Диоген

Эпилог «КИНИКИ» РАЗНЫХ ЭПОХ

Крым, 1993 год. Жаркое южное лето. Мы с супругой, поднявшись на гору Мангуп, ходим по верхнему плато, осматриваем руины знаменитого пещерного города. Когда-то, в Средние века, он был столицей небольшого государства Феодоро, княжества православных готов. Теперь здесь иные насельники. Регулярно навстречу попадаются личности весьма своеобычного, колоритного (но и однообразного в своей колоритности) вида: длинноволосые, чумазые, босоногие… Луж одетые с такой небрежностью, таким минимализмом, что это и одеждой-то трудно назвать. Мангуп облюбовали хиппи.

Ныне эта субкультура почти совсем уже сошла на нет, сменилась другими. Некоторые, наверное, и не знают, кто такие хиппи, и уж точно не каждый видел их «живьем». А тогда их движение получило в нашей стране широкое распространение, особенно среди молодежи (немалую роль, конечно, сыграло и то, что с наступлением «горбачевской свободы» стало разрешенным многое из того, что ранее таковым не было). Каждый год с окончанием зимнего времени толпы «хиппующих» устремлялись в теплые края — кто автостопом, кто «зайцем» на поезде, — чтобы жить не в постылых домах, а на лоне природы. Мангуп превратился в одну из их главных «баз».

Скалистый мыс как бы изъязвлен многочисленными искусственными пещерами. Большинство — в несколько ярусов. Начинаем спускаться в одну по вырубленной в камне лестнице с искрошившимися ступенями. Сразу охватывает промозглая зябкость. И как это здесь люди-то в старину обитали? Крайне дискомфортно. Вдруг снизу доносится раздраженный голос: «В чужое жилье входите, стучаться надо». Так вот что теперь играет роль «бочек Диогена»!

Зной утомил, хочется освежиться. Где-то поблизости, нам говорили, должен быть источник. А вот и он — в зеленых зарослях журчит вода, можно и попить, и умыться. Площадка у родника, судя по обилию тропок, ведущих к ней с разных сторон, — самое оживленное место здесь. Подходит небольшая компания — парень и две девушки. Приветливо здороваются. Симпатичные, загорелые. На всех троих, кроме шортов, ничего нет.

Завязывается беседа, — как говорится, о том о сем и ни о чем, что обычно между незнакомыми людьми. Между делом парень спрашивает: «А как там у вас в Москве, Ельцин правит еще?» Этот, казалось бы, совершенно невинный вопрос внезапно вызывает крайне обостренную реакцию его приятельниц. Они искренне негодуют: «Да тебе-то какое дело до этого?!» Парень в крайнем смущении. Разговор перестает клеиться, мы расходимся.

Да, и с этой стороны все сходится. Как и у древних киников — демонстративная, принципиальная аполитичность, безыдейность. Проявил интерес к чему-то внешнему, — значит, уже «изменил учению». Если, конечно, считать, что. у хиппи есть какое-то учение. Впрочем, в «Википедии» его положения формулируются следующим образом^{187}:

«Человек должен быть свободным. Достичь свободы можно, лишь изменив внутренний строй души. Поступки внутренне раскованного человека определяются стремлением оберегать свою свободу, как величайшую драгоценность. Красота и свобода тождественны друг другу и что реализация того и другого — чисто духовная проблема. Все, кто разделяют сказанное выше, образуют духовную общину. Духовная община — идеальная форма общежития».

А ведь, между прочим, Диоген и его последователи охотно подписались бы под многими из этих положений. Даже, можно сказать, почти под всеми, кроме разве что последних — о духовной общине. Вот это киническим философам было не близко, слишком они большие индивидуалисты, община и общинность — категории не из их интеллектуального арсенала.

Итак, хиппи — современные киники? Но, пожалуй, лучше поставить вопрос в более общей форме: действительно ли следует считать родственными кинизму те явления, которые обозначены выше, в эпиграфе? Хотелось бы высказать определенные сомнения: не поверхностное ли, не чисто ли внешнее сходство перед нами?

