Диоген

УЧЕНИК УЧЕНИКА СОКРАТА

Имя человека, который был наставником Диогена и основателем кинической школы, — Антисфен — уже несколько раз мимоходом упоминалось на страницах этой книги. Кстати, научной литературы о нем существует больше, чем о самом Диогене^{59}, и его признают мыслителем более крупным, более глубоким и серьезным.

Антисфен — коренной афинянин; отец его, носивший то же имя, являлся видным политиком и богатым человеком, а мать — якобы фракиянкой (Диоген Лаэртский. VI. 1). Если доверять данной традиции, он был незаконнорожденным (в Афинах законным считался только брак между гражданином и гражданкой этого государства), но версия, о которой идет речь, в науке подвергается сомнению^{60}. Родился Антисфен, по одним сведениям, около 455 г. до н. э., по другим — около 445 г. до н. э. (последнее более вероятно), умер же между 366 и 360 гг. до н. э.

Вначале он учился у Горгия — одного из крупнейших представителей движения софистов, философа и оратора, внесшего едва ли не наибольший вклад в становление у греков искусства красноречия^{61}. Несомненно, это не осталось для Антисфена без последствий: его произведения (а он оставил после себя довольно большое наследие, от которого, к сожалению, до нас мало что дошло, да и то в основном в фрагментарном виде) отличались тщательной риторической обработкой. «Потом он примкнул к Сократу и, по его мнению, столько выиграл от этого, что даже своих собственных учеников стал убеждать вместе с ним учиться у Сократа» (Диоген Лаэртский. VI. 2). Обратим внимание на само это наличие учеников у Антисфена; получается, он вошел в число сократиков[19] в уже достаточно зрелом возрасте и достигнув известности.

Жил будущий учитель Диогена не в самих Афинах, а в приморском городке Пирее, входившем в состав афинского полиса и являвшемся его главным торговым и военным портом. Он до такой степени подпал под обаяние Сократа, что ежедневно приходил в Афины из Пирея его слушать (а путь этот был неблизким, 6–7 километров в одну сторону). Источники изображают Антисфена весьма яркой и колоритной личностью, отличавшейся жесткими, подчас сознательно эпатирующими, циничными суждениями. Вот, например, своеобразная проповедь нищеты:

«…У меня столько всего, что и сам я насилу нахожу это; но все-таки у меня в барышах остается, что евши я дохожу до того, что не бываю голоден, пивши — до того, что не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Каллий[20]; а когда я бываю в доме, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами — крыши; постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, потому что никто другой не хочет иметь с ними дела… Если бы отняли у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не показалось бы мне настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. Ив самом деле, когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке дорогих продуктов, потому что это начетисто, а достаю их из кладовой своей души… Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем любящие дороговизну: чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое… Я… всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким» (Ксенофонт. Пир. 4. 37–43).

Читаешь эти строки — и становится ясно, почему однажды Сократ, встретив Антисфена в дырявом плаще — а дыры тот еще намеренно выставлял напоказ, — сказал: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие» (Диоген Лаэртский. II. 36). Бывает такое смирение, которое, как говорится, паче гордыни. Сократ и сам одевался бедно (однако все-таки не в рванье) — но то было из-за его действительно сильно ограниченных средств к существованию. Антисфен же, происходивший из состоятельной семьи, сознательно «опростился», жил демонстративно неприхотливо и непритязательно — и, несомненно, бравировал этой своей нищетой. О себе он явно был весьма высокого мнения: обратим внимание, как он подчеркивает в своей речи богатства собственной души…

