Диоген

A TEM ВРЕМЕНЕМ…

Политические события в окружающем его мире Диогена, как ясно из всего вышеизложенного, совершенно не волновали. Однако время, в которое он жил, было настолько бурным и непростым, что политика не могла обойти стороной никого. Напомним, основными составляющими протекавших тогда в Греции процессов были жестокий кризис полисных структур и мучительная, болезненная кристаллизация элементов нового мира, которому вскоре предстояло народиться в лице эллинистической цивилизации. В частности, республиканские традиции, характерные для полиса, постепенно уступали место монархическим. Посмотрим же, что творилось в интересующую нас эпоху и в Афинах, и за их пределами — на широких просторах греческого (и не только греческого) мира.

Миновала пора афинского демократического «великого проекта», связываемого чаще всего с именем Перикла, но в действительности бывшего плодом трудов нескольких поколений политиков^{116}. Какая-то удивительная свобода и широта духа, целостность в сочетании с разнообразием проявлений отличала человеческие натуры этих лет. Сам Перикл мог, отложив все дела, целый день провести в беседе с софистом Протагором о каком-нибудь чисто умозрительном вопросе (Плутарх. Перикл. 36). До него подобный же стиль поведения был присущ и его непосредственному «предтече» в роли лидера государства Кимону, — хотя Кимону были более доступны и приятны разговоры «о доблестях, о подвигах, о славе», а не о том, кто виноват (или что виновато) в случайной гибели атлета на состязании от удара дротика, пущенного другим атлетом (как Периклу), и уж тем более не о том, «как вообще не давать отчетов» (как позже Алкивиаду — Плутарх. Алкивиад. 7).

Афины на равных воевали и на равных заключали договоры^{117} с колоссальной Персидской державой. От этого маленького государства во многом зависело разрешение вопросов глобального (по тогдашним меркам) порядка: быть ли независимым Египту, как сложится судьба греков Ионии, чьи флоты могут, а чьи не могут находиться в Эгейском море и т. п. «Город Паллады» претендовал на то, чтобы быть не просто «школой всей Эллады», по счастливому выражению Перикла (в надгробной речи, сохраненной историком Фукидидом), но и фактически чуть ли не пупом земли, главным центром мировой политической системы, источником всех и всяческих решений. И связывалось все это однозначно с «аристократической демократией» (как охарактеризован этот строй в той же надгробной речи Перикла), заключавшейся во власти державного демоса под дальновидным водительством просвещенных знатных вождей (что виделось как воплощение заветов мудреца Солона).

Затем афинский полис прошел через поражение в Пелопоннесской войне, кровавый режим «Тридцати тиранов» и восстановление демократии в 403 г. до н. э. Демократическое правление сохранялось долго — вплоть до македонской оккупации города в 322 г. до н. э. Однако чем дальше, тем больше становилось ясным, что в этом строе есть некоторая «фальшь». Самое главное — новая демократия, превратившаяся из аристократической в какую-то «бюргерско-филистерскую»^{118}, не способна уже была, да и не претендовала, ни на что великое. Она с радостью довольствовалась тем, чтобы хоть поддерживать собственное существование, не более того. Афины начали постепенно превращаться из лидирующего центра в «политическую провинцию», утрачивать свои былые преимущества^{119}.

Хваленая афинская стабильность IV в. до н. э.^{120}, которая нередко давала ученым повод говорить о народовластии этой эпохи как о едва ли не более высокой ступени развития демократических принципов по сравнению с предшествующим столетием, была на деле стабильностью слабости, бессилия («положение стабильно тяжелое», как говорят в таких случаях медики). Отсутствие высокой цели порождало, с одной стороны, неаппетитные реалии «республики адвокатов» (по желчно-саркастическому выражению немецкого историка Дрерупа^{121}), с другой — ностальгические нотки, властно звучащие теперь буквально во всех сферах общественного бытия — от внешней политики до литературы и искусства.

Выше уже говорилось об этом самом «бегстве от настоящего». Тоска по «славному прошлому» (естественно, идеализировавшемуся и «канонизировавшемуся») охватило общество; это прошлое воспринималось в выраженном контрасте с унылыми буднями современности. Да и то сказать: могла ли теперь идти даже речь о каких-то грандиозных проектах, о претензиях Афин на роль «сверхдержавы», об их отношениях на равных с Персией?

Поскольку речь сейчас идет о нарастании монархических настроений в Элладе в первой половине IV в. до н. э., несколько расширим горизонт рассматриваемого материала. Строго говоря, вышесказанное относится не только к Афинам. Уже первые лет пятнадцать нового столетия со всей ясностью показали: греческие полисные республики в целом потерпели крах и их судьбу решает отныне персидская монархия (отсюда, кстати, и повышенный интерес к последней).

Спарта, вознесшаяся на волне своей победы в Пелопоннесской войне, попыталась, правда, вести в Малой Азии наступательную борьбу против могучего восточного соседа. Но стоило ахеменидским властям незаметно надавить на некоторые «рычаги» — и ситуация стремительно, коренным образом меняется. Спартанский царь Агесилай вынужден уйти с персидской территории, так ничего и не добившись… В Греции вспыхивает Коринфская война, все перемешивается, былые союзники становятся злейшими врагами, а былые противники — друзьями… Кончается все уступкой малоазийских греческих полисов персам и процитированными в одной из предыдущих глав формулировками «Царского мира» 387 г. до н. э., крайне унизительными для всех эллинов.

На одном эпизоде Коринфской войны хотелось бы остановиться чуть подробнее, поскольку он, как нам представляется, сыграл для мировосприятия афинян особую роль «переломного момента». В 394 г. до н. э. спартанский флот в битве при Книде терпит сокрушительное поражение от персидского. Последним командует афинянин Конон — полководец, отличившийся еще на последнем этапе Пелопоннесской войны, но затем оказавшийся в опале и вынужденный поступить на службу к персам. На следующий год Конон триумфально прибывает в Афины и, стремясь использовать ослабление Спарты с максимальной выгодой для своего родного государства, восстанавливает «Длинные стены», соединявшие город с портом Пиреем. Этот протянувшийся на несколько километров укрепленный «коридор» являлся важнейшей частью системы афинских оборонительных сооружений; его наличие обеспечивало афинянам почти полную неуязвимость от осады и взятия «измором». Не случайно спартанцы, одержав в 404 г. до н. э. победу в Пелопоннесской войне, немедленно приказали уничтожить «Длинные стены». А теперь, одиннадцать лет спустя, они вновь появились — и появились благодаря Конону и… Персии.

Ведь получилось так, что Конон находился в своеобразном «двойном статусе» — одновременно являлся персидским офицером высокого ранга и афинским политиком (кажется, ранее ни с кем из афинян такого еще не случалось). События 394 г. до н. э. как-то особенно ярко и болезненно высветили надвинувшуюся афинскую «провинциальность», доходящую до беспомощности. Помощь пришла с Востока, от «великого царя» (так греки называли владыку персов) и его подданных. Ну как было после этого не проникнуться уважением к Персии? Тогда-то, похоже, и происходит пресловутое изменение «политической атмосферы» в Афинах. На горизонте уже маячит знаменитый трактат Ксенофонта «Киропедия» — произведение, решительно невозможное в V в. до н. э.: ведь в нем персидский монарх Кир Великий, а не кто-либо иной, выведен в качестве идеального правителя!

Впрочем, не только в Персии дело; монархический принцип проявлял свою эффективность и в меньшем масштабе. Оказались достаточно успешными также некоторые другие режимы личной власти, уже в рамках самого греческого мира, — правда, в основном в его периферийных областях, которые, кстати, начинали и в целом играть все более активную роль в судьбе Эллады.

