Девочка (не) Джеймса Бонда

6 глава. Мы сдохнем от счастья!

Аня

О чем можно столько разговаривать? И почему я сижу здесь и жду? Какого чёрта отчим за меня решает? Кит пригласил меня на работу. Меня, а не отчима. Почему он должен проходить дурацкую проверку? Сейчас пойду в кабинет и пусть разговаривают при мне. Это какая-то дикость, в конце концов! Я вскочила со стула.

— Сядь, Аня, — сказала мама вполголоса и сделала страшные глаза. — Немедленно! Они сейчас выйдут.

Я села и прижалась к бабушке.

— Не волнуйся, моя девочка. Все будет хорошо, — бабушка поцеловала меня в лоб.

— Бабушка, это какой-то домострой. Почему он за меня всё решает? — пожаловалась я.

— Потому что нужно понимать, какую должность Вася занимает. В нашем доме случайных людей быть не может, — прошипела мама.

— Ой, не говори глупости, дочь, — скривилась бабушка. — Можно подумать, что он министр обороны. Всего лишь начальник департамента военного имущества. Завхоз, фактически. Просто натура у него такая солдафонская. Как Аннушка верно выразилась: развел домострой. Мы не в армии, чтобы по струнке ходить. Мы…

Договорить бабушка не успела. Стальной стремительно и легко сбежал по лестнице второго этажа, зашел в столовую и сказал:

— Благодарю за гостеприимство. Все было очень вкусно! Серафима Андреевна, — он поклонился бабушке. — Полина Арсеньевна, — следующий поклон предназначался маме.

— Уже уходите? А как же чай с пирогом? — огорчилась бабушка. — У меня есть дивный семейный рецепт.

— Страшно сожалею, — Стальной даже прикрыл глаза от огорчения, — но вынужден откланяться. Дела, всегда дела. Если вы не возражаете, этот пирог отведаю в следующий раз.

— Конечно! — улыбнулась бабушка. — Мы всегда вам рады. В будние дни мы с Анечкой живем в городской квартире. Я прослежу, чтобы внучка черкнула вам адрес в телефоне. И милости прошу в гости!

— Всенепременно! — Стальной прижал руку к груди.

Он пошел к двери. Я поспешила за ним, провожая, и вышла в сад.

— Спасибо, что пригласили, Анна Владимировна, — улыбнулся он.

— Я знаю, что отчим вам нахамил, Никита, — я не поддержала его шутливый тон. — Если предложение в силе, то я готова…

Кит внезапно взял меня за руку и наклонился с высоты своего огромного роста.

— Тебе не нужно ссориться с семьей, Аня, — серьезно сказал он. — Может быть, твой отчим и прав. В Москве спокойнее.

— Меня не волнует, что он говорит. Это моя жизнь! И я хочу принять ваше предложение, Никита.

Он как-то странно на меня посмотрел и улыбнулся:

— Ух ты, какая смелая и взрослая. А не страшно? — он шагнул ко мне, почти прижимаясь.

В его глазах вдруг мелькнуло что-то такое пугающее, холодное, как покрытая инеем сталь. Я даже растерялась. Еще минуту назад он был очаровательным, вежливым, интеллигентным. И вдруг в лице промелькнуло что-то волчье. Как будто он собирался щёлкнуть зубами.

— Ннеет, — проблеяла я и невольно поёжилась.

Кожа вдруг покрылась мурашками. В саду резко похолодало. А ведь еще пару часов назад была такая теплая золотая осень. А сейчас небо покрылось свинцовыми тучами. И такой же тяжелый свинец заливает глаза Стального. Тьфу ты! Опять напридумывал черт знает что! Вот же он, Кит, большой и добрый. Стоит рядом и в его глазах отражаются фонари. И ничего не страшно. Просто погода испортилась, и всё! Первые капли дождя, крупные и нетерпеливые, забарабанили по крыше.

— А мне кажется, что да, тебе страшно, — спокойно ответил он и пошел по тропинке к машине.

