Диоген

ПЕРВЫЙ КОСМОПОЛИТ

«На вопрос, откуда он, Диоген сказал: «Я — гражданин мира» (Диоген Лаэртский. VI. 63). В оригинале употреблено греческое слово kosmopolitēs (отсюда — и наше «космополит»), образованное от двух существительных: kôsmos («мир») и polîtēs («гражданин»). Словечко это, по всей видимости, именно Диогеном и было придумано и впервые употреблено^{110}. Звучало оно тогда еще вполне ново и свежо.

В целом космополитические настроения получили распространение у греков позже, в период эллинизма. Во времена, когда господствовали полисные, коллективистские традиции, индивид был более всего привязан к родному городу-государству, ощущал себя его частицей, был его патриотом. Оказаться без своей «малой родины» — это считалось одной из самых ужасных вещей, какая только может случиться с человеком. Такого желали врагам в проклятиях. Диоген же, оказавшийся как раз в подобном положении изгоя, ничуть этим не тяготился. «Он часто говорил, что над ним исполнились трагические проклятия, ибо он не кто иной, как

Здесь наш герой цитирует какую-то трагедию и явно иронизирует: вот-де, людям такое и в страшном сне не приснится, а мне хоть бы что…

Вскоре после его смерти полисные скрепы начали по-настоящему рушиться. Важным фактором развития цивилизации эллинизма стала радикальная смена политической ситуации. Вместо множества враждующих полисов жизнь новой эпохи определялась несколькими относительно стабильными крупными державами — эллинистическими монархиями, «осколками» распавшейся эфемерной империи Александра Македонского. Эти государства отличались друг от друга, в сущности, лишь правящими династиями, а в культурном и языковом плане представляли полное единство.

Такие условия способствовали легкому перетеканию «культурных кадров» с одного конца эллинистического мира на другой. Период эллинизма вообще отличался большой мобильностью населения, но в особенной степени это было характерно именно для интеллигенции. Философ, поэт, ученый, покинув родную Элладу, мог очутиться в любой точке колоссальных пространств Востока, завоеванных Александром: от названной им в свою честь Александрии в Египте до какой-нибудь Бактрии (области на территории нынешнего Афганистана). Всюду звучала греческая речь, всюду у деятеля культуры нашлись бы почитатели.

Ломались узкие полисные рамки, и без того уже расшатанные. Если греческая культура прежних эпох была полисной по своему характеру, то в период эллинизма впервые можно говорить о складывании мировой культуры. Тогда-то на смену полисному коллективизму в образованных слоях общества окончательно и пришел космополитизм — ощущение себя гражданами не «малой родины», полиса, а всего мира, «космоса». В тесной связи с космополитизмом стоял резкий рост индивидуализма. Во всех сферах культурного творчества — будь то религия, философия, литература, искусство — во главу угла теперь ставилась не община граждан, а отдельная личность «как она есть», со своими чаяниями и эмоциями.

Безусловно, и космополитизм, и индивидуализм не впервые проявились в эллинистическое время. Эти ментальные тенденции дали о себе знать еще в IV в. до н. э., в период кризиса классического полиса. Но тогда они были достоянием узкого круга интеллектуальной элиты (да и то не всей, а лишь некоторых ее представителей), а в новых условиях стали частью преобладающего мироощущения. Среди интеллектуалов, о которых идет речь, — космополитов и индивидуалистов, — Диоген выступил первым или одним из первых. О его вящем индивидуализме неоднократно говорилось выше, а теперь речь идет о космополитизме. Снова перед нами доказательство того, что киники с их проповедью были не выразителями классического идеала, а предтечами грядущих реалий, для которых во времена нашего героя активно готовилась почва. И сам он был среди тех, кто ее готовил.

Дело у Диогена, как всегда, шло рука об руку со словом. Хотя он и обосновался в Афинах (так уж повелось, что именно в этом городе было наибольшее количество философов — и своих, и приезжих), он постоянно покидал их, перемещался по Греции. В источниках зафиксированы случаи посещения им самых разнообразных мест. Выше упоминалось о том, что он бывал в Спарте и, пожалуй, только для этого полиса находил какие-то добрые слова, в частности, сравнивая его с мужской половиной дома, а Афины — с женской. Удивляться этому не приходится: быт спартанцев, ходивших в рваных плащах (и гордившихся этим), питавшихся каким-то отвратительным варевом, больше всего напоминал кинический образ жизни.