Взять хотя бы Евагора^{122} — царя-тирана кипрского греческого города Саламина (правил в 411–374 гг. до н. э.). Его карьера могла произвести сильное впечатление. Он объединил под своей властью значительную часть Кипра (практически все греческие города острова), по отношению к могущественной Персии проводил весьма независимую политику: то был ахеменидским вассалом, впрочем, привилегированным, то воевал с былыми господами, то заключал с ними мир — и опять же на благоприятных для себя условиях. При своем дворе Евагор приютил немалое количество афинян-беженцев; одним из них, в частности, был и вышеупомянутый Конон, попавший на персидскую службу именно по рекомендации кипрского правителя.

Не меньших и даже бóльших успехов добился уже хорошо нам знакомый Дионисий Старший, являвшийся сиракузским тираном в 405–367 гг. до н. э. В тот момент, когда он пришел к власти, над греками Сицилии нависла грозная опасность: находившийся неподалеку Карфаген[42] вознамерился покорить этот большой и богатый остров и уже поставил под свой контроль едва ли не большую его часть. Сиракузы трепетали, ожидая, что вот-вот придет и их очередь. Однако Дионисий, возглавив город, сумел переломить ситуацию.

В 390-х гг. до н. э. карфагеняне были почти полностью вытеснены с Сицилии, а отвоеванные местности перешли под контроль сиракузян. Позже удача далеко не всегда была столь же милостива к Дионисию и часть захваченных территорий пришлось вернуть. Но в первую половину своего правления этот тиран был «на взлете», и могло показаться, что для него нет ничего невозможного. Впечатление складывалось такое, что если от кого-то в Элладе можно еще ожидать нового «великого проекта», то только от него.

Тогда-то в Сиракузы и зачастили представители философской мысли. В числе прочих отправился туда, как мы знаем, сам Платон, в то время возлагавший свои упования на личностный фактор, на воспитание идеальных правителей-философов. Так мог ли он не попытаться воздействовать в подобном ключе на столь сильную личность, как Дионисий? Собственно, Платон и сам почти прямо говорит об этом в одном из своих писем:

«Писаные законы и нравы поразительно извратились и пали, так что у меня, вначале исполненного рвения к занятию общественными делами, когда я смотрел на это и видел, как все пошло вразброд, в конце концов потемнело в глазах. Но я не переставал размышлять, каким путем может произойти улучшение нравов и особенно всего государственного устройства; что же касается моей деятельности, я решил выждать подходящего случая. В конце концов относительно всех существующих теперь государств я решил, что они управляются плохо, ведь состояние их законодательства почти что неизлечимо и ему может помочь разве только какое-то удивительное стечение обстоятельств. И, восхваляя подлинную философию, я был принужден сказать, что лишь через нее возможно постичь справедливость в отношении как государства, так и частных лиц. Таким образом, человеческий род не избавится от зла до тех пор, пока истинные и правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители в государствах по какому-то божественному определению не станут подлинными философами. С такими мыслями я прибыл впервые в Италию и Сицилию…» (Платон. Письма. VII. 325d — 326b).

Далее, правда, Платон пишет, что и на новом месте он тоже быстро разочаровался. Однако его тогдашние политические взгляды в результате сицилийской поездки, судя по всему, только укрепились. Во всяком случае, по возвращении в Афины он перестал «выжидать подходящего случая» и приступил к деятельности — открыл Академию. Школа эта, разумеется, мыслилась им отнюдь не как заповедник для абстрактного теоретизирования, а именно как место, где философов будут превращать в правителей, правителей же — в философов. Сама эта идея, несмотря на неудачу с Дионисием Старшим, не только не была Платоном отброшена, но, кажется, приобрела еще более четкую форму, чем прежде. Дело в том, что в Сиракузах он встретил человека, который, по всей видимости, в максимальной степени отвечал его чаяниям: пусть не самого тирана, но лицо, близко стоящее к престолу и имеющее хорошие перспективы в дальнейшем начать напрямую влиять на судьбу государства и при желании направить ее в нужную сторону. Причем желание такое с его стороны также наличествовало. Это был Дион, брат жены Дионисия, тогда еще совсем молодой человек, всецело подпавший под обаяние Платона и ставший ревностным приверженцем его учения.

Сам философ подчеркивает значение, которое имела эта его встреча с высокопоставленным юношей: «Каким образом, считаю я, мое тогдашнее прибытие в Сицилию послужило толчком ко всем дальнейшим событиям? Я познакомился и сблизился с Дионом, бывшим тогда, как мне кажется, совсем юным. В беседах я излагал ему в рассуждениях то, что, по моему мнению, является наилучшим для людей, и советовал ему осуществлять это на практике… Что же касается Диона, то он был очень восприимчив ко всему, а особенно к тому, что я тогда говорил; он так быстро и глубоко воспринял это, как никто из юношей, с которыми я когда-нибудь встречался…» (Платон. Письма. VII. 326е — 327b).

На склоне лет, после того как уже многие и многие молодые люди прошли через его учительские руки, Платон не останавливается перед тем, чтобы фактически назвать Диона лучшим, самым перспективным из своих учеников. И, думается, здесь перед нами не просто риторическое преувеличение. Платону действительно повезло: далеко не каждому выпадает такое — уже в самом начале наставнической деятельности почувствовать, что семена упали на благодарную почву. Каким вдохновляющим образом это должно было подействовать на него! Уж не родилась ли у Платона сама мысль о систематическом преподавании молодежи, об Академии под влиянием общения с этим сиракузянином? Выскажем это, разумеется, в самой осторожной и гипотетической форме. А история с Дионом имела свое продолжение, но эта «вторая глава» отношений философа и политика развертывалась уже в другое время, и мы поговорим о ней в соответствующем контексте.

Еще одним регионом, где в первой половине IV в. до н. э. монархические режимы в форме тирании добились значительных успехов, была Фессалия. Эта область в Северной Греции, довольно поздно вышедшая на историческую арену и начавшая играть видную политическую роль, в государственном отношении представляла собой рыхлый союз управлявшихся аристократией полисов, да и то каких-то «недоразвитых», недооформившихся. Одними из них были, например, Феры, которые упоминаем, постольку-поскольку именно там возникла знаменитая фессалийская тираническая династия. Периодически (но далеко не всегда) местные аристократы избирали из своей среды единоличного руководителя союза (то есть главу всей Фессалии) — тага, обладавшего функциями верховного главнокомандующего^{123}.

Первым получившим широкую известность тираном Фер был Ясон, персонаж с «мифологическим» именем (причем взятым именно из фессалийской мифологии, которой принадлежит его тезка, знаменитый вождь аргонавтов), пришедший к власти в 380-х гг. до н. э. Укрепляя собственное положение, он постепенно подчинил своему влиянию всю Фессалию и в 374 г. до н. э. стал тагом. Ясон в принципе даже претендовал на гегемонию в Греции (вот еще один потенциальный носитель «великого проекта»), подумывал о походе на персов, но в 370 г. до н. э. был убит в результате заговора, что, однако, не привело к ликвидации тирании.

Из преемников Ясона наиболее известен его племянник Александр Ферский (правил в 369–358 гг. до н. 4.), который также претендовал на власть над всей Фессалией, держал под своим контролем ряд городов, строил и более широкие геополитические планы, но при этом вызывал у аристократов неприязнь своей крайней жестокостью. Именно как воплощение жесточайшего тирана-самодура он главным образом и вошел в историю^{124}. В конце концов Александр тоже стал жертвой заговорщиков. Как бы то ни было, в 370—360-е гг. до н. э. Фессалия достаточно много значила в общегреческой политической жизни, да и в общегреческом политическом дискурсе.

К северу от Фессалии, отделенная от него хрестоматийным хребтом Олимпа, лежала Македония. Этой «греческой-негреческой» страны нам волей-неволей приходится многократно касаться. Хотя бы потому, что в 367 г. до н. э. из городка Стагира, находившегося под македонским влиянием, был отправлен в Афины, в школу Платона, некий молодой человек, которому только еще предстояло стать «учителем тех, кто знает», как выразился великий итальянский поэт (Данте. Ад. IV. 131). Подчеркиваем: именно был отправлен. Аристотель был тогда еще несовершеннолетним, и судьбой его распоряжались или его отец Никомах, лейб-медик македонских царей, или, если его к этому моменту уже не было в живых (время его смерти в точности неизвестно), опекун.