Общей чертой, сразу бросающейся в глаза, является, безусловно, аскетизм. Аскеза йогов общеизвестна, некоторые из изобретенных ими практик — это воистину какое-то «умерщвление плоти». Дервиши отрицали частную собственность, называли все общим, а также жили подаянием, бродяжничали и т. п.

Аскетизм в первую очередь замечают и в кинической школе. Но, подчеркнем, не только и, может быть, не столько опрощение является главным для кинизма. Едва ли не более важна его асоциальность, уже хорошо знакомое нам отрицание киниками любых общественных установлений, любых возвышенных идей, да и вообще любых идей, чего бы то ни было трансцендентного, «метафизического». Жизнь йогов или дервишей — особая форма бытия в обществе. Киник (если он не оппортунист, а киник на деле) вычеркивает себя из общества и общество из себя. Или социум должен превратиться в собачью стаю без каких-либо системных связей, или кинический мудрец должен замкнуться в горделивом одиночестве, в презрении к остальным.

Аскетизм аскетизму рознь. Если ставить знак равенства между всеми его формами, то очень легко ошибочно отождествить феномены, не только по существу разные, но даже едва ли не противоположные. Аскеза дервишей и йогов носит высокий религиозный характер, осуществляется ради трансцендентной, духовной цели. Идеал йоги (если понимать ее как учение, а не как комплекс упражнений для здоровья) — не более и не менее как освобождение из сансары (круговорота рождений и смертей), слияние с Абсолютом. Дервиши в исламе принадлежали преимущественно к суфизму, а это течение имело ярко выраженную мистическую направленность. Аскетизм же кинических философов сугубо безрелигиозен. Кинизму абсолютно чужда любая мистика, да и в целом любая духовность.

Особенно часто звучит мысль о том, что кинизм воздействовал на раннее христианство и что это последнее (в некоторых своих проявлениях) близко к нему. «Образ жизни киников оказал влияние на идеологическое оформление христианского аскетизма (особенно в таких его формах, как юродство и странничество»^{188}, — пишет С. С. Аверинцев.

Но особенно решительно высказывается в подобном духе Т. Г. Сидаш: «Родство между христианством и кинизмом куда более глубинное, чем это может на первый взгляд показаться»^{189}. В пользу подобного суждения он приводит следующие аргументы (изложим их в том же порядке, в каком они даются этим автором):

1) Видный христианский писатель Синезий (V в.) симпатизировал кинизму. Более того, в эту эпоху наряду с языческими киниками встречались и киники христианские. Один из них, Максим (IV в.), какое-то время был даже константинопольским епископом.

2) Сам Иисус, вполне возможно, лично сталкивался с киниками, и его учение рядом элементов чрезвычайно родственно киническому. «Вполне понятно, что сам внешний распорядок жизни бродячего проповедника, его длинные волосы, борода, простая одежда, жизнь в толпе, поучение простолюдинов, собирание милостыни — все это, на эллинский взгляд, придает Иисусу вид самого настоящего киника»^{190}. Отношение ранних христиан к собственности, браку, государству, рабству, эстетика космополитизма — «все чисто киническое»^{191}.

3) Некоторые античные авторы уже в I–II вв. н. э. находили сходство между киниками и иудейской сектой ессеев (эссенов, кумранитов), которая, как считается, из всех течений иудаизма имеет наиболее прямое отношение к возникновению христианства.

Что можно сказать по поводу всего этого? Прежде всего необходимо проводить четкое разделение между вопросом о влияниях и взаимодействиях и вопросом о сущностном внутреннем сродстве. Что касается первого из этих вопросов, — в Римской империи первых веков н. э., особенно в ее восточной, грекоязычной части, влияло, если говорить об идеях, буквально всё на всё. Это была зона глубокого мировоззренческого синкретизма, в котором, разумеется, принимали участие и киники — они там изобиловали, причем на протяжении весьма долгого времени. «Примерно тысячу лет — с IV в. до н. э. до VI в. н. э. — знакомой фигурой (пусть и не всегда приветствуемой) в городах по всему Восточному Средиземноморью был кинический философ»^{192}.