Об остальных городах, где ему довелось оказаться, Диоген отзывался куда более пренебрежительно. «Видя, что в Мегарах овцы ходят в кожаных попонах, а дети бегают голыми, он сказал: «Лучше быть у мегарца бараном, чем сыном» (Диоген Лаэртский. VI. 41). «Придя в Минд и увидев, что ворота в городе огромные, а сам город маленький, он сказал: «Граждане Минда, запирайте ворота, чтобы ваш город не убежал» (Диоген Лаэртский. VI. 57).

Снова и снова любой повод используется для демонстрации диогеновского насмешливого остроумия. Относительно Мегар необходимо пояснение: этот полис в экономической сфере специализировался на разведении овец особой тонкорунной породы^{111}. Нежная и мягкая мегарская шерсть пользовалась большим спросом в Греции. Потому-то жители Мегар и надевали на овец попоны, чтобы защищать их от колючек, когда они пасутся.

То, что Диоген оказался в Мегарах, — вполне естественно: этот город находился как раз между Афинами и Коринфом, с которыми, как мы знаем, великий киник преимущественно ассоциировался, и их никак нельзя было миновать по пути от одного из этих пунктов до другого, в какую бы сторону ни идти. Менее очевидны мотивы для визита в далекий Минд — маленький греческий городок на юго-западе Малой Азии: чтобы попасть туда, нужно было переплыть Эгейское море. Похоже, наш герой, помимо прочего, просто любил путешествовать.

«Возвращаясь из Олимпии, на вопрос, много ли там было народу, он ответил: «Народу много, а людей немного»… Говорят, что когда Фрина посвятила в Дельфы золотую статую Афродиты, он написал на ней: «От невоздержности эллинов» (Диоген Лаэртский. VI. 60).

Таким образом, появлялся Диоген и в двух крупнейших религиозных центрах общегреческого значения, упомянутых в данной цитате. Олимпия со своим святилищем Зевса была знаменита прежде всего проводившимися там Олимпийскими играми, на которые раз в четыре года стекались колоссальные толпы зрителей; как ясно из контекста, именно по этому поводу пришел туда и синопский изгнанник. Дельфы же уже упоминались в связи с тамошним оракулом Аполлона. Этот священный город служил как для других греческих государств, так и для частных лиц местом, куда они престижа ради отправляли богатые приношения. Упомянутая тут Фрина была самой знаменитой афинской гетерой (конечно, скандально знаменитой), красавицей из красавиц.

С этой Фриной, кстати, связана одна интересная история. Как-то ее привлекли к суду по обвинению в безнравственном поведении. Она, будучи, конечно, богатой женщиной, обращалась к лучшим адвокатам с просьбой защищать ее. Навсе отказывались, считая процесс заведомо проигранным ввиду очевидности улик. В конце концов согласился выступить в защиту знаменитый оратор Гиперид, и сам бывший в числе ее клиентов. Свою речь на суде он построил необычно и неожиданно. Понимая, что бессмысленно доказывать невиновность Фрины, он вместо этого прибег вот к какому «аргументу»: «Когда ее вот-вот уже должны были осудить, Гиперид, выведя ее на середину и порвав одежды, показал ее грудь, и, когда судьи увидели красоту этой женщины, они оправдали ее» (Псевдо-Плутарх. Жизнеописания десяти ораторов. 849е)^{112}.

Что же касается Диогена, есть также свидетельства о некоторых других его поездках, но они не столь однозначно достоверны. На основании одного из них, например, вроде бы можно заключить, что он ездил в сицилийские Сиракузы и наблюдал нравы при дворе тамошнего тирана Дионисия, имя которого в разных контекстах неоднократно появлялось выше^{113}: «На вопрос, как обращается Дионисий с друзьями, он (Диоген. — И. С.) ответил: «Так же, как с мешками; полные подвешивает в кладовой, а пустые выбрасывает» (ДиогенЛаэртский. VI. 50).