Первый подъем Македонии надежно связывается традицией с именем царя Архелая (правил в 413–399 гг. до н. э.). Однако Архелай (несмотря даже на то, что при дворе его подвизались такие величины, как драматурги Еврипид и Агафон), производил все-таки на греческих интеллектуалов впечатление отнюдь не рафинированного эллина (какими казались Евагор и особенно Дионисий), а скорее какого-то полуварварского царька. В результате длившейся несколько лет после убийства Архелая смуты македонский престол занял Аминта III, царствовавший в 393–370 гг. до н. э. При нем Македония, в общем, ничем не блистала, и вряд ли эта северная страна могла тогда привлечь внимание серьезных политических мыслителей. Отметим тем не менее, что «врачом и другом» именно этого Аминты был Никомах, отец Аристотеля Диоген Лаэртский. V. 1).

После смерти Аминты III в Македонии началась и вовсе «чехарда». Царем стал его старший сын Александр II, но он был убит заговорщиками в 367 г. до н. э. Власть перешла к некоему Птолемею (судя по всему, представителю той же правившей в стране династии Аргеадов, но ее боковой ветви). Отбытие Аристотеля в «город Паллады» приходится, таким образом, на время пика неурядиц. Полагаем, батюшка (или опекун) отослал талантливого отпрыска в более безопасное место именно в связи с тем, что «у руля» в Македонии оказался человек, не связанный напрямую с Аминтой — другом Никомаха. Да, дерзнем утверждать, что в Греции этого времени не было более безопасного места, чем Афины. Со своими восстановленными «Длинными стенами», по ряду причин свободная от угроз кровопролитной внутренней смуты, столица Аттики пребывала в полном спокойствии. Традиционно в эллинском мире самым безопасным местом была Спарта, но как раз к описываемому моменту «прошли те времена». В 360-х гг. до н. э. по всему Пелопоннесу практически ежегодно рыскала с набегами армия фиванского полководца Эпаминонда, временами заглядывая и на территорию Спартанского государства.

Юный стагирец, впрочем, оказался лишь «первой ласточкой» в интеллектуальных контактах Афин со странами столь дальнего севера. В 365 г. до н. э. Птолемей был устранен наследником македонского престола, имевшим куда более законные права на оный, — Пердиккой III, сыном Аминты III. Пердикка, правивший до своей гибели на войне в 359 г. до н. э., поддерживал контакты с Платоном. Ему адресовано Пятое письмо основателя Академии. Правда, аутентичность некоторых из писем, сохранившихся под его именем, оспаривается наукой, но в подлинности этого (равно как и Седьмого, цитировавшегося выше) сомневаться вроде бы нет оснований.

Из упомянутого Пятого письма мы узнаём о том, что Платон послал ко двору Пердикки своего ученика Евфрея Орейского. Великий философ, всегда мечтавший «делать царей», как видим, отнюдь не успокоился и в немолодом уже возрасте. Судьба Евфрея, впрочем, оказалась плачевной. После гибели Пердикки III номинально македонским царем стал его сын, малолетний Аминта IV. Однако регентом был объявлен дядя «царя-мальчика», знаменитый Филипп II — младший сын Аминты III. А уж Филипп-то (совершенно на Платона не ориентированный) быстро нашел способ избавиться от ненужного советника Евфрея. Последний то ли был казнен по приказу Пармениона (ближайшего помощника Филиппа), то ли покончил с собой (зная особенности македонского политического поведения, можно сказать, что эти две версии в общем-то тождественны).

Из Македонии у нас прямой путь через Эгейское море, в город Атарней, находившийся в малоазийской области Мисии, напротив острова Лесбоса. И тут нас встретит еще одна фигура, имеющая самое прямое отношение и к философии, и к политике, — тиран Гермий. Да, тот самый, благодаря которому Аристотеля внезапно «поцеловала муза»: великий мыслитель вдруг сочинил в честь Гермия гимн в «пиндарическом духе» — тот самый гимн, за который ему много позже пришлось, страшась судебного приговора, бежать из Афин и кончить жизнь в соседней Халкиде. Да и то сказать: Гермий был лучшим другом Аристотеля и даже стал его тестем. Правда, по некоторым сведениям (например: Диоген Лаэртский. N. 4), он на самом деле был евнухом. Пифиада, супруга Аристотеля, являлась, как считают, племянницей и приемной дочерью Гермия^{125}.

Познакомились философ и тиран в Афинах, где оба получали образование в Академии Платона (Страбон. География. XIII. 610). Когда Гермий стал править Атарнеем (случилось это около 355 г. до н. э.), к нему, по обыкновению, прибыли платоники — Эраст и Кориск (Платон. Письма. VI; впрочем, как раз за аутентичность этого письма нельзя поручиться на все сто процентов). Сотрудники Академии «хлынули» к Гермию уже после смерти ее основателя. При его дворе, помимо Аристотеля, оказались на какое-то время племянник последнего Каллисфен, а также Ксенократ — тоже один из лучших учеников Платона.

Почему мы перешли к Атарнею именно от Македонии? Гермий, хотя и был номинально персидским подданным, держался достаточно независимо. Он вступил в какие-то сношения с македонским двором, за что был в конечном счете схвачен и казнен персами. Впрочем, случилось это гораздо позже, в 341 г. до н. э.

Мы же вернемся несколько назад, чтобы акцентировать внимание на одной новой тенденции, которая постепенно начала давать о себе знать. Афиняне, привыкшие к тому, чтобы «и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его» (Фукидид. История. I. 70. 8), традиционно со всей живостью реагировали на все новейшие тенденции в политической жизни. А ближе к середине IV в. до н. э. политическая конъюнктура очень уж изменилась, что чрезвычайно точно отразил Ксенофонт в суждении, завершающем его «Греческую историю». Рассказав о знаменитой Мантинейской битве 362 г. до н. э. между Спартой и Фивами, закончившейся вничью (именно в ней погиб знаменитый фиванец Эпаминонд), он резюмирует:

«Эти события привели таким образом к последствиям прямо противоположным тем, которые ожидались другими людьми. Здесь собралась вместе почти вся Греция и выступила с оружием в руках друг против друга; все ожидали, что если произойдет сражение, то те, которые победят, получат в свои руки власть над Грецией, а побежденные подчинятся им. Однако по воле божества случилось так, что обе стороны, как победители, поставили трофей[43] и не те, ни другие не в силах были воспрепятствовать противникам сделать это; обе стороны, как победители, выдали противникам трупы, заключив для этого перемирие, и обе же стороны, как побежденные, согласились на это. Далее, обе стороны утверждали, что они победили, и тем не менее ни одна из сторон не приобрела после этой битвы ни нового города, ни лишней территории или власти по сравнению с тем, что она имела до этого боя. Это сражение внесло еще большую путаницу и замешательство в дела Греции, чем было прежде» (Ксенофонт. Греческая история. VII. 5. 26–27).

Описанная путаница царила в мире традиционных греческих полисов, чья борьба друг с другом за гегемонию привела в конечном счете к фиаско всех. Но не лучшим образом дела обстояли и в мире быстро поднявшихся маргинальных монархических режимов, о которых речь шла выше. Возлагавшиеся на них (казалось бы, небезосновательные) надежды тоже оказались обманутыми. На Кипре в 350-х гг. окончил жизнь Никокл, сын и преемник Евагора; после этого «кипрский проект» разрушился, остров оказался под безусловным персидским контролем. В Фессалии упования на объединение области и превращение ее в весомую силу в греческих делах рухнули после гибели Александра Ферского, тоже в 350-х гг. до н. э.