Я взялась за ручку двери. В воздухе облаком витал его одеколон. Вдохнуть его аромат и не выпускать, держать в себе, чтобы он всегда был рядом. Я втянула воздух ноздрями и задержала дыхание. Голова тут же закружилась. Его шаги почти стихли. Мои пальцы легли на ручку двери. Нужно зайти в дом, но я не хочу! Я не хочу от него уходить! Нестерпимо хочется броситься за ним следом, придумать тысячи причин, миллион отговорок. Просто немного постоять рядом. Или посидеть в машине. Пусть поет этот его Цой, по стеклу барабанит дождь, а Кит будет держать меня за руку. И его губы будут так близко! Пусть он говорит ерунду, смеется надо мной, дает понять, что я дурочка. Но будет рядом. Этот мужчина — какая-то невероятная смесь опасности и доверия, надежды и безнадеги, сексуальности и страха. Что со мной? Я схожу с ума! Да плевать! Мне надоело быть хорошей девочкой!

Я повернулась, чтобы спуститься с крыльца, преодолела одну ступеньку и уткнулась лицом в грудь Кита. Как он подошёл так тихо, что я не услышала? Он погладил меня по голове и шепотом спросил:

— Не ушиблась?

Я молча покачала головой, продолжая упираться лицом в его грудь.

— Чего ты хочешь, а? — он взял меня за подбородок двумя пальцами и заставил посмотреть ему в глаза. — Только не играй со мной, девочка! Нельзя! Понимаешь? — в его голосе вдруг прозвучала страшная усталость.

В моей голове взметнулся вихрь дежурных возмущенных фраз. "Сам же и вернулся!" "Кто хочет? Я хочу? А ты?"

Фразы толкались, не соблюдая очередь, и пытаясь добраться до языка. Как много глупостей мы говорим, пытаясь скрыть свои мысли! Играем словами, боясь показать себя, настоящих. Где-то в глубине души я в этот момент ясно поняла, что с ним не нужно играть в слова. Что именно сейчас, в эту минуту, когда мы оба, не договариваясь, захотели пойти друг за другом, нужно сказать, как есть. То, что я чувствую. И будь что будет! Со вчерашнего дня мне больно, когда я не вижу его. Физически больно. Это просто адский ад! Неужели так бывает? Целый день я не могла найти себе места. Даже музыку слушать не могла. Нацепила наушники. Зарядила любимую песню:

Вранье! Я стянула с себя наушники и швырнула телефон на стол. Буду! Буду его искать! Всеми правдами и неправдами искать встречи. Пусть все думают, что я прилипала. Что у меня нет гордости. Что это зашквар — как говорят мои однокурсники. Ну и пусть зашквар! А у меня закончился воздух в груди. Сегодня закончился. У меня там давно космический челнок приземлился на Марс, прямо в безвоздушное пространство. Привет тебе, Илан Маск! Когда Кит посадил меня в такси, я смотрела, как он становится все меньше, отдаляясь. А я сидела в машине и думала: "Почему нельзя не уходить, когда не хочется уходить? Почему все время надо, надо, надо, надо? И никогда: хочу и буду?"

Я целый день заталкивала это внутрь. И вот оно вырвалось. Вместо словесной шелухи. Вместо этого бесконечного вранья, милой болтовни, пустого трепа, который называется общением. К черту! Я набрала воздуха в легкие и честно ответила:

— Я хочу тебя, Кит.

— Почему? — его голос слегка, на полтона дрогнул.

— Я не знаю.

— Расскажи, что ты чувствуешь, Анка-пулеметчица.

— Тебя я чувствую. А кроме тебя, ничего. Мне без тебя очень плохо, Кит. Как в фантастических фильмах, когда весь мир погиб, и остались только я и ты. Слышишь этот звук, Кит?

— Это дождь стучит по крыше, девочка.

— Нет, это умирает планета, когда я не вижу тебя, Кит! Я без тебя дохну! — слезы сами хлынули из глаз, я всхлипнула.

Он нервно сглотнул. Погладил меня по голове. И я почувствовала, что его рука слегка дрожит. Кит осторожно приподнял меня, держа за подмышки. Легко, как куклу, перенес на крыльцо через ступеньки, и поставил возле двери. Провел рукой по моим волосам. Наклонился, словно хотел поцеловать. Я зажмурилась и вытянула губы трубочкой. Не понимаю, как люди целуются с открытыми глазами. Это как-то странно! Его дыхание обожгло мой рот. Но больше ничего не случилось. Его губы не прикоснулись к моим губам. Его руки не обняли меня за талию. Я открыла глаза. Кит тяжело дышал и смотрел на меня с такой болью, что я испугалась.

— Что с тобой? Я что-то не то сказала, Кит? Я дура, да?