Впрочем, об обычаях всесильного тирана наш киник мог ведь узнать и с чужих слов: ведь многие тогдашние философы становились его гостями — и Платон, и Аристипп… В связи с этим еще парочка анекдотов. «Однажды, заметив, что Платон на роскошном миру ест оливки (весьма дешевое кушанье. — И. С.), он (Диоген. — И. С.) спросил: «Как же так, мудрец, ради таких вот пиров ты ездил в Сицилию, а тут не берешь даже того, что стоит перед тобою?» — «Клянусь богами, Диоген, — ответил тот, — я и в Сицилии все больше ел оливки и прочую подобную снедь». А Диоген: «Зачем же тебе понадобилось ехать в Сиракузы? Или в Аттике тогда был неурожай на оливки?» (Диоген Лаэртский. VI. 25). Заметим здесь, что именно аттические, афинские маслины считались лучшими в греческом мире^{114}.

«Платон, увидев, как он моет себе овощи, подошел и сказал ему потихоньку: «Если бы ты служил Дионисию, не пришлось бы тебе мыть овощи»; Диоген, тоже потихоньку, ответил: «А если бы ты умел мыть себе овощи, не пришлось бы тебе служить Дионисию» (Диоген Лаэртский. VI. 58). Нет, Диоген в этих эпизодах не предстает человеком, который помчался бы ко двору тирана, жившего, естественно, в роскоши и уделявшего от этой роскоши тем, кто прибывал к нему.

Выше упоминался еще отзыв нашего героя о приношениях в святилище на острове Самофракии; но из этого тоже еще не проистекает со всей безусловностью, что он в этом святилище побывал: опять же мог услышать о нем от других. А вот особенно интересное (и особенно проблематичное) свидетельство, отправляющее Диогена к другому двору — ко двору Филиппа II, царя Македонии: «Стоик Дионисий[37] говорит, что при Херонее Диоген попал в плен, был приведен к Филиппу и на вопрос, чем он занимается, ответил: «Слежу за твоею ненасытностью». Изумленный таким ответом, царь отпустил его» (Диоген Лаэртский. VI. 43).

Итак, получается, Диоген побывал и у Филиппа, хотя и не по своей воле? Но в истинности сего сообщения приходится усомниться. В нем упомянута битва при Херонее (338 г. до н. э.) — фатальное сражение, в котором решался вопрос, быть ли Филиппу II гегемоном Эллады. На одной стороне — он сам во главе македонского войска; на другой — армия союза, созданного рядом греческих полисов (Афинами, Фивами, Коринфом и др.). Филипп победил, и гегемония упала ему в руки.

Коль скоро Диоген попал в плен, то, значит, он якобы участвовал в битве. Но каким образом он мог оказаться среди сражающихся? Полисные вооруженные силы комплектовались из граждан, а уроженец Синопы после изгнания оттуда не имел никакого гражданства. Пошел добровольцем? Но мы уже достаточно узнали его как личность, чтобы начисто исключить такую возможность. Что за дело ему было до того, подчинятся греки Филиппу или нет? Наконец, добавим, что в то время, о котором идет речь, философу было около 75 лет; в таком возрасте не воюют. Одним словом, перед нами очередной «фейк».

Куда сложнее решить вопрос «фейк или не фейк?» применительно к другому эпизоду, в котором Диоген тоже попадает в некое место против своего желания. Местом этим был остров Крит, где его продали в рабство, о чем мы говорили не раз, но пока мимоходом. А теперь надлежит остановиться на этой проблеме подробно и прежде всего рассмотреть источниковый материал.

«Когда его продавали в рабство, он вел себя с необыкновенным достоинством. Дело было так: когда он плыл на корабле в Эгину[38], его захватили в плен пираты во главе со Скирпалом; они увезли его на Крит и продали в рабство. На вопрос глашатая, что он умеет делать, он сказал: «Властвовать людьми» — и добавил, указав на богато одетого коринфянина — это был вышеупомянутый Ксениад: «Продай меня этому человеку: ему нужен хозяин». Ксениад купил его, отвел в Коринф, приставил его воспитателем к своим сыновьям и доверил ему все хозяйство. И Диоген повел его так, что хозяин повсюду рассказывал «В моем доме поселился добрый дух» (Диоген Лаэртский. VI. 74).

