Диктофон, фата и два кольца, или История Валерии Стрелкиной, родившейся под знаком Льва

ЛОЖЬ ВО БЛАГО

Ксения сидела за столом и выжидающе смотрела на меня. А я… Я медленно пила кофе, так и не находя сил начать разговор. Наконец, видимо, Ксения устала от ожидания и решила прервать тягостное молчание. Она встала и, точно героиня какой-нибудь мелодраматической пьесы, подошла ко мне, держа в руках кофейник. Картинно наклонилась и добавила еще кофе в чашку. А потом повернулась ко мне и в упор посмотрела. Я постаралась выдавить из себя улыбку, но, видимо, театральных данных у меня маловато, поэтому улыбка получилась жалкой и фальшивой. Ксения положила руку мне на плечо.

— Лера, может быть, ты скажешь, что произошло?

Я еще сосредоточенней принялась рассматривать кофейную гущу на дне своей чашки. А потом подняла глаза на Ксению и в упор посмотрела на нее. Пора спросить о самом главном, напрямую, без всяких вокруг да около.

— У вас был роман с моим отцом?

По лицу Ксении пробежала едва заметная тень, а глаза подернулись легкой, еле различимой дымкой.

— Да… Был.

Она горько улыбнулась. Мне стало неловко, словно я вступила на некую запретную территорию, нарушив не мною установленные границы. Но Ксения тут же продолжила, стараясь не смотреть на меня:

— Впрочем… Мне нужно было сразу… самой… тебе сказать. А не устраивать тайны.

Тайны… Хождения вокруг да около… завуалированные фразы, истинный смысл которых без надлежащей практики понять было невозможно. О! Это мне было хорошо известно. Настолько, что порою хотелось кричать от безысходных попыток вырваться из порочного круга, царившего у нас дома, пока мама была жива. И только много позже, когда я стала уже относительной взрослой и твердо пообещала себе больше ни с кем, ни при каких условиях не играть в игры, не манипулировать людьми и по мере собственных сил не поддаваться манипулированию, мне стало немного полегче. Исчез тот душный, обволакивающий тебя плотной тканью воздух, мешающий жить и дышать.

— Рано или поздно ты все равно бы об этом узнала, — тем временем говорила Ксения. — И так оно и произошло. Если тебе интересно, У нас с твоим отцом был не роман. Я любила его. А он, смею думать, — меня.

И снова мы замолчали, я понимала, что нужно еще многое сказать, но главное было уже произнесено. Все мои догадки подтвердились. Кроме одной: я так и не смогла вспомнить своего разговора с отцом.

— Ксения…

Она похлопала меня по руке и отошла. Немного. Совсем чуть-чуть. И я не очень понимала, какая она сейчас. Реальная и настоящая или играет роль, чтобы легче перенести этот трудный для нас обеих разговор. Ксения опустилась в кресло, стоящее рядом со мной, и повернулась ко мне. Весь ее облик говорил, я открыта… Давай поговорим откровенно. Это придало мне сил. Но я никак не могла сказать всего, что меня волновало. И Ксения бросила мне спасательный круг.

— Девочка моя… От кого ты об этом узнала? — проникновенным, хорошо поставленным голосом произнесла она. Но… я услышала, да нет, скорее почувствовала совсем другое… Вся система Станиславского не могла скрыть ее смятения от того, что нужно вести разговор, возможно, о самом болезненном отрезке ее жизни.

— В поселке… — ответила я. — От местного краеведа… Но не в этом суть. Он просто обмолвился о художнике Стрелкине, влюбленном в актрису… Художник хотел жениться, а его дочь, злобное эгоистичное создание… — я запнулась, подыскивая слова, а потом сказала, как есть, точнее, как в моем представлении было. — В общем, из-за нее все расстроилось.

— И что ты хотела бы узнать? Так ли все было?

— Не только.

— Спрашивай… Я отвечу на любой вопрос. И… скажу правду.

— Почему вы, узнав, кто я, стали меня опекать? Согласитесь, это довольно странная реакция.

— Почему?

— Ну вы же не мать Тереза…

— Ладно, объясню. Вначале мне было интересно тебя узнать ближе… Понять, что ты за человек… Почему ты так поступила. Хотя… Это как раз было понятно.

— Детский эгоизм, — саркастически проговорила я.