Антисфен и его последователи призывали в чем только возможно ограничивать потребности, во всем обходиться минимумом возможного. Таким образом, этот философ в многогранной личности Сократа заметил и абсолютизировал лишь одну черту — предельно скромный образ жизни. И подражал учителю только в этом, а больше, пожалуй, ни в чем. Сократ, например, был неутомимым спорщиком, любая его беседа с кем-нибудь из учеников или даже просто с малознакомым человеком выливалась в интереснейшую дискуссию о каком-либо понятии. Например, что такое мужество? Или справедливость? Или благочестие? Антисфен же вообще не признавал общих понятий, видя в мире только конкретные единичные вещи. Кроме того, одна из тем, на которые он любил порассуждать, звучала так: «О невозможности противоречия» (Диоген Лаэртский. III. 35). А ведь если невозможны противоречия — то, значит, бессмысленны и споры…

«Он первый… начал складывать вдвое свой плащ, пользоваться плащом без хитона и носить посох и суму» (Диоген Лаэртский. VI. 13). Что касается посоха и сумы — все понятно: это атрибуты бродячего нищего, просящего подаяния. А вот о плаще нужно пояснить. Имеется в виду трибон, или гиматий, — самый распространенный в античной Греции вид верхней одежды. Он представлял собой прямоугольный плащ-накидку простейшего покроя, без рукавов, застегивавшийся пряжкой под правой рукой. Летние гиматии изготовлялись из льна, зимние — из шерсти. Гиматий обычно носили (во всяком случае, когда выходили из дома) поверх хитона — нижней одежды, подобия рубахи без рукавов или с короткими рукавами. Здесь сказано именно о том, что Антисфен надевал трибон[21] прямо на голое тело. Соответственно, зимой, в холода, его и приходилось складывать вдвое, чтобы как-то компенсировать отсутствие хитона.

Впрочем, по некоторым сведениям, обыкновение, о котором тут идет речь (его же впоследствии придерживался и Диоген), восходит не к Антисфену, а еще к самому Сократу. Во всяком случае, в мемуарах Ксенофонта софист Антифонт в споре с Сократом осуждающе заявляет: «Живешь ты… так, что даже ни один раб при таком образе жизни не остался бы у своего господина: еда у тебя и питье самые скверные; гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же летом и зимой; ходишь ты всегда босой и без хитона» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 6. 2). А Ксенофонт, надо полагать, знал, о чем писал: Сократа он, напомним, хорошо знал лично.

Об Антисфене, о его остроумных высказываниях ходило немало анекдотов (хотя все-таки не столько, сколько о Диогене). Вот некоторые из них. «На вопрос, какую женщину лучше брать в жены, он ответил: «Красивая будет общим достоянием, некрасивая — твоим наказанием» (Диоген Лаэртский. VI. 3). «На вопрос, почему он так суров с учениками, он ответил: «Врачи тоже суровы с больными» (Диоген Лаэртский. VI. 4). «Однажды ученик пожаловался ему, что потерял свои записи. «Надо было хранить их в душе», — сказал Антисфен» (Диоген Лаэртский. VI. 5). «Когда его однажды хвалили дурные люди, он сказал: «Боюсь, не сделал ли я чего дурного?» (Диоген Лаэртский. VI. 5). «Его попрекали, что он водится с дурными людьми; он сказал: «И врачи водятся с больными, но сами не заболевают» (Диоген Лаэртский. VI. 6). «На вопрос, что дала ему философия, он ответил: «Умение беседовать с самим собой» (Диоген Лаэртский. VI. 6). «На вопрос, какая наука самая необходимая, он сказал: «Наука забывать ненужное» (Диоген Лаэртский. VI. 7).

На одном из изречений Антисфена стоит остановиться чуть подробнее. «Он советовал афинянам принять постановление: «Считать ослов конями»; когда это сочли нелепостью, он заметил: «А ведь вы простым голосованием делаете из невежественных людей — полководцев» (Диоген Лаэртский. VI. 8). Здесь перед нами, между прочим, критика афинского демократического устройства. Причем весьма близкая к той, которая звучала из уст Сократа, говорившего: «Глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов (то есть с помощью жребия, который очень часто применялся в греческих полисах. — И. С.), тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 9). Как легко заметить, в обоих случаях предмет упреков один и тот же — непрофессионализм, действительно свойственный античным прямым демократиям.