Это основной рассказ по интересующему нас сюжету; к нему примыкают, отчасти дублируя, несколько других. «Менипп (писатель-киник, III в. до н. э. — И. С.) в книге «Продажа Диогена» рассказывает, что когда Диоген попал в плен (к пиратам. — И. С.) и был выведен на продажу, то на вопрос, что он умеет делать, философ ответил: «Властвовать людьми» и попросил глашатая: «Объяви, не хочет ли кто купить себе хозяина?» Когда ему не позволили присесть, он сказал: «Неважно: ведь как бы рыба ни лежала, она найдет покупателя». Удивительно, говорил он, что, покупая горшок или блюдо, мы пробуем, как они звенят, а покупая человека, довольствуемся беглым взглядом. Ксениаду, который купил его, он заявил, что хотя он и раб, но хозяин обязан его слушаться, как слушался бы врача или кормчего, если бы врач или кормчий были бы рабами» (Диоген Лаэртский. VI. 30–31).

«Ксениаду, когда тот его купил, Диоген сказал: «Смотри, делай теперь то, что я прикажу!» — а когда тот воскликнул: «Вспять потекли источники рек!»[39] — сказал: «Если бы ты был болен и купил себе врача, ты ведь слушался бы его, а не говорил бы, что вспять потекли источники рек?» (Диоген Лаэртский. VI. 36).

Имеет смысл прерваться и немного поразмыслить по поводу тех абсурдных и диких на современный взгляд реалий, которые проходят перед нами. Людей продают на рынке. Подходят разборчивые покупатели, рассматривают, выбирают, прицениваются. А «живой товар» еще и в разговоры вступает со своим будущим владельцем…

Парадоксы общества, в котором наличествует феномен рабовладения. Для античных греков оно считалось чем-то само собой разумеющимся, не подлежащим обсуждению: человек может принадлежать человеку. В Элладе сложилось так называемое классическое рабство, которое отличалось от патриархального рабства, характерного для древневосточных обществ и для ранних этапов древнегреческой истории, тем, что статус раба был максимально далек от статуса свободного.

В сущности, раб не считался даже полноценным человеком; он был (во всяком случае, в идеале, в теории) живым орудием труда, мало чем отличавшимся от домашнего скота. По справедливому суждению многих ученых, именно в античном обществе раб был наиболее рабом, а свободный — наиболее свободным.

Количество рабов в Афинах V–IV вв. до н. э. является предметом дискуссий. Некоторые античные авторы, — впрочем, поздние и не слишком достоверные — называют колоссальную цифру — 400 тысяч человек (притом что всех афинских граждан вместе с членами семей было менее 200 тысяч, а метэков с членами семей — около 30 тысяч). В современной науке эта цифра, как правило, не вызывает доверия и воспринимается как риторическое преувеличение. Согласно более взвешенным и осторожным оценкам, рабов в афинском полисе классической эпохи было порядка 90—100 тысяч. Впрочем, вряд ли когда-нибудь удастся установить их численность сколько-нибудь точно: естественно, рабы, в отличие от граждан и метэков, не вносились ни в какие переписи. Во всяком случае, около трети всех жителей афинского государства было рабами. Это примерно совпадает с общей их количественной ролью в античную эпоху: считается, что в среднем соотношение свободных и рабов составляло примерно 2:1. Треть — это много, реально много; но все-таки никак нельзя утверждать (как подчас делается в учебниках), что, дескать, рабы составляли большинство населения.

Как человек мог стать рабом? Чаще всего — в ходе войны, попав в плен к неприятелю: пленников как раз и выставляли на продажу на рабских рынках, это была их обычная участь. Другой способ — тот, который упомянут в случае с Диогеном: оказавшись в лапах пиратов. Также наказанием за некоторые преступления была продажа в рабство.