— Да… Конечно, он присутствовал. Я внимательно к тебе присматривалась, особенно на интервью… А потом, когда я узнавала тебя все лучше и лучше, я… привязалась к тебе… Ты становилась мне все ближе. И это естественно. Ты ведь дочь человека, которого я действительно любила. А потом…

— Что?

— Из каждой ситуации есть два выхода. Можно потерять, а можно приобрести… Я решила приобрести.

И мы обе опять замолчали. Просто сидели рядом, задумавшись, каждая о своем.

— Ксения, а когда отец должен был поговорить со мной. В каком году, в каком месяце?

Она задумалась.

— Знаешь, я тебе этого вот так сразу, наверное, и не смогу сказать.

— Ну хотя бы примерно.

— Разговор о том, чтобы все рассказать тебе, а потом… и познакомить нас, поднимался не один раз. Я даже злилась, говорила, что он малодушничает, что нельзя обманывать человека, пусть даже и не совсем взрослого. Что у вас в доме неизбежно будет усиливаться атмосфера фальши…

Я слушала Ксению и просто диву давалась. Насколько же они с отцом были разными людьми. И неожиданно поняла для себя очень важную вещь: поняла, почему меня так потянуло к Ксении… Конечно, она была хорошо воспитана и, когда нужно, умела сдерживать себя и быть дипломатичной… Но по большому счету Ксения, несмотря на свою профессию, была очень искренним человеком. Можно даже сказать, прямодушным. Ей претили и карьерные войны, в которых она принципиально не принимала участия, и закулисные интриги, и тайны всевозможных мадридских дворов. Она просто абстрагировалась от этих ситуаций, держалась от них на расстоянии.

А у нас дома… Все обстояло с точностью до наоборот. Мы редко напрямик говорили друг другу то, о чем думали, о чем переживали… Все выражалось в иносказательной форме. Вроде как по принципу: «Милый мой, хороший, догадайся сам». Вот и догадывались. Хотя чаще всего получалось, как в детской игре в «испорченный телефон». И, конечно, первую скрипку в этом играл отец со своими романами и романчиками, привыкший изначально юлить и изворачиваться перед мамой. Для него эти тайны, эти иносказания были естественной средой обитания, и, возможно, иной жизни он не мыслил и быть другим не умел. И вот такому человеку Ксения сказала, что нужно снять маски и выложить карты на стол! Очень интересное кино, однако, у них получилось. Насколько я знала отца, он, должно быть, был очень увлечен женщиной, если позволил ей такие заявления. Впрочем, такую, как Ксения, тоже встретишь нечасто.

— А он? — спросила я.

— Все обещал… Обещал… Много раз. Но откладывал. Я понимала, что для него это не просто, и старалась не очень давить на него. Хотя, — Ксения усмехнулась, — не могу похвастаться, что у меня это отменно получалось. Боюсь, я заняла довольно жесткую позицию в этом вопросе.

О том, что мягкость и терпимость Ксении — маскировка, я догадывалась давно. Она была, безусловно, истинной леди до кончиков ногтей, но леди, которая обладает большой внутренней силой. И с этим окружающим приходилось не только неоднократно сталкиваться, но и считаться. Я сама была свидетельницей, как при определенных обстоятельствах Ксения предъявляла свой стальной характер и далее шла вперед, не видя никаких ограничительных надписей. И такой знаток женщин, как мой отец, мог не заметить очевидного! Впрочем… Насколько я его знаю, он наивно думал, что вся внутренняя сила этой женщины — пустяки, которыми Ксения пожертвует ради любви к нему. А может быть, он полагал, что щекотливая ситуация сама собой как-нибудь рассосется.

— Но все разрешилось неожиданно, — точно прочитав мои мысли, сказала Ксения. — И произошло под Новый год… Тебе было пятнадцать. Я запомнила это потому, что он советовался со мной, что тебе подарить летом. Ведь в августе тебе должно было исполниться шестнадцать лет, и отец хотел подарить тебе что-то из драгоценностей…

— Да… Все верно. Он так и сделал, — задумчиво пробормотала я.