Антисфен, напомним, присутствовал при казни Сократа. Чаша с ядом осужденному была поднесена на закате, а перед тем последний день своей жизни «босоногий мудрец» посвятил беседе с учениками и другими близкими людьми. Содержание этой беседы изложил Платон в одном из самых знаменитых своих диалогов — «Федон, или О душе». Если верить ему, речь шла больше всего о бессмертии души, доказательства которого приводил Сократ. Что характерно, будущий первый киник, хотя и находился в камере, в разговоре участия не принимал (Платон, во всяком случае, не приводит ни одной его реплики). Да и неудивительно: подобная проблематика должна была быть предельно далека от него.

После смерти учителя Антисфен вырос в самостоятельную фигуру в философии, стал схолархом кинической школы. Неизвестно, в каком именно году она была им основана, но следует полагать, что это произошло раньше, чем возникла платоновская Академия (387 г. до н. э.), — кстати, Платон ведь был и помоложе лет на двадцать.

Отношения между Антисфеном и Платоном можно назвать враждебными, два мыслителя, хоть и «однокашники» в прошлом, постоянно пикировались. «…Антисфен, говорят, собираясь однажды читать вслух написанное им, пригласил Платона послушать; тот спросил, о чем чтение, и Антисфен ответил: «О невозможности противоречия». «Как же ты сумел об этом написать?» — спросил Платон, давая понять, что Антисфен-то и противоречит сам себе; после этого Антисфен написал против Платона диалог под названием «Сафон», и с этих пор они держались друг с другом как чужие» (Диоген Лаэртский. III. 35).

В заголовке этого своего сочинения Антисфен грубо и издевательски переиначил имя Платона, придав ему непристойное звучание. Диалог «Сафон» не сохранился, но можно догадываться, в каком тоне там велась полемика. Впрочем, киники на то и были киники, что никакие нормы благопристойности были им не писаны. Нападал Антисфен прежде всего на учение Платона об идеях как духовных прообразах материальных вещей. Сам-то он, конечно, не допускал существования таких идей, равно как и чего бы то ни было идеального.

«Свои беседы он вел в гимнасии Киносарге, неподалеку от городских ворот; по мнению некоторых, отсюда и получила название киническая школа. Сам же он себя называл Истинный Пес» (Диоген Лаэртский. VI. 13). Философские школы вообще часто возникали в гимнасиях — ведь в этих древнегреческих «домах спорта» легче, чем где-либо, можно было встретить молодых людей, потенциальных учеников. От гимнасиев ведут свою историю и Академия^{62}, и Ликей.

Следует отметить, что гимнасии[22], считавшиеся неотъемлемыми элементами греческого образа жизни^{63}, и в целом внесли большой вклад в развитие античной цивилизации. Они располагались обычно за городскими стенами, часто в рощах, посвященных тому или иному божеству, и представляли собой сложные комплексы помещений различного назначения. Основным элементом гимнасия был обширный внутренний двор — перистиль, — с четырех сторон замкнутый колоннадами. Этот двор был предназначен для гимнастических упражнений и тренировок. Как в окружающих колоннадах, так и внутри двора располагались помещения для спортивных игр, борьбы и кулачного боя, комнаты для отдыха и натирания маслом[23], бассейны и бани с холодной и горячей водой. При гимнасии были стадий (беговая дорожка)[24] с местами для зрителей, а также обсаженные деревьями дорожки для прогулок.

Гимнасии всегда играли исключительно важную роль в воспитании юношества. С IV в. до н. э. (как раз в этом столетии, как известно, действовали и Платон, и Аристотель, и Антисфен, и Диоген) собственно физическая подготовка в них начала отходить на второй план, и они стали образовательными заведениями в более общем смысле. Киносарг (он находился в роще, посвященной Гераклу) был одним из самых известных среди афинских заведений подобного рода. В нем-то, как видим, и обосновался первый схоларх киников.