Особый вопрос — Сицилия. Будем говорить кратким и сжатым языком фактов. В 367 г. до н. э. после смерти Дионисия Старшего тираном Сиракуз и хозяином обширной державы становится его сын Дионисий Младший — слабый и порочный правитель, деспот и интриган. Дион, изгнанный им как возможный соперник в борьбе за власть, перебирается в Афины к Платону. Платон совершает две поездки ко двору нового Дионисия, — несомненно, не без инициативы Диона. Стало быть, последний еще не «поставил крест» на тиране и считал возможным как примирение с ним (через посредство учителя), так и превращение его в «правителя-философа». Впрочем, главное, пожалуй, даже не в этом, а в другом. Все-таки бросается в глаза, под каким сильнейшим влиянием своего «первого и любимого ученика» находился Платон, коль скоро ради него (именно и всецело ради него!) он, бросив все, два раза отправлялся в Сиракузы (притом что из первой поездки туда он должен был вынести, мягко говоря, не самый позитивный опыт — ведь его, напомним, чуть не продали в рабство). Да и надежды на изменение мира посредством перевоспитания правителей тогда, в 360-е гг. до н. э., еще теплились.

Вторую и третью поездки Платона на Сицилию принято датировать соответственно 366–365 и 361 гг. до н. э., и датировки, видимо, в целом верны. Далее, в 357 г. до н. э. Дион, вернувшись на родину с вооруженным отрядом, свергает Дионисия Младшего. Придя к власти, он пытается (вероятно, вполне искренне) воплотить в жизнь политические проекты Платона, но в результате оказывается всего лишь очередным тираном и в 354 г. до н. э. сам становится жертвой заговора, организаторами которого опять же были платоники — Каллипп и Филострат. Сам глава Академии, впрочем, предпочел отмежеваться от убийц Диона (Платон. Письма. VII. 333е — 334с). И, право же, как мог он приветствовать гибель того, на кого в первую очередь были возложены его упования!

И эти события тоже произошли в 350-е гг. до н. э. Какое-то роковое десятилетие для всего тогдашнего мира… Даже Персия, эта «монархия по преимуществу», переживала тогда не лучшие времена. Последние годы правления Артаксеркса II — того самого, который столь величественно диктовал всем грекам свои условия в 387 г. до н. э., — были омрачены ослаблением державы. Отпал Египет; так называемое «Великое восстание сатрапов» в Малой Азии пошатнуло царскую власть в одном из наиболее стратегически важных (и самых близких к грекам) регионов^{126}. Ксенофонт, на склоне лет, похоже, дописывает к «Киропедии» пессимистический эпилог, звучащий резким диссонансом к мажорному тону основной части этого трактата^{127}. Цель эпилога — «доказать, что по сравнению с прежним временем персы и их союзники стали теперь нечестивее относиться к богам, бессовестнее — к сородичам, несправедливее — к прочим людям, стали трусливее вести себя на войне» (Ксенофонт. Киропедия. VIII. 8. 28).

Правда, при следующем царе, Артаксерксе III, сменившем отца на престоле в 358 г. до н. э., дела Ахеменидов начали выправляться, но лишь постепенно и понемногу. В 343 г. до н. э. Египет был возвращен под контроль «Великого царя»; около того же времени или чуть позже при помощи Ментора и Мемнона — чрезвычайно талантливых греческих полководцев на персидской службе — удалось «навести порядок» в Малой Азии. Но эти события развертывались уже тогда, когда исключительно важные, даже роковые процессы начались в одной из периферийных монархий греческого мира.

Речь, само собой, идет о Македонии, где с 359 г. до н. э. власть держал в своих руках такой энергичный деятель, как Филипп II: вначале в качестве регента при своем малолетнем племяннике Аминте IV, а затем, через несколько лет отстранив мальчика, — в официальном качестве царя. О перипетиях беспрецедентного возвышения Македонского государства в его правление тоже, разумеется, нужно сказать. Только сразу необходимо оговорить, что достаточно брутальный Филипп образца 350-х гг. до н. э., первого периода его правления, никоим образом не ассоциировался с «философом-правителем». Он ничуть не напоминал ни Термин Атарнейского, ни Евагора, ни Диона, ни даже Дионисиев (Старшего и Младшего) или собственного брата Пердикку Ш. Филипп мог скорее восприниматься как некий «полуварвар». Лишь позже, в 340-х гг. до н. э., когда он пригласил Аристотеля быть учителем и воспитателем царского сына-наследника Александра и тем продемонстрировал свою приверженность к элитарной греческой культуре (хотя сам ее так толком и не усвоил), на него всерьез обратил внимание отец идеи панэллинизма Исократ^{128}.

Итак, Македония. Выше по ходу изложения название этой страны — самой северной области Греции — много раз упоминалось, но рассказать о ней подробнее пока что не было случая. Это и неудивительно: Македония уже с начала классической эпохи нередко вступала в контакты с греческими полисами, однако вплоть до середины IV в. до н. э. она не играла по-настоящему значительной роли в политической жизни Эллады, оставалась как бы «на втором плане», в числе слабых и несамостоятельных участников межгосударственных отношений. Так, в период Греко-персидских войн, с 492 до 479 г. до н. э. (при царе Александре I), она находилась в вассальной зависимости от Персии. Затем на некоторое время подпала под влияние Афин, но в годы Пелопоннесской войны занимала двойственную позицию, пытаясь лавировать между афинским и спартанским центрами силы.

Со времени царя Архелая, при котором страна усилилась, грекам приходилось уже считаться с Македонией как со значительной державой, но серьезными претендентами на гегемонию в Элладе македонских правителей еще долго никто не считал. Напротив, пока они сами еще были вынуждены подчиняться чужой гегемонии. В частности, в период возвышения Фив (в 370-х — 360-х гг. до н. э.) Македония находилась под их контролем.

По природным условиям это была в основном горная область, богатая строевым лесом; впрочем, имелись в ней и плодородные равнины, в основном в прибрежной полосе. Что касается народа, населявшего эту страну, — македонян, — его этническая принадлежность долго была предметом дискуссий. Ясно одно: древние македоняне не имели никакого отношения к тому современному народу, который именует себя македонцами. Эти последние относятся к южным славянам и поселились на Балканском полуострове гораздо позже. А относительно македонян античности основной вопрос формулировался так: представляли ли они собой отдельный этнос или являлись одной из периферийных ветвей греческого? Благодаря усилиям нескольких поколений ученых на сегодняшний день уже с большой долей уверенности можно утверждать, что верен второй из вышеприведенных вариантов ответа. Македоняне говорили на одном из диалектов древнегреческого языка и, соответственно, были эллинами. Но сильно отличавшимися от большинства других эллинов, давно привыкших к полисному образу жизни.

В Македонии полисы в классический период почти не получили распространения. Основными занятиями ее жителей являлись земледелие и скотоводство, а сами эти жители в подавляющем большинстве были свободными крестьянами, объединенными в сельские общины и самостоятельно обрабатывавшими свои наделы. Классическое рабство еще не получило в этом регионе сколько-нибудь широкого распространения. Слабо были развиты ремесленно-торговая сфера, городская жизнь.

Македония довольно долго находилась на более низкой стадии общественного развития, чем территории, лежавшие южнее. Государство в ней сложилось позже, чем в Греции; процесс его формирования завершился лишь к V в. до н. э. Македонская государственность имела форму достаточно примитивной монархии, при которой власть царя отнюдь не являлась абсолютной, а была ограничена сильным аристократическим окружением.

Представители высшей македонской знати именовались гетайрами (буквально — «товарищами»). Они входили в состав совета — органа, оказывавшего значительное влияние на принимаемые царем решения, занимали ключевые посты в войске, являлись наместниками окраинных македонских областей, зачастую передавая свою власть по наследству, из поколения в поколения. Фактически такие аристократы становились полунезависимыми правителями, лишь номинально подчинявшимися центральной власти.

Немаловажную роль в управлении Македонией по традиции играло также собрание войска, набиравшегося из свободных крестьян. Именно голос этого собрания подчас оказывался решающим, когда умирал царь и нужно было определить, кто будет следующим. Впрочем, царем не мог стать кто угодно: носитель высшей власти должен был принадлежать к династии Аргеадов, которая держала в своих руках престол. Древнейшей столицей государства был город Эги, а ко времени Диогена этот статус перешел к другому македонскому городу — Пелле.

