Дитя чумного края

Часть III. Глава 3

Полумрак пещер льнул и дрожал — не рассмотреть зыбкое марево густого пара, но как будто можно тронуть. Слышался плеск, и огоньки чуть тлели: света — ровно чтоб не спотыкаться; то один мигнет, то следующий гаснет — влага их душила.

Все это не менялось никогда — такими многие года стояли темные пещеры орденских купален.

Нигде Йерсене больше не случалось видеть таких влажных стен, таких мозаик с Духами и четырьмя народами, такого зыбкого и удивительного света.

Сегодня все это ее душило. Она теснилась по углам, надеялась, что тени растворят ее, а люди про нее забудут или уж хотя бы выпроводят драить кадки и счищать со стен плесень и мхи. Но нет.

Она со всеми подготавливала к Очищению особую пещеру. Раскладывала по сосудам камни-символы и капала тягучие душистые масла, щедрой рукой бросала высушенные цветы. Всего ей утешения — что с нею три других приютских девочки. С ними привычнее.

В сосуде Запада — извечный малахит. Камешек старый и водой окатанный, совсем уж гладкий — он как будто сам скользил на дно. К нему шла капелька масла мари́лии, ее же лепестки — крупные, изжелта-зеленые, махровые и даже высушенными хранящие мягкость и нежность.

В Южном сосуде — яшма, желтая, прожилистая; с нею жесткая, почти что каменная суайра́ в соцветиях — “солянка” по-простому. Порою говорили, что название ее так с древнего и переводится, хотя наверняка никто не знал. Все дело в белом кристаллическом налете на стеблях, что нарастает, точно соль на позабытой в щедром и крутом растворе нити. Вода после ее цветков тоже соленой делалась.

В Восточном — маленькое деревце ветвистого коралла, ярко-красного, почти что в тон рише́йнику. Он, высушенный, пах почти что так же сильно, как густое масло, а цветочки раскатились по поверхности воды ковром — они и ветви облепляли так же густо.

В Северном сосуде — азурит и виоре́и. От них тоже лепестки, сиреневые, не такие крупные, как у марилии. Они, хранясь, делались посветлее и порозовее, словно снег, из-под какого они выросли, припорошил их сединой.

Масла все вместе пахли терпко, выразительно. Сладкие — виореи и марилия, солянка — чуть с горчинкой, а ришейник — кисловатый, цитрусовый, словно понцирус на праздник Перемены года. Пещера мигом пропиталась ими, в теплом воздухе они звучали еще ярче, липли к волосам, рукам и оставляли шлейф, что долго еще сохранялся.

Сочетание их привлекало Духов во всем множестве, символизировало благодать и милость, потому звалось “венок…” или “букет просителя”.

Закончив, женщины и сами начали готовиться: сменили хемды на сорочки кипенного кружева и волосы перевязали лентами — задорно серебристыми, нарядными. Йер тоже выдали сорочку — самую нелепо маленькую, только все равно слишком большую, и она боялась зацепить ее и разорвать. Ей непривычны были эти тонкость и ажурность; лента чиркала по шее грубым краем.

— Пора, — сказала наконец одна из женщин. — Он идет.

Йер отступила в тень и понадеялась с ней слиться — рыжеватый полумрак был ей щитом, плащом.

Мальчишка между тем зашел. В руках — белые ризы, сложенные складка к складке; волосы распущены вместо привычного небрежного узла — они висели вдоль лица и делали его уже и старше. Сумрачная темнота его лишь портила — ложилась впадинами на щеках и под бровями, обращала глаза в черные провалы и очерчивала верхнюю губу. Йер будто на мгновение увидела мужчину, каким он однажды вырастет — мужчину неприятного.

Быть может по вине той темноты, а может почему еще, ей в выражении лица мерещилась жуткая и потусторонняя решимость, что-то древнее, опасное.

Он в самом деле в этот миг был ближе к Духам, чем в любой другой.

Мальчишка отдал ризы, и их отложили в сторону, а старшая из женщин подвела его к крупному камню в центре, на него поставила. Прислужницы встали вокруг, и Йер среди них — сзади, чтоб ее не было видно.

Все они склонились, опустились на колени, прикоснулись кончиками пальцев к жилистым ступням — и принялись вставать, ведя руками до макушки. Все вместе стали его раздевать, и каждая коснулась каждой вещи. Их побросали на пол и ногами растоптали — символ старой жизни, больше уж ненужный, что потом сожгут в священном пламени.