Резонно задаться вопросом: а напоминали ли эти античные философские школы школы современные? Впрочем, резоннее будет сравнивать их не со школами, а с вузами: ведь учениками философов были не дети и обычно не подростки, а в большинстве своем совершеннолетние молодые люди (совершеннолетие наступало в 18 лет). По сути дела, появление в Афинах в начале IV в. до н. э. философских школ (и примерно тогда же — школ риторических) представляло собой первый шаг в создании системы высшего образования, в то время как ранее в Греции было только среднее.

Итак, имелось ли сходство между бытом этих учеников и студентов наших дней? На этот вопрос можно ответить так: было по-разному, смотря о какой философской школе говорить. Точно известно, что в Академии и Ликее схолархом и другими преподавателями читались лекции и проводились другие занятия для слушателей. Кстати, многие трактаты Аристотеля представляют собой не что иное, как конспекты, написанные им для таких лекций. Но вряд ли у Антисфена все имело такую же институциональную, четко организованную форму. Скорее всего, он просто садился с юношами, своими собеседниками, где-нибудь в тени и излагал свои взгляды.

Само название облюбованного им гимнасия — Киносарг — может быть приблизительно переведено как «Резвый пес». Здесь уместно остановиться на вопросе об этимологии терминов «киники» (kynikoi) и «кинизм» (kynismôs). Совершенно ясно, во всяком случае, что они происходят от древнегреческого существительного, обозначающего собаку. Как упоминалось выше, начальная форма его — «киои» (kyön), а вот его корень (проявляющийся, в частности, в косвенных падежах, а также в образованных от него словах) выглядит как «кин-» (куп-). Именно этот корень звучит, например, в названии современной профессии «кинолог».

Диоген Лаэртский, как мы видели, считал, что школа Антисфена получила свое имя от названия гимнасия Киносарга. Есть, впрочем, и иная точка зрения (представляющаяся, пожалуй, более вероятной), согласно которой дело обстояло так. Критики мыслителей интересующего нас направления осуждающе говорили им: «Живете как собаки — спите где попало, питаетесь чуть ли не отбросами…» А те с вызовом приняли обидное прозвище («собачьи философы») и стали сами себя так именовать.

Диоген получил кличку «Пес» и отзывался на нее. А Антисфен, как видно из вышеприведенного свидетельства, сам называл себя «Истинным Псом». Возможно, он испытывал некоторую зависть к ученику, затмившему его славой, и присвоенным себе прозвищем подчеркивал, что первым киником является все же он сам.

Кстати, вновь об учениках. У Антисфена их всегда было мало, а со временем он и вовсе перестал их брать, желающих стать таковыми грубо прогонял — в самом буквальном смысле слова, используя палку. Судя по всему, ему представлялось, что его слушатели не в полной мере усваивают преподаваемое им учение и недостаточно последовательно выстраивают свою жизнь согласно его требованиям. Киническая школа, таким образом, приостановила свою деятельность — и могло получиться так, что она больше не возродилась бы.

…Но тут явился Диоген.

Предоставим слово Диону Хрисостому (его прозвище в переводе с древнегреческого означает «Златоуст»[25]). Этот ученый эллин, философствующий ритор жил в I в. н. э., то есть во времена Римской империи. За вольные высказывания об одном из императоров (Домициане) он поплатился опалой: был изгнан из родного города Прусы (в Малой Азии) и вынужден скитаться. В ходе своих странствий он увлекся философией кинизма и стал проповедовать его идеалы, детально изучил историю кинического движения начиная с его возникновения. Среди многочисленных речей Диона есть несколько специально посвященных Диогену^{64}.

«Когда Диоген, уроженец Синопы, был изгнан из своей родины, он пришел в Афины, ничем не отличаясь по своему обличью от беднейших нищих, и застал там еще немало сподвижников Сократа — Платона, Аристиппа, Эсхина, Антисфена и Евклида Мегарянина… Диоген вскоре проникся презрением ко всем, кроме Антисфена» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 1).