Положение Македонии в греческом мире, как мы уже знаем, резко изменилось в правление амбициозного и талантливого царя Филиппа II (359–336 гг. до н. э.); в результате его деятельности Македонское государство за короткий срок стало сильнейшим на Балканском полуострове. В юности Филипп провел несколько лет в качестве заложника в Фивах и там, вне сомнения, познакомился с передовым военным искусством великого полководца-новатора Эпаминонда; этот опыт в дальнейшем помог ему в преобразовании македонской военной системы^{129}.

В 359 г. до н. э., напомним, македоняне избрали Филиппа регентом при его малолетнем племяннике Аминте, а четыре года спустя он отстранил своего подопечного от власти и сам принял царский титул. Уже в начале своего царствования Филипп II провел ряд важнейших реформ, направленных на укрепление военно-политической мощи Македонии. Пожалуй, центральное место в их системе заняли военные реформы, придавшие новый импульс развитию фаланги (так назывался сомкнутый строй древнегреческих гоплитов в форме сильно вытянутого по фронту прямоугольника, в котором воины стояли плечом к плечу в 7–8 шеренг).

Созданная Филиппом прославленная македонская фаланга, вооруженная огромными копьями длиной до 6–7 метров (сариссами), была значительно глубже нормальной эллинской (она насчитывала до 24 рядов гоплитов) и при этом более маневренной за счет лучшей выучки воинов, большего количества подразделений и младших командиров. Отныне этой фаланге не было равной на полях сражений. Наряду с ней македонская армия включала вспомогательные части, состоявшие из воинов, не столь тяжело вооруженных, как гоплиты; в задачу этих отрядов входило нанесение первого удара по противнику и фланкирование фаланги во избежание ее окружения.

Исключительно большую роль в войске играла сильная конница. Кавалерийские подразделения македонян действовали несравненно активнее, чем те, которые существовали в армиях греческих полисов: они смело шли в атаку, а после обращения врага в бегство преследовали его по возможности до полного уничтожения. Как в пехоте, так и в коннице были созданы элитные отряды, отличавшиеся особенной боеспособностью (эта практика, судя по всему, была заимствована Филиппом у фиванцев). Кроме того, войско Филиппа II было прекрасно оснащено разного рода техническими приспособлениями — катапультами, таранами, осадными машинами, служившими для штурма укрепленных городов. Ранее эта часть военного дела всегда была слабым местом гоплитских армий.

Наряду с реформами вооруженных сил Филипп проводил и другие преобразования. Он приложил усилия к завершению централизации Македонии, укреплению царской власти, ограничению самостоятельности местной знати. Амбициозный правитель способствовал экономическому развитию страны, основывал новые города, путем удачных военных операций расширял выход Македонии к морю, присоединял соседние территории, отличавшиеся плодородием и богатые полезными ископаемыми. Например, он овладел золотыми и серебряными рудниками на северном побережье Эгейского моря, что принесло ему огромные доходы, резко увеличило богатство Македонии и позволило ей приступить к регулярной и широкомасштабной чеканке монеты не из серебра, а из золота. Такого рода акцию ранее не мог себе позволить ни один греческий полис; только на монетных дворах персидского царя выпускались золотые дарики.

Довольно длительное правление Филиппа II было почти целиком заполнено постоянными войнами. Он вел активные военные действия сразу на нескольких направлениях, повсюду осуществляя завоевательную внешнюю политику, стремясь увеличить свои владения, напрямую присоединить к Македонии или хотя бы поставить под ее контроль окрестные территории. На северных границах главным предметом внимания Филиппа стала Фракия, населенная многочисленными родственными друг другу племенами.

Для Фракии классической эпохи была характерна политическая нестабильность, периодическое образование и распад в той или иной мере централизованных, но все-таки довольно рыхлых по своей структуре монархий. В первые годы царствования Филиппа II Македония выступала по отношению к фракийцам скорее в положении обороняющейся стороны, отражая их набеги на свои земли. Однако впоследствии Филипп сам перешел в наступление и в результате длительной борьбы смог в конечном счете овладеть значительной частью Фракии. Это привело к существенному расширению территории Македонии на севере и востоке. Впрочем, власть Филиппа над фракийскими племенами никогда не была достаточно прочной; если приморские области ему удавалось контролировать, то внутренние горные районы Фракии совсем не подчинялись ему или подчинялись лишь номинально. Воевал македонский царь и на северо-западных рубежах своих владений, приходя в столкновение с племенами иллирийцев и стремясь также добиться от них признания своего верховенства (это удалось ему лишь отчасти).

Однако главным, приоритетным направлением внешней политики Филиппа II было все-таки не северное, ориентированное на «варварский» мир, а то, которое проявлялось в крупномасштабном наступлении на греческие полисы. Следует сказать, что авторитет Филиппа среди греков постоянно рос. Многие полисы, страдавшие в IV в. до н. э. от жестокого кризиса, начинали даже в известной мере видеть в нем долгожданного «спасителя», который объединит Грецию и вернет ей былое процветание.

Такое отношение шло навстречу замыслам самого Филиппа. Опираясь на резко возросшую мощь своего государства, он приступил к достижению своей заветной цели — гегемонии в эллинском мире. Будучи исключительно дальновидным государственным деятелем, македонский царь не спешил, действовал расчетливо и осторожно, стремясь достигнуть пусть не моментальных, но прочных результатов. Поэтому первой своей задачей на «греческом» направлении он поставил овладение теми полисами, которые находились с ним по соседству, на северном побережье Эгейского моря.

Важнейшими греческими государственными образованиями в этом регионе были Халкидский союз (на полуострове Халкидика) во главе со значительным городом Олинфом, занимавший выгодное стратегическое положение полис Амфиполь у впадения в море реки Стримон, а также полисы, находившиеся в зоне Черноморских проливов, первенствующее положение среди которых занимал Византий. Положение для Филиппа усложнялось тем, что Северная Эгеида издавна считалась сферой влияния Афин. Афиняне имели сильные позиции на полуострове Херсонес Фракийский, долго и тщетно пытались овладеть Амфиполем — своей бывшей колонией, утраченной еще в период Пелопоннесской войны. Располагая сильным флотом, афинский полис отнюдь не был настроен делиться с кем бы то ни было своими интересами в данных областях. Таким образом, экспансия Македонии на северном побережье Эгейского моря неизбежно влекла за собой ее конфликт с Афинами.

Следует сказать, что уже на этом этапе Филипп II проявил себя не только как выдающийся военачальник, но и как лучший дипломат своего времени. Вступая в борьбу с греческими полисами, он добивался стоящих перед ним целей не только путем прямых вооруженных действий, но и с помощью переговоров, закулисных политических интриг, прямых подкупов влиятельных лиц в различных полисах, становившихся таким образом его тайными сторонниками. Умело ссоря между собой своих противников, он пожинал плоды их раздора, задолго до древних римлян воплощая в жизнь принцип «Разделяй и властвуй».

Когда в 358 г. до н. э. македонский царь захватил Амфи-поль, в Афинах это вызвало настоящий взрыв бессильного гнева. Филиппу была объявлена война, но военные действия были вялотекущими и не приносили афинянам ровно никаких результатов. А Филипп, напротив, преуспевал; в его руках оказался еще и полуостров Халкидика, в 348 г. до н. э. пал Олинф.

В конце концов афинский полис, смирившись с утратой своих позиций на севере, вынужден был в 346 г. до н. э. заключить с Македонией мирный договор. Это был так называемый Филократов мир, названный по имени Фило-крата — главы афинского посольства, прибывшего в Пеллу. Договор закреплял успехи Филиппа, развязывал ему руки для дальнейшего наступления на эллинов и потому был сразу воспринят как крайне невыгодный и для Афин, и для Греции в целом. Поползли слухи, что послы, отправленные в Македонию для подписания мира, были попросту подкуплены Филиппом, потому-то и согласились на все предложенные им условия.