Рабы классического типа использовались в самых разных сферах производства. В ремесленных мастерских, строительных артелях они зачастую работали бок о бок со свободными. Напротив, почти исключительно рабский труд использовался на рудниках, где условия были особенно тяжелыми. Меньше было рабов в сельском хозяйстве, но и там даже среднезажиточному земледельцу в работе зачастую помогали один-два раба, а в поместьях богачей их могло трудиться до нескольких десятков, во главе с управляющим, который тоже зачастую был рабом. В городских домах аристократов рабы играли роль домашних слуг, поваров, привратников и т. п. Существовали, помимо частных, также и государственные рабы, которые могли замещать низшие полисные должности, считавшиеся унизительными для свободных граждан. Так, в Афинах V в. до н. э. отряд рабов-скифов, вооруженных луками, исполнял обязанности полицейской стражи.

Даже в период наивысшего развития классического рабства не следует представлять себе древнегреческое общество упрощенно, как состоящее из двух классов: огромной массы беспощадно эксплуатируемых рабов и жалкой горстки «рабовладельцев». Во-первых, как мы уже говорили, никогда ни в одном из греческих полисов рабы, насколько можно судить, не составляли большинства населения. Нельзя забывать об исключительно важной роли социального слоя свободных мелких производителей-собственников, прежде всего крестьян. Именно этот слой, а не рабы, был наиболее многочисленным и вносил наибольший вклад в развитие экономики и в целом цивилизации.

Во-вторых, древнегреческое рабство (в отличие, скажем, от американского плантационного рабства XIX века) не основывалось на жесточайшей эксплуатации рабов с целью выжать из них все, что можно. Раб, бесспорно, воспринимался как вещь, но вещь дорогая и нужная в хозяйстве. За него деньги плачены! Поэтому к нему, как и ко всякой вещи, старались относиться бережно — и отнюдь не из альтруизма, а из чистого прагматизма. Да, рабов воспринимали как тот же домашний скот: быков, лошадей… Но ведь, купив быка, хозяин не будет (если он, конечно, нормальный человек, а не психически больной садист) беспричинно избивать его, изнурять непосильным трудом, морить голодом: иначе недолго этот бык у него проживет. Вот так и с рабом: если его не кормить, не лечить в случае болезни, в целом не предоставлять ему некоего минимума житейских удобств, он просто умрет — и пропадут деньги.

В результате условия существования рабов в основном были довольно сносными и порой мало отличались от условий жизни бедных свободных крестьян. Необходимо подчеркнуть принципиальный тезис: не в жестокости эксплуатации заключалась тяжесть положения раба, а в его полном бесправии. Например, в ходе судебного следствия свидетельские показания рабов принимались только под пыткой. Считалось, что на обычном допросе раб ни за что не скажет правды. Пытать свободных людей, естественно, категорически запрещалось.

Впрочем, даже в этом отношении не все было так просто, как кажется: так, в некоторых полисах (в том числе в Афинах классического периода) рабов было запрещено беспричинно убивать или истязать. Наверное, не случайно греческая история этого времени практически не знала случаев сколько-нибудь крупных восстаний рабов против своих господ.

Вот как описывает положение рабов при афинской демократии анонимный политический памфлет V в. до н. э., известный в науке как «Афинская полития» Псевдо-Ксенофонта:

«Очень велика в Афинах распущенность рабов… и нельзя тут побить раба, и он перед тобой не посторонится. А почему существует этот местный обычай, я объясню. Если бы позволялось обычаем свободному бить раба… часто били бы афинянина, приняв его за раба, потому что и по одежде тут народ ничем не лучше, чем рабы… да не лучше нисколько и по всему внешнему виду. Если же кто удивляется и тому, что тут позволяют рабам быть избалованными и некоторым вести роскошную жизнь, то окажется, может быть, что и это делают сознательно. Действительно, где морская держава, там рабы необходимо должны служить за деньги, чтобы мне получать оброк из того, что будут они зарабатывать, и необходимо там предоставлять им свободу, а где есть богатые рабы, там уже невыгодно, чтобы мой раб тебя боялся… Так вот вследствие этого мы предоставили и рабам такую же свободу слова, как и свободным…» (Псевдо-Ксенофонт. Афинская политая. 1. 10–12). Тут, пожалуй, допущены некоторые преувеличения, но в целом ситуация обрисована весьма рельефно.