Чудеса, да и только. Несмотря на новые подробности, возникающие в нашем разговоре, я по-прежнему ничего не могла вспомнить. И это уже начинало пугать. Я отчетливо помнила, как отец подарил мне колечко с крохотным бриллиантиком. Он еще сказал тогда, что бриллианты не только лучшие друзья девушек, но и камень львиц. Поэтому мне сам бог велел носить такие драгоценности. Помню, как обрадовалась этому подарку и ещё — как отец сказал, что сразу после для рождения мы на две недели поедем отдыхать в Болгарию… Надо же! Отец был влюблен в Ксению, а ехать предлагал нам вдвоем. Она ведь тоже могла поехать, и там, на море, мы бы обязательно и познакомились бы, и сблизились. Почему же отец не сделал такой простой ход, чтобы познакомить и подружить двух любимых женщин? И тут до меня дошло! Новый год!

— Ксения, а он случайно не сказал, что переговорит со мной на эти праздники?

— Да… Именно так он и сказал. А почему ты так изумленно на меня смотришь?

Мне хотелось расхохотаться! До колик! До истерики! До слез! Почему? Да потому что именно эти зимние каникулы я провела не в Питере! Еще задолго до окончания второй четверти отец неоднократно заводил разговор о том, что мне нужно поехать к бабушке в Лугу. Бабушка эта была со стороны мамы, и мы с ней никогда особо не ладили. Я тогда была в полном недоумении, с чего это отец заболел такой острой заботой о маминой родне. И мне пришлось выслушать довольно пространную речь о моем эгоизме и черством отношении к людям, которые совсем недавно потеряли самое дорогое — своего ребенка. Я тогда сделала то, чего не делала почти никогда… Я откровенно нахамила ему. Напомнив, что я тоже потеряла самого дорогого и любимого человека. Он же обнял меня, долго гладил по волосам, точно я была маленькой девочкой, и сказал:

— Белка, как бы тебе ни нахамили, как бы ни нагрубили, как бы ни обидели… Запомни, моя девочка, на всю жизнь… Ты принцесса… Нет, королева! И не должно особе королевской крови опускаться до ругани и хамства. Никогда не отвечай бранью на брань. Будь выше этого!

— А как же поставить их на место? — удивленно спросила я.

— Не волнуйся. И без базарной брани можно достойно поставить обидчика на место.

Я прижалась к нему и жалобно захныкала:

— Пап, я не хочу ехать к бабушке…

— Нужно, Белка, нужно. Это даже не обсуждается.

Чуть ли не рыдая от жалости к себе, я все-таки уехала. На долгие две недели. Сейчас я вспомнила этот разговор в мельчайших подробностях. Вспомнила еще и потому, что никогда не забывала. Пожалуй, это был единственный случай, когда отец разговаривал со мной с таким пафосом и с таким жаром стремился отправить меня в Лугу.

Вот и вся разгадка. Никакой амнезии у меня нет. Я не помнила этот разговор про Ксению по той простой причине, что его и не было. Ох… Как это было в духе отца. Он не нашел в себе сил поговорить со мной, а может быть, и не хотел. Или боялся еще раз вступить в бурную реку под названием «семейная жизнь». А потому использовал меня в качестве щита, прикрывающего его хваленую свободу. Ксения изумленно смотрела на меня. И я поняла, что должна рассказать ей. Но она опять сама протянула мне руку помощи.

— Лера… Что тогда произошло?

— Ничего. В буквальном смысле. Он не смог поговорить со мной. Я уехала к бабушке на все каникулы.

Она закрыла лицо руками, и я заметила, как украдкой она смахнула слезинку.

— Как же так… — проговорила Ксения и повторила: — Как же так… — А потом едва слышно сказала: — Я догадывалась… Он просто испугался…

Мне очень хотелось обнять ее. Мне показалось, что за эти минуты она постарела лет на десять. Я уже жалела, что пришла к ней с этим разговором и разрушила последние иллюзии дорогого мне человека. Наконец Ксения повернулась ко мне.

— Лера… Так получилось, что человека ближе и роднее чем, ты, у меня нет. Но сейчас, моя девочка, я прошу тебя… Оставь меня. Мне нужно побыть одной.

— Конечно… Я понимаю… Ксения… Он любил вас. Теперь я это знаю точно. И кто знает, если бы не… я, болезнь мамы… наверное, вы были бы вместе.

— Спасибо, — сказала Ксения.

Я наклонилась и поцеловала ее. А потом набросила куртку и тихонько вышла.