Воюя с Афинами, одновременно Филипп успешно вмешивался и в дела других эллинских государств. Он, в частности, воспользовался тем, что в Греции с 355 г. до н. э. проходил очередной междоусобный конфликт, разделивший греков на две враждующие коалиции, — так называемая Третья Священная война[44]. Это вооруженное столкновение началось с того, что Фокида — область, на территории которой находились Дельфы, — предъявила претензии на господство над этим крупнейшим панэллинским религиозным центром и тем самым бросила вызов Дельфийской амфиктионии — религиозному союзу полисов, издревле контролировавшему и охранявшему святилище. Фокидяне захватили Дельфы и присвоили сокровища храмовой казны, в результате чего смогли набрать сильное наемное войско. Главными защитниками интересов Амфиктионии выступили Беотия и Фессалия, начавшие военные действия против фокидян. Афины, со своей стороны, поддерживали Фокиду, хотя и не слишком активно.

В этой ситуации Филипп II принял решение вступить в войну на стороне амфиктионов, выступая, таким образом, в чрезвычайно благовидной роли защитника поруганной святыни. После того как македонскому царю удалось заключить Филократов мир с Афинами и последние отказались от поддержки Фокиды, его действия на фронтах Третьей Священной войны стали особенно успешными. В том же 346 г. до н. э. Филипп полностью разгромил Фокиду, закончив тем самым вспыхнувший по ее вине конфликт.

Все это позволило ему сделать свое положение в Греции исключительно влиятельным. В ходе войны Филиппу подчинилась Фессалия: властитель Македонии был избран фессалийским тагом и полностью поставил под свой контроль эту важную область, связывавшую его с остальными частями Греции. На место исключенной из Дельфийской амфиктионии Фокиды в нее был принят тот же Филипп. Это означало признание его полноправным участником системы межгосударственных отношений в греческом мире. Если ранее греки относили его скорее к «варварским» правителям, подобно фракийским и скифским царям, то теперь ни у кого не должно было возникать сомнений в том, что Филипп — такой же эллин, как афиняне или фиванцы, и имеет равные с ними права во внешнеполитических вопросах. Фактически македонский царь уже вскоре стал реальным лидером амфиктионии, и она принимала важнейшие решения с его подачи.

По мере того как Филипп II все более усиливался, а влияние его возрастало, перед греческими полисами все острее и острее вставал вопрос: как относиться к амбициозным планам владыки Македонии? Следует ли оказать упорное сопротивление любым его притязаниям на гегемонию или же необходимо подчиниться, осознав собственное бессилие? А может быть, лучше всего занять выжидательную, нейтральную позицию и предоставить события их естественному ходу? Проблема осложнялась тем, что не вполне ясно было, как воспринимать Македонию и Филиппа: как органичную часть эллинского мира или как чуждую, «варварскую» силу, подобную Персии? В этническом, языковом плане, напомним, македоняне принадлежали к грекам, но вот в плане социально-политическом, учитывая наличие вместо полисных структур монархического государственного устройства, их общество должно было казаться стоящим куда ближе к «варварам».

Неудивительно, что в различных регионах Греции «македонский вопрос» решался по-разному. Так, если полисы Фессалии добровольно признали власть Филиппа, то, например, Фокида сражалась до последнего (впрочем, у фокидян и не было другого выхода). А Спарта предпочитала придерживаться нейтралитета, стараясь не вмешиваться в греко-македонские конфликты до тех пор, пока они непосредственно не коснутся ее самой.

Однако наиболее распространенным вариантом был тот, при котором полис не мог выработать единой позиции, проявлял колебания и непоследовательность, разрывался на части внутренней борьбой, что было, разумеется, только на руку Македонии. Так, Фивы на протяжении довольно краткого срока оказывались то на стороне Филиппа, то в стане его противников. В Афинах развитие событий пошло по похожему сценарию.

Внутриполитическая борьба в Афинском государстве в середине IV в. до н. э. отличалась большой напряженностью. Гражданский коллектив демократического полиса раскололся на ряд группировок, возглавлявшихся видными политиками, многие из которых при этом не занимали какого-либо официального положения, не избирались на посты стратегов или другие должности первого ранга, но при этом оказывали определяющее влияние на основные события общественной жизни. Группировки то создавали между собой коалиции, то вступали друг с другом в острую конфронтацию, что выплескивалось в острые дебаты их лидеров на заседаниях народного собрания и других органов власти, на судебных процессах, которые политические деятели организовывали против своих соперников.

Понятно, что каждая из этих многочисленных политических группировок должна была как-то определить свою позицию по вопросу о македонской опасности: ведь вопрос этот был одним из самых важных и болезненных. Виднейшие государственные деятели придерживались различных точек зрения на отношения с Македонией. Одни из них настаивали на необходимости мобилизовать все силы и средства, чтобы дать достойный отпор Филиппу. Другие же считали, что существует возможность достигнуть компромисса, примириться с грандиозными замыслами македонского царя, пусть даже ценой каких-то уступок.

При этом нет серьезных оснований говорить, как это зачастую делается, о наличии в Афинах этого времени двух организованных, сплоченных «партий» — промакедонской и антимакедонской. Политическая жизнь была гораздо более дробной, не биполярной, а полицентричной. Ни одна из группировок, сложившихся в полисных условиях, не может быть названа партией. Этому препятствуют и критерии организационного характера (отсутствие устава, аппарата, фиксированного членства), и малая численность (несколько десятков, максимум — несколько сотен человек), и структурирование группировок, в отличие от современный партий, не на базе идейных, программных установок, а на личностной основе, вокруг политических лидеров. Каждый из этих лидеров группировок, определяя свою позицию по «македонскому вопросу», руководствовался как соображениями принципиального характера, своими представлениями о том, что является благом для афинян, так и конкретными выгодами более низменного, личностного плана. Случалось, что политик кардинально менял собственные взгляды, из лагеря противников Филиппа переходя в число его сторонников или наоборот.

Многим афинским политикам казались убедительными доводы Исократа об исключительной важности объединения Эллады для борьбы против персов. Этот выдающийся публицист на протяжении многих десятилетий развивал идею панэллинизма. А теперь Исократ, как ему представлялось, нашел в лице Филиппа того самого сильного и авторитетного вождя, который сможет воплотить в жизнь его теоретические построения — встать во главе греческих полисов, примирить их под своей эгидой и повести в великий поход на Восток.

Около 345 г. до н. э. Исократ опубликовал речь под названием «Филипп», ставшую настоящим призывом к македонскому царю взять в свои руки дело сплочения эллинского мира. Именно Исократа можно назвать идеологом сторонников Македонии в Афинах. Правда, сам он не занимался активной политической деятельностью. Но воплощением его установок в жизнь занимались ряд влиятельных политиков — выдающийся финансист Евбул, талантливый оратор Эсхин, опытный полководец Фокион, дипломат Филократ и другие.

Их противники, выступавшие за решительную борьбу с Филиппом, клеймили их как предателей, тайных агентов македонского царя, подкупленных им. В этих обвинениях, судя по всему, было некоторое зерно истины: известно, что Филипп II активно пользовался подкупом в своей дипломатии. Однако можно с уверенностью сказать, что большинство политических лидеров промакедонской ориентации было вдохновляемо не стремлением к измене, а своеобразно понимаемым представлением о благе государства.

Всех этих очень разных людей объединяла мысль о том, что македонская гегемония в целом окажется полезной для Греции в целом и для Афин в частности. Конечно, они отдавали себе отчет в том, что афинский полис, оказавшись под чужим влиянием, может полностью или частично утратить свою независимость, но считали это наименьшим из возможных зол.