Да и в целом распространенное суждение, согласно которому раб вообще не признавался человеком, а чем-то вроде животного, «говорящим орудием», тоже требует нюансировки. Рабов, случалось (и нередко), отпускали на волю. А если бы в рабе совсем уж не видели человеческую личность, то его нельзя было бы легально освободить, то есть «сделать» его человеком, поскольку из «нечеловека» человека по определению сделать нельзя. Нельзя же, например, быка освободить и сделать человеком!

Очень распространенный, а в советское время однозначно господствовавший взгляд на общество Древней Греции как на общество рабовладельческое, основанное на рабском труде, — упрощение. Да, рабы были, и этого никто отрицать не может. Но, во-первых, наличие рабов отнюдь не освобождало подавляющее большинство свободных граждан от необходимости трудиться. Представители социальной верхушки, самые зажиточные люди, безусловно, не занимались физическим трудом. Но ведь так бывает во все эпохи, а не только в античности. Во-вторых, раб, как мы видели, не был такой уж «даровой» рабочей силой: он покупался, а в дальнейшем требовал средств на свое содержание.

Сельскохозяйственный труд (а сельское хозяйство всегда в античную эпоху было основной, определяющей отраслью экономики) имеет ту характерную особенность, что это — труд сезонный. Бывает, что месяц приходится работать, вообще не покладая рук. А потом приходит зима, и несколько месяцев по большому счету делать практически нечего. В подобной ситуации, казалось бы, взять наемника-батрака было экономически куда более оправданно. Нанял его на тот самый месяц наиболее интенсивной работы, потом расплатился, отпустил — и всё. Араба, коль скоро уж он куплен, не прогонишь со двора. Его нужно содержать круглый год, даже и в те сезоны, когда он ни для чего хозяину не нужен.

Далее, раб — в каком-то смысле член семьи. Между ним и хозяином волей-неволей устанавливаются не только чисто экономические или юридические, но и неформальные, личностные отношения. Достаточно вспомнить фигуры рабов в комедиях Аристофана или Менандра. Не похожи они на забитых, бессловесных существ. Ведут себя смело, порой — прямо-таки дерзко, общаются с хозяином едва ли не на равных… И в этом отношении вряд ли выдающиеся комедиографы сильно исказили реальную ситуацию. Скорее всего, просто изобразили жизнь такой, какой она и была на самом деле. Нужно еще учитывать, что рабский труд никогда не был особенно высокопроизводительным ввиду полной незаинтересованности раба в результатах. Раб нередко становился обузой, доставлял больше хлопот и проблем, чем реальной пользы.

Так были ли классическая демократия и в целом древнегреческая цивилизация основаны на рабском труде? До недавнего времени на этот вопрос отвечали однозначно положительно. «Античная рабовладельческая демократия» — такую формулировку и поныне можно встретить во многих книгах. Ход мысли здесь такой: массы демоса потому имели возможность принимать активное участие в управлении государством, что эти люди располагали необходимым досугом. А досуг у них был именно по той причине, что им не приходилось работать: за них это делали рабы.

Однако в действительности ситуация была гораздо сложнее. В том-то и парадокс античности, что те же самые крестьяне-граждане, которые посещали народное собрание и воплощали высшую власть в полисе, в полной мере занимались и физическим трудом на своих полях. Если у крестьянина были рабы, они тоже трудились вместе с хозяином, но это не освобождало и самого гражданина от необходимости работать. И тем не менее у него оставалось время и для общественной жизни. Арабский труд (во всяком случае, в основной сфере экономики, в сельском хозяйстве) имел скорее все-таки вспомогательный характер.

Позволим себе выразиться несколько патетически. Классическая античная демократия — отнюдь не демократия бездельников-рабовладельцев. Напротив, это в полном смысле слова демократия тружеников, земледельцев и ремесленников с мозолистыми руками.