Среди перечисленных здесь сократиков есть несколько нам пока неизвестных, о которых поэтому стоит сказать хотя бы несколько слов. Евклид стал основоположником и главой мегарской философской школы. Он и его последователи, формируя свое учение, ряд положений взяли у Сократа, а ряд — у его вечных оппонентов, софистов. Подобный «синтез» выглядит довольно противоестественно, и тем не менее факт остается фактом. Мегарики (так называют представителей этой школы) усиленно занимались спорами, полагая, что подражают в этом «босоногому мудрецу». Но если у Сократа спор всегда направлен на поиск истины, то споры мегариков — самоцель, досужие словопрения. Чтобы легче побеждать оппонентов, эти философы, в частности, разработали целый ряд софизмов — ловких словесных ухищрений, запутывавших собеседника, но построенных обычно на незаметной подмене понятий.

Вот, например, известный «рогатый софизм»: «Чего ты не терял, то у тебя есть. Рогов ты не терял? Значит, ты рогат». Тут-то как раз найти подвох очень просто, но приведем и случай посложнее — «критский софизм». Суть последнего такова. Критянин говорит: «Все критяне — лжецы». Верить ему или не верить? Вопрос ответа не имеет, — точнее, имеет одновременно два ответа, исключающих друг друга, — и да, и нет. Ибо, если он говорит правду, то, значит, есть хоть один критянин, говорящий правду, и не все критяне — лжецы, то есть говорящий лжет. Ясно, что подобная словесная эквилибристика Диогена привлечь не могла. В целом мегарская школа не внесла значительного вклада в развитие античной философской мысли.

Упомянутый же в процитированном свидетельстве Эсхин (Эсхин Сократик, как его называют, чтобы не путать с известным оратором Эсхином, тоже жившим в IV в. до н. э.) собственной школы не основал, но и занятия философией после смерти учителя не оставил. Он пытался совершать философские поездки, — например, посетил сиракузского тирана Дионисия, визиты к которому стали настоящей модой для философов первой половины IV в. до н. э. Насколько можно судить, Эсхину как-то не везло. Большинство других представителей сократиков относились к нему с неким пренебрежением. Вряд ли из-за его не очень высокого социального происхождения (Эсхин был сыном колбасника, см.: Диоген Лаэртский. II. 60). Например, Федон — еще один слушатель Сократа — был вообще отпущенным на волю рабом, но его авторитета это не умаляло, и он создал свою школу (так называемую элидо-эретрийскую).

Насколько можно судить, Эсхин, будучи человеком застенчивым, прежде всего сам недооценивал собственные способности и не решался конкурировать с более прославленными коллегами. Так, он не создал собственной школы потому, что «слишком знамениты были школы Платона и Аристиппа» (Диоген Лаэртский. II. 62), и ограничился в основном написанием философских диалогов (ни одно сочинение Эсхина, к сожалению, не сохранилось). Есть предположение, что сам жанр сократического диалога изобретен именно Эсхином, а Платон и другие потом подхватили это нововведение. Во всяком случае, диалоги Эсхина относятся к числу самых ранних: «На него даже наговаривали… будто большая часть его диалогов писана на самом деле Сократом, а он раздобыл их у Ксантиппы (вдовы Сократа. — И. С.), и выдал за свои» (Диоген Лаэртский. II. 60).

Но вернемся к Диогену. Итак, он сделал свой выбор. «Придя в Афины, он примкнул к Антисфену. Тот, по своему обыкновению никого не принимать, прогнал было его, но Диоген упорством добился своего. Однажды, когда тот замахнулся на него палкой, Диоген, подставив голову, сказал: «Бей, но ты не найдешь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь». С этих пор он стал учеником Антисфена и, будучи изгнанником, повел самую простую жизнь» (Диоген Лаэртский. VI. 21).