К тому же сторонники примирительного отношения к Македонии небезосновательно полагали, что сопротивление все равно бесполезно ввиду неравенства сил. Ни один отдельно взятый полис, даже Афины, не мог, конечно, на равных противостоять Филиппу. Чтобы добиться хоть какого-то успеха в борьбе с ним, необходимо было создавать крупный военно-политический союз, который охватил бы собой наиболее значительные греческие полисы. Иными словами, опять же нужно было объединяться. Но такой союз был практически невозможен в условиях второй половины IV в. до н. э., когда система межполисных отношений претерпевала кризис и города Эллады постоянно воевали друг с другом, истощая себя в бесплодных конфликтах.

Да и сами Афины были уже далеко не те, что столетие назад, когда они наносили сокрушительные поражения даже персидскому царю. Вооруженные силы государства были значительно слабее, финансовая система долгое время находилась в расстройстве. Правда, Евбул, на протяжении ряда лет руководя афинскими финансами, сумел значительно укрепить их. Именно поэтому он был особенно заинтересован в сохранении достигнутых результатов. А любая война, тем более война с Македонией, подрывала эти результаты, наносила ощутимый ущерб государственной казне, и Евбул стремился переориентировать экономику и политику Афин с военного на мирный путь.' Это закономерно приводило его в ряды противников конфликта с Филиппом.

Самым выдающимся лидером тех слоев афинян, которые выступали за бескомпромиссную борьбу с амбициями македонского царя, был, бесспорно, Демосфен (все знают его как величайшего древнегреческого оратора, но он был и одним из виднейших политиков своего времени). Его союзниками выступали вожди некоторых других группировок — Гиперид и Ликург, тоже прославившиеся как прекрасные мастера красноречия. Демосфен и его единомышленники — убежденные сторонники афинской демократии — вполне понимали, что победа Филиппа и установление македонского владычества в конечном счете, скорее всего, повлекут за собой гибель этой политической системы, отстранение демоса от управления государством, установление олигархии или даже тирании. Впоследствии время показало, что они отнюдь не ошибались.

В страстных речах перед афинскими гражданами Демосфен призывал их стряхнуть с себя оцепенение и всерьез готовиться к схватке с могущественным врагом: укреплять сухопутное войско и флот, направлять все свободные денежные средства на нужды обороны, вести переговоры с другими полисами о создании антимакедонской коалиции, преодолевая при этом застарелые распри.

Оппоненты Демосфена старались очернить его, заявляя, что он столь решительно выступает за войну с Македонией только потому, что сам подкуплен персидским царем. И действительно, Артаксеркс III, занимавший в то время престол в Сузах, осознавал опасность, которую начинал представлять для него Филипп II, и пытался не допустить усиления этого последнего. Артаксеркс вел против Филиппа свою игру, тоже посылая в греческие полисы персидское золото и таким путем вербуя себе сторонников среди ведущих политиков.

Страсти в Афинах накалялись. Дебаты между противоборствующими сторонами отличались крайне жестким характером, зачастую выходя за рамки какой бы то ни было политической корректности. До нас дошли речи Демосфена и Эсхина, направленные друг против друга. Эти речи пе реполнены грубыми нападками, клеветническими обвинениями, а то и площадной бранью. Вот, для примера, только один характерный выпад Демосфена против Эсхина: «Он и взяточник, и льстец, и заклейменный проклятием, и обманщик, и предатель друзей, — словом, в нем сосредоточены все самые ужасные преступления» (Демосфен. Речи. XIX. 201).

Борьба по «македонскому вопросу» шла с переменным успехом. То одной, то другой стороне удавалось одержать верх. В результате линия Афин на внешнеполитической арене была нестабильной, неоднократно изменялась. Победой сторонников Македонии, несомненно, следует считать заключение Филократова мира в 346 г. до н. э. Впоследствии, однако, Демосфен и члены его группировки начали столь широкомасштабную кампанию против послов, подписавших этот договор, что глава посольства Филократ вынужден был бежать из Афин, опасаясь, что его казнят. Мир между афинским полисом и Филиппом II был расторгнут.

Важным вопросом, постоянно волновавшим афинян, было расходование государственных финансов. В это время все излишки денежных средств, остававшиеся у полиса, по предложению Евбула передавались в так называемый теорикон (зрелищный фонд) и затем использовались на вспомоществование беднейшим гражданам, позволяя им посещать празднества и театральные представления. Такая политика, без сомнения, вполне удовлетворяла низшие слои демоса. Однако Демосфен решительно выступал за передачу этих свободных средств из зрелищного фонда в военный, которым он сам тогда руководил. В конце концов ему удалось добиться своего, и на укрепление афинского войска были, таким образом, направлены значительные суммы.

Заботила Демосфена и необходимость создания союза греческих полисов, направленного против Македонии. Он лично вел переговоры со многими городами Эллады, добиваясь их перехода на сторону Афин. Частые поездки великого оратора по различным частям греческого мира приносили свои плоды: антимакедонская коалиция постепенно формировалась, хотя, пожалуй, медленнее, чем следовало бы.

В 340 г. до н. э. Филипп II осадил и пытался взять Византий. Этот город[45], находившийся на берегу пролива Боспор Фракийский, занимал уникальное геостратегическое положение. Попади он в руки македонского царя — и тот стал бы господином пути в Черное море, контролирующим поступление зерна оттуда в Балканскую Грецию. На этот раз, однако, афиняне смогли оценить степень грозившей им опасности (ведь именно Афины были главным импортером черноморского хлеба) и оказали Византию своевременную помощь. В результате тот смог выдержать осаду и не сдался македонянам.

Тем не менее Филипп счел, что наступило время активных, решительных действий. Помимо прочего, доходившие до него вести о вкладывающемся антимакедонском союзе побуждали его нанести упреждающий удар. Царь Македонии воспользовался вспыхнувшей в 339 г. до н. э. в Греции Четвертой Священной войной, которую вела Дельфийская амфиктиония против города Амфиссы в области Локриде (в Средней Греции). Призванный на помощь стоявшими на его стороне амфиктионами, Филипп взял и разрушил Амфиссу, а попутно установил свой контроль над важнейшим в стратегическом отношении Фермопильским проходом и овладел охранявшей подступы к нему крепостью Элатеей. Теперь он как бы грозно нависал над большинством регионов Эллады, в том числе и над Аттикой; воспрепятствовать его дальнейшему продвижению становилось чрезвычайно трудно. Захватнические планы македонского царя были отныне ясны для всех.

В Афинах весть о происшедших событиях застала граждан врасплох и произвела настоящий шок. Впоследствии Демосфен так вспоминал об этом в одной из своих речей: «Был вечер. Вдруг пришел кто-то к пританам и принес известие, что Элатея захвачена. Тут некоторые — это было как раз во время обеда[46] — поднялись с мест и стали удалять из палаток на площади торговцев и устраивать костер из их щитков, другие пошли приглашать стратегов и вызывать трубача. По всему городу поднялась тревога. На следующий день с самого рассвета пританы стали созывать Совет в булевтерий[47], а вы (то есть афиняне. — И. С.) направились в народное собрание и, не успел еще Совет обсудить дело и составить пробулевму (проект постановления. — И. С.), как весь народ сидел уже там наверху[48]. После этого туда явился Совет. Пританы доложили о полученных ими известиях, представили самого прибывшего, и тот рассказал обо всем. Тогда глашатай стал спрашивать: «Кто желает говорить?» Но не выступил никто. И хотя уже много раз глашатай повторял свой вопрос, все-таки не поднимался никто. А ведь были налицо все стратеги, все обычные ораторы, и отечество призывало, кто бы высказался о мерах спасения» (Демосфен. Речи. XVIII. 169–170).

В конце концов слово взял сам Демосфен и предложил программу немедленных действий. По его инициативе в срочном порядке был заключен военный союз Афин с Фивами: два сильнейших полиса Средней Греции, ранее почти постоянно враждовавшие и боровшиеся за гегемонию, смогли наконец объединиться для противостояния общему противнику. Кроме Афин и Фив, в антимакедонский союз входил и ряд других полисов: Коринф, Мегары, города Эвбеи… Но сопротивление угрозе, исходящей от Филиппа, было явно организовано слишком поздно. К тому же в нем приняли участие далеко не все греческие государства. В частности, Спарта заявила о своем нейтралитете.