Он отрицательно покачал головой, сделал шаг назад, повернулся и сбежал с крыльца. Задержался в нерешительности, повернулся ко мне, вытянул указательный палец. Его глаза сверкнули металлическим отливом в свете фонарей. И мне показалось, что это блеснула не сталь, а слезы.

— Я тебя не слышал, девочка, — хрипло произнес он. — Нет! Не слышал. Нет!

Он вдруг закусил кулак, качнулся, словно у него закружилась голова, с трудом удержался на ногах. Я невольно сделала шаг вперед. Мне показалось, что он сейчас упадет и нужно его подхватить.

— Нет! — он протестующе выставил перед собой руки, и я замерла на крыльце.

Кит закрыл глаза, словно превозмогая сильную боль, весь сгорбился и бегом направился к машине.

Стальной

Стальной мчался по шоссе, выдавливая из машины максимум. В голове шумело. Бум-бум-бум. Что это? Барабаны в динамиках выбивают ритм или его сердце? Она вернулась, его Янка. Она обещала и сдержала слово. Вернулась в этой девочке, которая еще не осознала свою бешеную силу, что только начала просыпаться.

Ребра сдавило от боли. То ли заныли старые шрамы, то ли лопнул железный панцирь, который Стальной наращивал все эти годы. Боль усиливалась. Словно те три пули, которые он принял в себя там, в Нью-Йорке десять лет назад, снова вонзились в его тело. Янка приняла больше, закрывая его собой.

Яна. Если перевернуть ее имя, то получится: Аня. Яна ненавидела свое имя и любила, когда он звал ее Янкой. Она не подчинялась никому. Даже Стальному. Бешеная, яркая, хлесткая — ураган, а не девушка. И в то же время тихая, нежная, проникновенная, как мелодии Баха. Стальной не понимал, как всё это уживалось вместе. Он съехал на обочину, врубил музыку на всю громкость.

Металлический голос стального тембра, такой же, как сердце Стального. Он порылся в бардачке и вытащил смятую, линялую, белую с красным кружком пачку сигарет "Лаки Страйк". Эту пачку он перекладывал из бардачка в бардачок, из машины в машину. На белой бумаге еще остались крошечные бурые капли крови Янки. Других сигарет она не признавала.

— Я люблю крепкий табак и крепких мужиков, — она прикуривала, прищурив один глаз, и глубоко, по-мужски затягивалась.

И немедленно начинала крутить настройки магнитолы. Голос Цоя ревел над шоссе.

— Хватит дымить! — Стальной выхватывал сигарету из ее губ и сминал в пепельнице. — Когда уже ты избавишься от этой кошмарной привычки?

— Не будь занудой, Стальной! — она доставала из бардачка серебряную флягу с виски, которую сама же и подарила ему.

Золотая гравировка поблёскивала на серебряном боку фляги: "Ин вина веритас — истина в вине".

Как и Аня, Янка плохо переносила алкоголь. Одного глотка хватало, чтобы у нее снесло голову. Единственное, что она могла пить: белый вермут "Мартини Бьянко". Но этот дамский компотик Стальной оставлял для нее дома. А во фляге, которую он на всякий случай держал в бардачке машины, всегда плескался хороший коньяк.

— Пить вообще плохо, особенно тем, кто не умеет, — уговаривал ее Стальной.

— Не нуди, Стальной, — усмехалась она, извивалась на пассажирском сидении, как змея, и стягивала трусики. И на полную громкость врубала музыку.

— Стальной, ты заметил что у Цоя металлический голос? Как у робота? — смеялась Янка. — Поэтому ты его так любишь. Ты — Стальной, он — железный.

После этого она забиралась к нему на колени, лицом к лицу, спиной к рулю. А машина мчалась по ночному городу: Москве, Нью-Йорку, Милану, Риму, Берлину.

— Расшибемся к чертям, идиотка! — шептал Стальной, одной рукой ведя машину, а другой обхватывая ее за попу и направляя движения бедер.

— Но мы сдохнем от счастья до того, как помрем! — шептала она. — Представь себе физиономии ангелов, когда мы вот так въе… дем в рай! У них перья на крыльях встанут дыбом!

И Стальной сдыхал. Раз за разом. В машине, на съёмных квартирах, в гостиничных номерах. Он прятал Янку от всех, рисковал получить нагоняй от начальства, но везде возил ее с собой. Кроме тех случаев, когда было никак нельзя. И это доводило ее до бешенства.