В большой, словно сошедшей со страниц глянцевого журнала комнате, вальяжно развалившись в кресле, расположился Карпыч. Я приехала к нему сразу после разговора с Ксенией. Приехала по делу, а точнее, за информацией о художнике Васине, чья личность не давала мне покоя все это время. Но если быть до конца честной, то столь стремительный вечерний визит был вызван другими обстоятельствами.

Мне необходимо было если не до конца избавиться, то по возможности смягчить осадок, оставшийся после встречи с Ксенией. Я понимала, что, с одной стороны, этот разговор неизбежно — рано или поздно — произошел бы… А с другой, я боялась, что мы можем так и не преодолеть трещину, возникшую в наших отношениях после этого разговора… И это было бы ужасно обидно! Я очень привязалась к Ксении. Она стала для меня по-настоящему родным человеком. И одна лишь мысль, что наша душевная связь может прерваться, вызывала у меня невыносимую боль.

Да, папа… Даже с того света ты умудряешься загадывать близким людям такие ребусы…

Тут мои мысли прервал Карпыч. Карпыч — высокий, очень полный мужчина, он весит больше ста килограммов, но при этом носится, как мальчишка… Я всегда удивлялась, как при такой полноте он обладал такой подвижностью… Но он не раскрывает своих секретов, отшучиваясь, что единственным его хобби являются большие, под стать ему, пространства. На иных же площадях он чувствует себя, как слон в посудной лавке. Карпыч подошел к книжной полке, достал какой-то альбом, а затем принес его мне.

— Вот смотри, — показал Карпыч, — это его работы. Васина.

Я стала внимательно рассматривать репродукции. Как и прежде, я видела у Васина несомненные способности, но… чтобы говорить о таланте, а тем более о гениальности… Что-то я сомневаюсь. Я закрыла альбом и передала его Карпычу.

— Очень стильно, — я постаралась выдавить из себя комплимент художнику.

— Да… Способный был парень. Почему он вообще тебя заинтересовал? — спросил Карпыч.

Мне не хотелось ему рассказывать длинную историю о графе и графине, и поэтому я сказала первое, что пришло в голову.

— Я сейчас работаю над архивом в одной усадьбе, и там увидела его работы.

— Ну и? — переспросил Карпыч…

— Есть в них что-то. Зацепили они меня. Хотела дома о нем что-нибудь отыскать, а у нас практически ничего и нет.

— Твой отец не любил Васина. Не видел у него таланта.

«Я тоже, — мысленно добавила я. — Если бы не история с графом, то Васин меня вообще бы не заинтересовал».

— А у тебя глаз верный, — продолжал тем временем Карпыч. — Ты его приметила… Помню, мы с твоим отцом крепко поспорили об этом Васине. Чуть не поссорились, — усмехнулся Карпыч. — И что ты думаешь, время таки расставило все на свои места. Не забыли люди о молодом и способном человеке…

— Каким образом?

— А вот, представь себе, не так давно мне один студент курсовую о нем принес.

— Надо же, — пробормотала я.

— Очень даже любопытная работа.

— И что же он пишет?

— Много рассуждает о его манере письма, а потом делает этакий экскурс в его личную жизнь.

— И все-таки, Михаил Карпович, я не совсем поняла. Что же можно о нем написать? Он ведь умер очень давно, да и было ему всего двадцать пять лет. Какая такая у него могла быть личная жизнь?

— Про это не знаю. Сам не очень вникал. Но могу сказать точно: Васин не умер, а покончил с собой. Душевное расстройство. Эх, если бы не эта ранняя смерть, он вырос бы в маститого художника.

Я хотела сказать, что сильно в этом сомневаюсь, но промолчала. Пусть Карпыч думает, как ему заблагорассудится.

— А почему он заболел? Дурная наследственность?

— Нет. Несчастная любовь.

В голове у меня щелкнуло, будто где-то я уже не то читала об этом, не то слышала. Промелькнула некая мысль, нечто очень важное… Но я никак не могла ухватить ее.

— В кого он был влюблен? — спросила я Карпыча в полной уверенности, что за давностью лет ответ на этот вопрос безвозвратно утерян.

— Мой ученик утверждает, что он любил богатую женщину, которая зло посмеялась над его чувствами.

— Ну да… Теперь понятно… И с тоски душевной Васин уехал в глушь выполнять заказ графа.

