и попытался спустить ее с рук, но она вдруг распахнула глаза и вцепилась в него.

— Я знаю, — перебила она его. — И я люблю тебя, Кит! — Аня крепко обхватила его обеими руками и спряталась на груди.

Да что же ты будешь делать? Он одной рукой погладил ее по волосам, поцеловал теплую, нагретую щедрым итальянским солнцем и пахнущую отчего-то яблоками макушку. С трудом оторвал девушку от себя и поставил на землю. Но она продолжала прижиматься к нему.

— Меня нельзя любить, — он осторожно разжал ее тонкие руки. — Нельзя, понимаешь? Для меня любовь — запретное слово. И само это чувство под запретом.

Она посмотрела на него, явно ничего не понимая.

Как ей объяснить, что он — Кащей? Похоронил любовь, как иглу в яйце, в зайце и в заднице у судьбы. Стальной в отчаянии взъерошил волосы, сел на капот машины, уперся локтями в колени и закрыл лицо руками. Хоть на минуту избавиться от этих широко распахнутых голубых глаз, в которых застыл немой вопрос:

— Да что с тобой не так, Кит?

У тебя, Стальной, есть только один выход из положения: оттолкнуть ее. Пусть ненавидит, пусть презирает. Это хорошо. Так закаляется сталь. Как сказала Рухама там, в отеле:

— Я так любила свою дочь, что отказалась от нее.

И ты откажись, Стальной. Другого выхода нет. Ударь правдой и цинизмом. Пусть эта горькая пилюля навсегда отравит романтику в ее сердце. Это ничего. Крепче будет. Тогда ни один козел вроде тебя ей уже не страшен.

Потому что самое страшное — это найти того, кто приносит тебе счастье одним своим существованием. Заставляет забыть обо всём плохом, что было в твоей жизни. Этот человек — первый, о ком ты думаешь утром, открывая глаза. И последний, кого ты видишь перед тем, как соскользнуть в сон. Он — причина твоей первой и последней улыбки.

Это звучит так чудесно. Но нет ничего страшнее, чем потерять этого человека. Ведь он запросто может уйти и забрать твое счастье. И от этого никто не застрахован. И это может произойти каждую минуту и каждую секунду. Вот ты спешишь домой, забегаешь по дороге в кондитерскую, выбираешь сладости, которые он любит. Потому что вечером вы будете пить чай. И говорить, говорить, говорить обо всём на свете. Ты боком протискиваешься в дверь, старясь не помять коробку со сладостями, а там чужие люди. Они пришли тебе сказать, что его больше нет. Или вместо них будет эсэмеска. Или внезапная пуля, как тогда, на Манхеттене с Янкой. И тебя тоже больше нет. Нигде. Совсем. Ты не возродишься из пепла, потому что его рассеяли. Потому что ты забыл, что Кащей прячет свое сердце в игле. Ты достал иглу из яйца, из утки, зайца и прочей ерунды. Ты дал эту иглу в руки другого человека. И на ее кончике уместились сто тысяч ангелов, твой рай и твой ад.

Поэтому прямо сейчас ты, Стальной, навсегда отберешь у нее это несбывшееся, неслучившееся счастье. Чтобы его потом не отобрали у нее другие. Тогда ты будешь спокоен. Анка проживет всю свою жизнь Снежной Королевой. А у ледяных женщин очень долгая жизнь, если не прыгать через костер. Погаси ее огонь, Стальной!