Она была всего на пять лет старше нынешней Анки, но это ведь и поколение было другое. Они тогда быстро взрослели. Стальной ей многое прощал: вечный запах сигарет в машине и комнатах, безумства, скандалы, вспыльчивый, как сухой порох, характер. Она прощала ему праздники, которые они не проводили вместе. Его сумасшедший ритм жизни. Постоянное вранье всем: соседям, друзьям, знакомым, потому что иначе нельзя. Прямолинейная по натуре, она задыхалась от этой двойной жизни, но молчала и прощала. Стальной ценил. Он знал, что ни одна женщина, кроме нее, не выдержит этого.

Только одного она не могла ему простить. Той фразы, которую он произнёс, когда понял, что порознь они не смогут. А вместе во всём и всегда им нельзя. И нужно обозначить границы.

— Страна всегда на первом месте, ты должна это понимать, если хочешь быть рядом, — сказал он ей.

Янка прищурилась, выпустила ему в лицо струю дыма "Лаки Страйк" и сказала:

— Я всегда на первом месте, засранец ты этакий.

— Страна, — возразил Стальной. — Кстати, позволь напомнить, что это и твоя страна тоже.

— Моя страна — это квадратный метр площади, на котором ты лежишь или стоишь. Вот моя страна. Ну соври мне один раз, сволочь ты железная! Я просто хочу это услышать. Что тебе стоит?

— Я не стану тебе врать, Янка. Страна всегда на первом месте. Запомни это. Заучи наизусть!

— Да пошёл ты! — она встала с постели, натянула платье на голое тело, бросила чулки ему в лицо и босая вышла из квартиры.

— Ты забыла туфли, — Стальной вышел на площадку, держа в одной руке итальянские лодочки —"шпильки" с открытой пяткой и острым узким носом.

Она кулаком ударила по кнопке лифта, нарочито оглянулась по сторонам, закурила, медленно выпустив дым вверх, и удивленно спросила:

— Не понимаю, откуда доносится этот голос? Я ведь здесь совершено одна! Как приятно быть одной!

Стальной улыбнулся, любуясь своей психованной. В ней уживались две противоположности: взрослая мудрая женщина и маленькая девочка, которая принципиально не хотела расти. Он облокотился спиной о стену, сполз по ней, уселся на пороге квартиры и миролюбиво сказал:

— Все равно ведь вернешься, Янка. Так зачем время тратить?

Она вытянула руку вверх, выставила средний палец, и, не оборачиваясь, зашла в кабину лифта.

На следующий день Стальной сидел на совещании. Кабинет был до отказа забит военными, людьми из его конторы и даже из Кремля. Шел шестой час совещания. Красные глаза, усталые лица, сжатые нервно пальцы. Очередной дипломатический скандал нужно было гасить во чтобы то ни стало. Пять агентов остались в закрытой наглухо стране. Их нужно было срочно вывезти. Как? Никто не знал.

И в этот момент позвонила Янка. Стальной прижал к уху мобильник весом в полкило — один из первых мобильников в Москве, и прошептал:

— Я на совещании, не могу говорить.

— Мне нужно тебе сказать, Стальной…

— Яна, у меня тут полно народу, не могу говорить, подожди до вечера.

Черт его знает, каким образом он случайно нажал на динамик. Но все присутствующие услышали ее высокий и звонкий голос:

— А мне насрать на твой народ! Приезжай! Ты мне нужен, Стальной. И ждать я не буду! У тебя на первом месте страна, а у меня то, что рифмуется со словом "звезда".

Все замерли. Суровые неулыбчивые мужики, которые пять минут назад спасали мир от третьей мировой войны, вдруг разом с дикой завистью посмотрели на Стального. Молчание нарушил заместитель министра обороны:

— Поезжай к ней, Стальной. Только познакомь потом. Хоть раз в жизни хочу на настоящую женщину посмотреть.

Стальной сам не помнил, как доехал до ее дома. Ярость бешеным пульсом стучала в висках. Она открыла ему дверь в белой мужской рубашке, из-под которой виднелись его любимые черные чулки с широкими кружевными резинками.

— Ты меня опозорила перед всеми! — зарычал он, хватая ее за волосы.