А в дальнейшем имела место иногда встречающаяся ситуация — ученик, превзошедший собственного учителя на его же поприще. Диоген со временем стал уличать самого Антисфена в непоследовательности.

«Диоген… хвалил, впрочем, не столько его самого (Антисфена. — И. С.), сколько его учение, полагая, что только оно раскрывает истину и может принести пользу людям; сравнивая же самого Антисфена с его учением, он нередко упрекал его в недостаточной твердости и, порицая, называл его боевой трубой — шума от нее много, но сама она себя не слышит. Антисфен терпеливо выслушивал его упреки, так как он восхищался характером Диогена, а в отместку за то, как Диоген называл его трубой, он говорил, что Диоген похож на овода: овод машет своими крылышками почти не слышно, но жалит жестоко. Острый язык Диогена Антисфену очень нравился: если всадникам достанется конь норовистый, но смелый и выносливый, его тяжелый нрав они переносят охотно, а ленивых и медлительных коней терпеть не могут и от них отказываются. Подчас Антисфен подзадоривал Диогена, а иногда, напротив, пытался обращаться с ним мягче: так поступают и те, кто, изготовляя струны для музыкальных инструментов, сильно натягивают их, но тщательно следят за тем, как бы они не порвались» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 1–4).

Видимо, есть закономерность в том, что, хотя философия киников ведет начало от Антисфена, в дальнейшем (и вплоть до наших дней) кинизм стал устойчиво ассоциироваться прежде всего с Диогеном. Учитель по большей части говорил и писал; его сферой было слово. А вот ученик стал претворять слово в дело и в результате воплотил кинический образ жизни во всей его чистоте и полноте.

Антисфен мог ходить в дырявом плаще, но вот представить его живущим в пифосе вряд ли получится, и в глазах Диогена он, соответственно, представал в некоем роде «чистоплюем». А ведь пифос был лишь одним из элементов Диогеновой добровольной аскезы.

«Желая всячески закалить себя, летом он (Диоген. — И. С.) перекатывался на горячий песок, а зимой обнимал статуи, запорошенные снегом» (Диоген Лаэртский. VI. 23). «Босыми ногами он ходил по снегу… Он пытался есть сырое мясо, но не мог его переварить» (Диоген Лаэртский. VI. 34). «Увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: «Мальчик превзошел меня простотой жизни». Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба» (Диоген Лаэртский. VI. 37).

Можно сказать, что если Диоген — главный практик кинизма, то Антисфен — скорее теоретик. Не случайно в одной античной эпиграмме о нем сказано так:

Из-за того, что между учителем и учеником наблюдаются определенные различия (впрочем, мы бы назвали их скорее количественными, чем качественными), из-за того, что Антисфен не довел еще до логического предела философию кинической школы, в исследовательской литературе иногда предпринимаются попытки вообще исключить его из числа мыслителей, принадлежащих к этой школе^{65}. Он, дескать, был всего лишь последователем Сократа, а к кинизму не имел прямого отношения. Последний на самом деле создан Диогеном, сведения о связях которого с Анти-сфеном легендарны. Для подтверждения этой точки зрения ссылаются на одно место у Аристотеля (Аристотель. Метафизика. 1043b24), в котором упоминаются некие «антисфеновцы» как категория вроде бы отличная от киников как таковых.

Однако подобная позиция, отрывающая двух философов друг от друга, представляется совершенно неоправданной. Различия — дело естественное, ведь каждый человек — неповторимая индивидуальность; а между тем как же можно закрывать глаза на совершенно несомненные черты сходства между ними? Что же касается пресловутых «антисфеновцев», — думается, прав И. Μ. Нахов, считавший, что так называли тех последователей Антисфена, «кто воспринял одни лишь логические, теоретические положения философа, не разделяя внешнюю сторону кинического учения»^{66}. Иными словами, не ставшие в полной мере киниками. Ведь кинизм, повторим снова и снова, представлял собой не только одно из направлений в эллинской философской мысли, но прежде всего — совершенно определенный образ жизни.