В 338 г. до н. э. близ города Херонеи в Беотии произошло решающее сражение между македонским войском Филиппа II и союзной греческой армией, основу которой составляло афино-фиванское ополчение. В афинской фаланге в качестве рядового гоплита сражался и Демосфен (и якобы также Диоген, как мы упоминали выше, но это, конечно, не соответствует действительности). Силы сторон были примерно равны по размерам: и то и другое войско насчитывало примерно по 30 тысяч человек.

Битва была длительной и трудной как для греков, так и для македонян, и исход ее долгое время оставался неясным. Вначале, казалось, перевес был на стороне греческой коалиции, но затем фланговая атака македонской кавалерии, которой командовал Александр, юный сын Филиппа и ученик Аристотеля, сокрушила элитные силы фиванцев и обратила греков в бегство.

Херонейское сражение оказалось для Эллады воистину роковым, ознаменовало конец независимости греческого полисного мира и установление македонской гегемонии. Его можно назвать одной из самых трагических страниц древнегреческой истории, по сути дела, завершившей собой ее классический период. Символична судьба престарелого Исократа (ему было 98 лет). Еще недавно он сам призывал Филиппа объединить Элладу, но, увидев, какими насильственными методами действует македонский царь, Исократ был глубоко удручен. Вскоре после битвы при Херонее он покончил самоубийством, отказавшись принимать пищу.

Можно, конечно, давать самые разные оценки борьбе Филиппа II за гегемонию в Греции и тем приемам, которые он применял в этой борьбе. Однако несомненно одно: историческое поражение полисного мира, судя по всему, было неизбежным. Установление македонского владычества стало закономерным результатом кризиса классического полиса и всей системы межполисных отношений. С каким бы уважением ни относились мы к Демосфену, славному борцу за независимость демократических Афин, все-таки следует помнить: он защищал обреченные, уходящие в прошлое ценности, победа которых в новых условиях вряд ли была возможна.

После поражения при Херонее в Афинах со дня на день ждали вторжения македонян. Предлагались самые различные меры, направленные на укрепление обороноспособности города. Так, Гиперид — оратор и политик ярко выраженной антимакедонской ориентации, один из вождей радикальных демократов — внес предложение освободить и вооружить рабов, предоставить гражданские права метэкам. Столь революционная инициатива не вызвала сочувствия даже у Демосфена и, конечно, была отклонена.

Впрочем, Филипп не пошел на Афины. Он прекрасно понимал, что дело подчинения Греции его гегемонии еще не закончено. Эллины были побеждены, но не сломлены. Чтобы утвердить македонское господство насильственным путем, пришлось бы осаждать и захватывать один за другим полисы различных греческих областей, а эта задача была вряд ли выполнимой. Поэтому царь Македонии предпочел действовать дипломатическими методами, тем более что теперь он мог говорить с греками с позиции силы, языком победителя.

После Херонейской битвы Филипп проявил демонстративное милосердие и миролюбие. Наказанию подверглись только Фивы, которые ранее находились в союзе с македонянами, а затем перешли на противоположную сторону. С Афинами же был заключен мирный договор на весьма щадящих условиях: афиняне не понесли почти никаких территориальных потерь. Афинские воины, взятые в плен при Херонее, были возвращены на родину без выкупа. Политические лидеры, проявившие себя как враги Македонии (Демосфен, Гиперид и др.), не подверглись никаким репрессиям, демократия в Афинах не была ликвидирована. Таким образом Филипп желал показать, что он — не жестокий завоеватель, а объединитель Греции, тот самый долгожданный гегемон, который принесет мир, порядок и процветание в раздробленный мир эллинских полисов, будет не самовластно диктовать свою волю, а прислушиваться во всех важнейших вопросах к мнению греков.

В 337 г. до и. э. по инициативе Филиппа в Коринфе был созван общегреческий конгресс, который должен был подвести итоги греко-македонского противостояния, утвердить победу Македонии правовыми актами и наметить перспективы дальнейших действий. На конгресс прибыли представители всех полисов Балканской Греции (кроме Спарты, которая по-прежнему сохраняла нейтралитет и отказывалась сотрудничать с Филиппом[49]).

В ходе переговоров на конгрессе был принят ряд важных решений, которые определили историческую судьбу греческого мира на последующие десятилетия. Объявлялось о завершении войн и установлении всеобщего мира в Элладе, гарантом которого выступал македонский царь. Более того, запрещалось вести не только внешние вооруженные конфликты друг с другом, но и междоусобные войны внутри полисов, организовывать государственные перевороты и изменять существующий политический строй, прибегать к массовым казням и конфискациям имущества, проводить радикальные социально-экономические реформы, такие как отмена долгов, передел земель, освобождение больших групп рабов. Объявлялась свобода торговли и мореплавания, для безопасности которого должна была вестись борьба с пиратством.

Таким образом, Филипп выступал в чрезвычайно выигрышной роли «благодетеля» Эллады, даровавшего ее измученной земле стабильность и благосостояние. В то же время за красивыми фразами отчетливо прочитывалась олигархическая направленность основных мероприятий конгресса: ведь они были нацелены не в последнюю очередь против сторонников крайней демократии.

Важнейшим решением Коринфского конгресса стало создание общегреческого военно-политического союза, гегемоном которого и главнокомандующим вооруженными силами объявлялся Филипп. Следует подчеркнуть: царь Македонии не включил Грецию в состав своих владений, не сделал ее частью македонского государства. По отношению к грекам он выступал не в качестве властелина, а в качестве покровителя. Соответственно, он обязался не вмешиваться во внутренние дела греческих полисов.

Главной целью новосозданного союза провозглашалась война против Персии, которая тут же, на конгрессе, и была объявлена. Для ведения военных действий создавалась союзная армия, которая должна была комплектоваться частью из македонян, частью — из контингентов, выставляемых греческими полисами. Таким образом, Филипп — вольно или невольно — оказывался тем государственным деятелем, который претворял в жизнь панэллинскую программу Исократа.

Однако, объединив Грецию, он уже не успел в полной мере приступить к реализации «второго пункта» этой программы — великого похода на Восток. Правда, по приказу Филиппа сразу же после завершения Коринфского конгресса в Малую Азию был переправлен десятитысячный македонский корпус под командованием опытного полководца Пармениона для ведения военных действий против персов. Первые стычки принесли македонянам успех. Филипп уже готовился и сам отправляться в персидские владения с основными греко-македонскими силами. Но роковая случайность разрушила все его планы, оборвав жизнь этого энергичного правителя. В 336 г. до н. э. во время торжеств, которые Филипп устроил по случаю замужества своей дочери, молодой македонский аристократ, незадолго до того претерпевший от царя обиду и жаждавший мести, заколол его кинжалом.

Продолжать дело отца предстояло двадцатилетнему престолонаследнику (уже знакомому нам, да и всем прекрасно знакомому, совершенно независимо от этой книги) Александру III, вошедшему в историю под именем Александра Македонского, или Александра Великого. К теме «Александр и Диоген» мы сейчас обратимся. А пока резюмируем: какой же бурной, просто-таки кипучей была политическая история тех лет, когда жил знаменитый киник! Это эпоха настолько насыщенная событиями, что порой в их сложных хитросплетениях трудно разобраться.

Но все эти события текли совершенно мимо нашего героя, не вызывая у него никакого интереса. Почему же тогда мы сочли необходимым посвятить им целую главу? Во-первых, еще в прологе было оговорено, что наша книга — не только о Диогене, но и о его времени. Во-вторых, нам хотелось продемонстрировать, как в Греции гибла гражданственность и нарастали монархические настроения, — иными словами, как на политическом уровне вызревали реалии нового мира эллинизма, явление которого философы кинической школы подготавливали своей проповедью на ином, духовном уровне.