— Я без тебя дохну, Стальной! — заплакала она. — А вместе со мной весь этот чертов мир! Вся эта долбаная планета! Как будто воздуха уже нет. Он закончился, и остался только ты — последний глоток кислорода. Будь ты проклят! Ненавижу тебя! Ненавижу это ощущение, что ты мой кислород! Почему? Скажи мне, почему я не могу любить нормального мужика, который будет носить мне цветочки восьмого марта? Жрать со мной ужин вечером. Ходить на скучную работу и плакаться, что его никто не понимает. Дарить мне вонючие духи и гребаные конфеты в форме сердечек? Почему я дохну именно без тебя, скотина железная, почему?

Он сгреб ее в охапку и бросил на столик в прихожей, даже не закрыв дверь. Он любил ее, мысленно повторяя: "А я без тебя дохну, Янка! Ты — мой кислород! Ни одна женщина не способна вот так прямо сказать, что она думает. Ты — чокнутая, ненормальная, не от мира сего. Упавшая с луны психопатка, которая наизусть декламирует сонеты Шекспира, а через пять минут матерится, курит, как паровоз и пьёт "Мартини Бьянко" литрами. А потом снова читает стихи и голая пишет свои картины, которые продаются за тысячи долларов на аукционах. И никто даже не спорит о цене. Потому что на них изображено только одно: твоя, Янка, любовь ко мне. Пятнами, алой краской, неровными линиями, порванными венами и раскуроченным вдрызг сердцем. И все, кто видит эти картины в первый раз, замирают, понимая, что вот оно: настоящее. Это даже нельзя выразить словами. Это то сокровенное женское, о котором мечтает каждый мужчина. Это абсолютная, дикая и чистая любовь. И такая же дикая ненависть к этой своей любви. Но если завтра ты уйдешь от меня, Янка, я скукожусь на полу и перестану дышать. Потому что без тебя мне ни черта не нужно".

Но произнести это вслух Стальной так и не смог.

Янка всегда называла его только по фамилии. Всего один раз в жизни она назвала его по имени там, в Нью-Йорке, когда Стальной поймал три пули. А Янка приняла в себя остальные восемь, что предназначались ему. Их расстреляли в машине посреди Манхеттена. Нагло. Показательно. Чтобы все поняли, что это не просто ликвидация. Что это урок.

Загибаясь от боли, Стальной вытащил Янку из машины и положил на асфальт.

— Я вернусь к тебе, Кит, — прошептала она, захлёбываясь кровью. — Только скажи: кто на первом месте? Я или страна?

— Ты, Янка, ты! — прошептал он, вытягиваясь рядом с ней на асфальте.

Он лег на бок, прижался к ней всем телом и обнял двумя руками.

— Спасибо, Кит! Я вернусь. Жди!

Янка сдержала свое слово. Она не умерла. Она просто вышла покурить на десять лет. И вернулась в чужом теле. В теле Ани. Мелкая чебурашка не была такой яркой и дерзкой, как Янка. Но внутри нее бушевала такая же империя чувств, которая сводила ее с ума. Она еще сама этого не понимала. Зато Стальной понял: эмоции через край, сердце размером с Солнце и готовность жить по велению этого сердца, наперекор всему.

Стальной врубил музыку в динамиках на всю мощь. Янка обожала этот гитарный проигрыш. Потому что ритм гитар сливался с ритмом ее танца на бедрах Стального.

Она жила в музыке и любви. Она творила молитву телом и вела Стального за собой. Она хотела остаться навсегда в высшей точке наслаждения и полного соединения двух тел и сердец.

— А без музыки и на миру смерть не красна, — шептала она вместе с Цоем, дугой выгибаясь назад на коленях Стального, на полном ходу, на пределе спидометра, вен, гормонов.

Стальной видел глаза водителей машин, что проносились рядом. Эту дикую зависть. Того, что у них не будет никогда. Этой ночи, этой музыки. А главное: Янки.

Стальной звал ее, свою бешеную девочку, когда его увозили на американской скорой помощи. Когда его слепили лампы операционной. Когда над ним наклонился анестезиолог, давая отсчет. Он шептал ее имя, как магическое заклинание: Янка, Янка, Янка, Янка.

Он умолял бога вернуть ее. Он обещал всё бросить, начать сначала. Уйти в монастырь, жить в нищете. Бог слушал. Но возвращать Янку не собирался. Богу просто нравилось, когда Его звали по имени.

И Стальной звал. Он выл, как волк, умоляя Его о милосердии.

— Чего ты хочешь, господи, а? Зачем ты ее забрал?