В марксистской и близкой к ней научной литературе часто встречается идея: не будь рабства — не было бы ни государственного деятеля Перикла, ни поэта Софокла, ни мудреца Сократа… Одним словом, всем своим расцветом блистательная древнегреческая цивилизация обязана рабовладельческим отношениям. Однако по этой логике в начале VI в. до н. э., когда рабовладение в Афинах еще не получило сколько-нибудь значительного развития, не могло быть великого Солона (годы жизни 640–559 гг. до н. э.)^{115}, который являлся одновременно и государственным деятелем, и поэтом, и мудрецом (так сказать, «Перикл, Софокл и Сократ в одном флаконе»), А он тем не менее был. Необходимо помнить: полис появился и сформировался в своих наиболее принципиальных чертах раньше возникновения классического рабства, стало быть, вполне мог обходиться и без него; рабство не было обязательным, неотъемлемым, интегральным явлением полисной жизни.

Что бы делал Перикл, если бы в его эпоху не было рабов? Думается, он делал бы примерно то же самое, то есть занимался бы политикой. Он был богатым человеком, и основой его (и таких людей, как он) богатства было, конечно, не рабовладение, а крупное по греческим меркам землевладение. Не будь рабов — Перикл все равно не бедствовал бы. Он, например, разделив свои земли на небольшие наделы, сдавал бы их арендаторам (арендные отношения в классических Афинах были широко распространены). Или обрабатывал бы руками вольнонаемных. Кстати, тратил бы на оплату этих батраков лишь чуть-чуть побольше, чем на содержание соответствующего количества рабов — а может быть, даже и меньше.

Одним словом, общий принцип можно сформулировать так: в большинстве греческих полисов, безусловно, применялся рабский труд, в некоторых из них — даже в значительном количестве, но вряд ли можно сказать, что они совсем не могли обходиться без рабовладения, что оно определяло характер их общества. Все-таки греческая античность — в основе своей крестьянская, а не рабовладельческая цивилизация.

Коль скоро речь зашла о том, как Диоген оказался в рабском статусе, мы сделали этот экскурс о рабах и рабстве, дабы развеять некоторые мифы, бытующие в связи с феноменом древнегреческого рабовладения. А теперь вернемся к нашему герою. Есть во всей этой истории с ним один смущающий нюанс: в свидетельстве источника сказано, как мы помним, что философ был захвачен пиратами, когда плыл на Эгину, и отвезен на рабский рынок.

В принципе пираты именно так и поступали со своими жертвами. Точнее, овладев кораблем с пассажирами, морские разбойники сразу производили их «сортировку»: людей, по их оценке, состоятельных они оставляли у себя в качестве заложников и приказывали им писать своим домашним письма с просьбой прислать выкуп. А тех своих пленников, с которых, как они видели, взять нечего (Диоген, разумеется, относился именно к этой категории), продавали в рабство.

Смущает место, где будто бы произошел захват. Если Диоген направлялся на Эгину из Афин, крайне трудно представить себе нападение пиратов на везшее его судно. Этот остров настолько близок к Аттике, что его хорошо видно с афинского акрополя[40]. Тамошние места были весьма бойкими, оживленными; рядом находился порт Пирей со стоянкой военных кораблей. Как бы ни были наглы пираты, вряд ли они решились бы на столь дерзкую акцию на этом участке Эгейского моря. Эти господа, как известно, обычно выбирают для своего промысла уголки пустынные.

Разве что Диоген плыл на Эгину не из Афин (в источнике ведь не сказано, что именно оттуда), а, например, из Малой Азии, которую, как мы знаем, он посещал. Тогда, конечно, у пиратов было более чем достаточно возможностей для атаки.

Итак, наш мыслитель становится рабом — но рабом отнюдь не из рядовых. Он теперь воспитатель сыновей Ксениада, а одновременно — нечто вроде управляющего его домохозяйством, да и в целом «хозяин своего хозяина», который во всем слушается его. «Клеомен (киник одного из следующих поколений. — И. С.) в сочинении под названием «О воспитании» говорил, будто ученики хотели выкупить Диогена, но он обозвал их дураками, ибо не львам бывать рабами тех, кто их кормит, но тем, кто кормит, — рабами львов, потому что дикие звери внушают людям страх, а страх — удел рабов» (Диоген Лаэртский. VI. 75).