— Может, так оно и было… Если хочешь, я дам тебе телефон студента, поговоришь с ним.

— Спасибо.

Карпыч записал мне телефон.

«Жаль, — подумала я, — что не получится с ним увидеться, с этим студентом. Утром пора возвращаться в усадьбу»

— А это тебе лично.

Я удивилась. Карпыч, улыбаясь, держал в руках пригласительный билет.

Я взглянула. Ого! Старый друг отца приглашал меня на престижную выставку в Манеж.

— Держи, — сказал Карпыч. — Пообещай, что ты придешь. Я, кстати, звонил тебе несколько раз… Где ты пропадала?

Но я ничего не ответила.

А Карпыч продолжал:

— Выставка открывается завтра, в шесть часов вечера. Я очень тебя прошу, приезжай.

— Спасибо вам, — поблагодарила я. — Обязательно приду. До встречи, Михаил Карпович.

Я завела машину и уже собиралась ехать домой, но меня остановило неопределенное, точно подсасывающее внизу живота чувство… Нет, домой я не поеду, — молниеносно пронеслось у меня в голове. Я отчетливо понимала, что забыла в усадьбе что-то очень важное. То ли я это видела, то ли читала… Но сейчас я была уверена, что именно то, неопределенное, о чем я никак не могла вспомнить, и должно было послужить ключом к пониманию развязки событий, произошедших в конце девятнадцатого века.

Мне снова нужно оказаться в усадьбе, пойти в галерею, пересмотреть бумаги, и, может быть, тогда я найду недостающее звено.

Моя «старушка» медленно ползла по дороге, потом на черепашьей скорости свернула в сторону Выборга. Я еще окончательно не пришла в себя после аварии и поэтому старалась не демонстрировать навыки и умения скоростной езды. Было уже достаточно поздно, и дорога была практически свободной. Я тихонько включила радио. И наслаждалась… дорогой, одиночеством и музыкой. Потом началась реклама, и я переключилась на другую волну.

И услышала, как голос диктора произнес:

— Сейчас мы зададим несколько вопросов одному из учредителей выставки, члену художественному совета Михаилу Карповичу Ладыгину. Михаил Карпович, я знаю, что у вас разразился скандал в связи с работой одного автора…

— Я бы назвал это, скорее, разоблачением, — ответил Карпыч.

— Но что же все-таки произошло? — спросила диктор.

— Некий молодой человек выдавал работу прославленного автора за свое произведение.

— Вы можете подробно рассказать об этом происшествии?

— Нет, сейчас мы проводим внутреннее расследование и еще выясняем кое-какие детали. Но одно могу сказать точно: господин Шацкий, решившийся на такой подлог, подписал себе как художнику приговор на долгие годы.

— Спасибо за то, что согласились прийти к нам в студию, — проворковала диктор.

Далее интервью прервала реклама, а я машинально остановила машину. Вот так… Максим! Хорош гусь! Любой ценой, значит… Не через постель, так через кражу. Наверное, все правильно. Но меня удивило другое — то, что сообщение диктора о поступке Макса оставило меня равнодушной и не затронуло никаких струн в моей душе. Будто и он, и наш роман, и мои страдания… да даже мое увольнение были делами давно минувших дней. Будто произошло это все не со мной.

Я сидела в машине, задумчиво глядя в окно, и переваривала свалившуюся на меня информацию. И тут мимо на большой скорости промчался автомобиль. Я присмотрелась… это была машина Димы. Куда же он так летит? Впрочем, вполне можно догадаться. Дима ехал по направлению к усадьбе. Странно было другое: неужели он так спешил, что даже не заметил меня?

Я почувствовала невыносимую усталость. И постаралась завести «старушку». Нужно двигаться, если я хочу все-таки попасть в усадьбу. Но силы словно покинули меня. Каждое движение давалось с невероятным трудом. Впрочем, чему здесь удивляться… Слишком много всего свалилось на меня за последнее время. И теперь мне хотелось только одного: оказаться под крышей Ксениного дома и хорошенько выспаться.

Я завела машину и поехала. Однако, несмотря на все возрастающее желание забраться в теплую ванну, а потом улечься спать и хотя бы на какое-то время выбросить все из головы, я понимала, что все-таки поеду в усадьбу. Мне не терпелось вновь пересмотреть уже прочитанные записи. Было в них что-то, что я упустила.