А потом Стальной сидел и смотрел в чужое небо из чужого окна. И чувствовал, как железный панцирь медленно, но верно нарастает, закрывая долгожданным покоем его душу. Больше никогда! Так он решил. Ему нельзя никого любить. Ему нельзя ни с кем быть. Больше никогда! И чем больше он повторял это, тем сильнее и крепче становился панцирь. Любовь для него запретна. Стальной забыл слова молитвы, потому что больше не за кого было просить. И тогда там, на небесах решили, что хотят услышать Имя Свое из губ Стального. И порвали панцирь. Удобный, тихий, надежный панцирь. Янка умерла. И вернулась в Анке. Бог захотел снова услышать молитву Стального. Стальной понял. Он вышел из машины, вдохнул колкий холодный воздух, поднял лицо к небу и крикнул:

— Почему ты ее вернул? Тебе нравится рвать мне вены и душу? Чтобы мясо в кровь? Чтобы по морде наотмашь? Что тебе нужно? Ты хочешь, чтобы я повторял имя твое? Чтобы звал тебя, корчась от боли? Десять лет я не просил тебя ни от чем, только о покое. Неужели я его не заслужил? Что ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, бог? Почему ты молчал, когда рядом мои товарищи подыхали в чужой вонючей пыли? Ведь это ты учил их любить ближнего больше, чем себя? Почему ты молчал, когда Янка в последний раз улыбнулась, лежа на заплеванном сером нью-йоркском асфальте? И теперь ты молчишь. Почему ты всегда молчишь, бог?

Аня

Мы с бабушкой ехали домой в служебной машине отчима. Я уткнулась лбом в стекло, отгородилась от всего мира наушниками. Грустные мужские голоса дуэта "Хаммали и Наваи" на пару выпевали:

Бабушка осторожно тронула меня за рукав. Я покачала головой, не поворачивая к ней лица. Не хочу ничего видеть. Не хочу ничего слышать. Всё они врут. Говорят о свободе, о будущем, но цепко держат за руки и за ноги. Как наручниками приковали меня к той жизни, которую сами же для меня и придумали. Всё распланировали. А я должна слушаться. Я ведь хорошая девочка. А хорошим девочкам нужно слушаться старших. А меня кто-то спросил, чего я хочу? Зачем мне такая жизнь, если нельзя делать то, что хочется? И влюбляться нужно в тех, кого одобрила мама, отчим и даже бабушка.

Бабушка решительно выдернула наушники и сказала:

— Ну хватит нюни распускать!

— Ба, можно я просто помолчу и послушаю музыку?

— Нельзя! Потому что сейчас не время. Потом будешь картинно страдать, как в кино. А сейчас нужно действовать!

О чем это она?

— Что ты ресницами хлопаешь? — разозлилась бабушка. — Загранпаспорт у тебя есть. Это главное. Звони своему этому Стальному. Что там с билетами? У него же, наверное, забронирован билет для заболевшей помощницы? Но нужно его перерегистрировать на тебя.

— Но… — я от неожиданности лишилась дара речи.

— Что но? Что но, Аня? Проснись и пой! Ты думаешь, меня волнует, что говорит этот коронованный завхоз? Или моя дочка, которая превратилась в чеховскую Душечку, что растворялась в мужчинах так, что себя не помнила? Или я не вижу, что с тобой происходит? Первая любовь — это как ураган! Это страшнее, чем извержение Везувия. И если сейчас тебя остановить, то ты на всю жизнь останешься эмоциональной калекой. Такой маленькой старушкой, которая боится любить и ищет хорошего мужа, чтобы, как твой отчим: посадил, построил, родил. Как в старину говорили: выгодная партия. Я уже одну такую видела, — бабушка закусила губу и сглотнула слезы.

— Мою маму? — осторожно спросила я.

Бабушка кивнула. Достала из сумочки кружевной платок и вытерла глаза.

— Ты бы видела, какая она была! Она летала, ногами земли не касаясь! Так любила твоего отца! А когда он погиб, она вся сгорбилась от горя. Что-то там внутри нее умерло. И ведь совсем девчонкой была. Любить бы и любить. Но на руках ты. В стране чёрт знает что происходит. А у нас разве бывает по-другому? У нас же вечно чёрт знает что еще со времен Ивана Грозного! И главное: это всегда называется "временными трудностями". И вот подвернулся ей Васятка, друг твоего отца. И превратилась она в гусыню, которая, открыв рот, смотрит на это хамло, — бабушка расплакалась.

— Ба, ну ты что? Ба! — я обняла ее двумя руками и заплакала вместе с ней.