Согласно этой традиции, Диоген, отказавшись от выкупа, так и остался рабом, продолжал воспитывать господских детей, в рабстве и скончался. В принципе знаменитого киника с его отношением к жизни и рабское положение ничуть не обременило бы. Однако тут мы сталкиваемся с некоторыми несообразностями. Вот достаточно подробный пассаж, посвященный этому периоду биографии нашего героя:

«Евбул в книге под названием «Продажа Диогена» рассказывает, что Диоген, воспитывая сыновей Ксениада, обучал их кроме всех прочих наук ездить верхом, стрелять из лука, владеть пращой, метать дротики; а потом, в палестре[41], он велел наставнику закалять их не так, как борцов, но лишь настолько, чтобы они отличались здоровьем и румянцем. Дети запоминали наизусть многие отрывки из творений поэтов, историков и самого Диогена; все начальные сведения он излагал им кратко для удобства запоминания. Он учил, чтобы дома они сами о себе заботились, чтобы ели простую пищу и пили воду, коротко стриглись, не надевали украшений, не носили ни хитонов, ни сандалий, а по улицам ходили молча и потупив взгляд. Обучал он их также и охоте. Они в свою очередь тоже заботились о Диогене и заступались за него перед родителями. Тот же автор сообщает, что у Ксениада он жил до глубокой старости и когда умер, то был похоронен его сыновьями» (Диоген Лаэртский. VI. 30–31).

Нетрудно заметить, что тот чрезвычайно «приглаженный» образ Диогена, который представлен в этом рассказе, совсем не вяжется с тем его ершистым образом, который нам уже хорошо знаком и, безусловно, является аутентичным. Здесь наш герой изображен как человек абсолютно добропорядочный — прямо-таки сама благопристойность. Он больше походит не на киника, а на стоика, и, скорее всего, данная традиция о нем сложилась позже именно в стоических кругах. Настоящего же Диогена и в целом довольно трудно представить в роли воспитателя детей, да, честно говоря, трудно представить себе и родителя, который подпустил бы его к детям: уж он их такому бы научил!

По всей видимости, перед нами очередная легенда, а в действительности Диоген если и побывал в Коринфе в рабстве, то довольно быстро освободился и стал с тех пор жить на два города. «Диоген Синопский, бежав из Синопы, прибыл в Элладу; там жил он то в Коринфе, то в Афинах, утверждая, что подражает в образе жизни самому персидскому царю, который проводил зиму в Вавилоне и Сузах, а иногда в Бактрах, то есть в самых теплых областях Азии. Летом же он жил в Экбатанах Мидийских, где стоит всегда прохладная погода, похожая на зиму в районе Вавилона. Вот и Диоген менял свое местожительство в соответствии с временами года… Город Афины расположен в долине на юге Аттики… Понятно, что зима там мягкая; Коринф, напротив, летом овевают холодные ветры, всегда дующие со стороны заливов… Эти два города намного красивее, чем Экбатаны и Вавилон… Впрочем, Диогена все это мало волновало. «Персидский царь, чтобы сменить резиденцию, должен преодолевать весьма солидные расстояния: ему приходится проводить в дороге большую часть зимы и лета. Мне же, — говорил Диоген, — не составляет труда, остановившись на ночлег близ Мегар, на следующий день оказаться в Афинах» (Дион Хрисостом. Речи. VI. 1–6).

Если в Афинах философа всегда ожидал его излюбленный пифос, то в Коринфе он избрал местом своего обитания пригородный гимнасий Краний, ставший, так сказать, филиалом афинского Киносарга — «родины» кинизма. Ибо понятно, что среди коринфян у Диогена тоже появились ученики и последователи. В начале книги нами уже говорилось о том, что и умер он, согласно одной из версий, именно там, в Крании; впрочем, другие авторы считали, что это произошло в Афинах. Есть что-то глубоко символичное в том, что мы в точности не знаем, где скончался и был похоронен этот первый космополит и вечный скиталец. И, наверное, никогда не узнаем. Коринфяне, правда, показывали близ своего города памятник Диогену — статую собаки на колонне. Но памятник могли ведь поставить и позже, «задним числом».