Кинизм, как мы знаем, и в целом оказался одним из самых, так сказать, живучих среди философских учений античности. В начале V в. выдающийся богослов западного христианства блаженный Августин отмечал, что к его времени вымерли почти все школы, основанные древнегреческими философами, и можно встретить только киников, перипатетиков (последователей Аристотеля) и платоников (Августин. Против академиков. III. 19. 42).

На этом фоне как раз появляется христианская религия, и ясно, что христиане просто не могли не сталкиваться с киниками. Возникали даже своего рода «гибридные» фигуры. Об одной из них рассказал во II в. н. э. сатирик Лукиан в памфлете «О смерти Перегрина».

Перегрин, прозванный Протеем из-за того, что постоянно менял убеждения (в греческой мифологии Протей — один из второстепенных богов, обладающий способностью перевоплощаться), в молодости совершил немало преступлений, среди которых — и прелюбодеяния, и даже убийство собственного отца. А потом вдруг оказался членом одной из христианских общин, со временем стал даже ее главой. Впоследствии попал в тюрьму, а выйдя из нее, «перекрасился» из христианина в киника, скитался по просторам империи, жестко критиковал высокопоставленных лиц, вплоть до самих императоров, подбивал греков на восстание против римского владычества, неоднократно подвергался изгнанию, чем снискал себе популярность в народе…

А окончил жизнь и совсем уж экзотично: при большом стечении публики разложил большой костер и бросился в него. Правда, при этом Перегрин до последнего «надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, но против его воли сохранят ему жизнь» (Лукиан. О смерти Перегрина. 33). Однако присутствующие, очевидно, не пожелали отказываться от эффектного зрелища.

Понятно, что перед нами прохвост. Справедливо пишет по этому поводу И. Μ. Нахов: «Перегрин по существу чужд подлинному христианству и кинизму, но его пример говорит, что у последних имелись внешние точки соприкосновения»^{193}. И здесь совершенно верно выделено курсивом (самим Наховым) слово «внешние». А в дальнейшем он употребляет выражение «случайная связь кинизма с христианством»^{194}.

Внутренней, глубинной близости между двумя движениями, право же, не ощущается. Аскетизм киников и аскетизм христиан, повторим снова и снова, — явления абсолютно разного порядка, предельно неодинаковыми являются у них и истоки. Аскеза вторых предстает проявлением смирения, которое в христианской религии воспринимается наряду с любовью к ближнему как одна из главных позитивных ценностей.

А о каком смирении можно говорить применительно к Диогену и его единомышленникам? И о какой любви к ближнему? Их аскеза высокомерна, пропитана презрением к пресловутым ближним. Были, конечно, исключения — такие как Кратет. Но не с Кратетом ведь ассоциируется киническая философия в своей «магистральной линии», а с главным героем этой книги.

Т. Г. Сидаш упоминает (см. выше) длинные волосы и бороду Иисуса как этакие «кинизирующие» черты. Внешним-то видом, понятно, и в дальнейшем христианский монах или священник Востока (будущего мира православия) в принципе напоминал древнегреческого философа (не обязательно именно киника). Однако подлинное родство с кинизмом демонстрируют в рамках христианства лишь некоторые средневековые ереси. Прежде всего ересь так называемых адамитов, которые ходили обнаженными («как Адам в раю»), практиковали свободу половых отношений, отрицали государство, семью, частную собственность — в точности как киники. Но ортодоксальные философы признают и чтут все эти институты, а любая ересь есть извращение догматов той религии, из которой она выросла.

Кинизм в любой своей разновидности, безусловно, анархичен. Но его анархизм — совсем не то, что анархизм в «классической» форме, анархизм Μ. Бакунина, который писал: «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!»^{195} Это анархизм активный, революционный, а кинический — пассивный, созерцательный. «Творческая страсть» — словосочетание вполне чуждое и даже противоположное учению киников, которые не тяготели ни к какому творчеству, а идеалом для мудреца выставляли свободу от страстей, бесстрастие (апатию).