Мальчишка оказался наконец нагой, и, несмотря на густоту упругого тепла, по коже его бегали мурашки.

Он выдохнул и развернулся к чаше неглубокого бассейна. Йер глядела в пол, чтоб он не рассмотрел лицо и не узнал.

Жуткая темная вода лизнула пальцы ног — так осторожно, будто пробовала жертву, что на сей раз приносили Духам, и решала: годен ли? И по тому, как вздрогнул Йергерт, было ясно: он сам это ощутил.

Вода коснулась всей ступни, затем — острых костяшек, икр, лодыжек… Зайдя достаточно, Йергерт вдохнул и преклонил колено. Сложил смиренно руки и подставил их под тоненькую струйку ручейка, сбегающую с потолка, сделал глоток.

“Я призываю Духов быть свидетелями…” — в унисон с ним мысленно шептала Йер.

— … я обещаю вверить себя вашей милости, на вашу мудрость уповать и только в вашей воле видеть путь, — голос его дрожал, вибрировал, то пропадал то вспыхивал с резкостью карканья. — Пред вашим ликом я клянусь оставить прошлую жизнь и ее соблазны, под вашим взором отрекаюсь от пустого суетного мира.

Прислужницы шеренгой выстроились вдоль воды и опустились на колени. Хлопнули в ладоши, зашептали:

“Будьте милостивы, будьте жестоки, будьте честны, будьте мудры. Примите достойного, отриньте ничтожного. Обратите взор, укажите путь. Молим! Молим!”

Йер повторяла хорошо знакомые слова и слышала со всех сторон их эхо. В том, как они сливались воедино, чудилось сердцебиение, дыхание тяжелое и жаркое, воля суровая, неумолимая.

Самая старшая из женщин поднялась, взяла резной ковш и приблизилась к мальчишке. Первым она зачерпнула из сосуда Западного, окатила Йергерта водой — пахучей, сладкой, с лепестками.

— Духи Запада! Духи обильных урожаев, вам приносим жертву! Фа́йе-вас, мойтаэ!

“Мы нижайше молим вас” — знала Йерсена.

Струйки воды бежали среди прядей, неспособные их вымочить, и только частью те потяжелели, слиплись и прильнули к коже. Россыпь лепестков запуталась по всей длине.

“То добрый знак” — подметила Йерсена.

— Духи Юга! Духи воинов и крепкого здоровья, вам приносим жертву! Файе-вас, сорсаэ!

На этот раз вода была с желтыми крапинками суайры — и горечь в запахе прорезалась сильней.

По согнутой спине бежали крупные мурашки, обгоняющие струи — те огибали бугры позвонков, терялись в темноте волнующейся глади.

— Духи Востока! Духи путешествий и удачи, вам приносим жертву! Файе-вас, ройнаэ!

Теперь в лицо пахнуло цитрусовой кислотой, а в вымоченных насквозь волосах осела россыпь меленьких красных цветов — руки тянулись их стряхнуть, но Йер сидела и старательно шептала с остальными.

— Духи Севера! Духи ремесла, наук и знаний, вам приносим жертву! Файе-вас, виитаэ!

Женщина зачерпнула из последнего сосуда и плеснула Йергерту на голову.

— Готов ли ты отринуть все, что есть, и Духам вверить все, что после этого останется? — спросила она. Отзвуки глубокого грудного голоса гуляли среди сводов.

В звенящей тишине с шипением погас светильник, и журчала бойкая мелодия ручья.

— Готов, — выдохнул Йергерт. Голос не послушался, пропал, но все равно ответ звучал решительно, даже отчаянно.

И женщина тогда коснулась его головы и резко опустила ее вниз, под воду.

На сей раз тишина была зловещая и тягостная.

В этот самый миг Духи решают: тот, кто не достоин, головы уж не поднимет никогда. И хоть Йерсене не случалось за все годы этого застать, она невольно замерла на вдохе, даже не моргала, пока долгие мгновения текли вместе под звуки ручейка.

Женщина наконец-то руку убрала.

Йергерт рванулся из воды и с резким жадным вдохом уперся в колено; вдох этот был жаден до того, что юноша им чуть не захлебнулся. Он тряс головой, откидывал мокрые волосы, а Йер медленно выдыхала, чувствуя, как что-то намертво натянутое глубоко внутри ослабевает.

Она сама не поняла, на что надеялась: на этот громкий вдох — первый вдох жизни новой, орденской, — или же что вздоха уж не будет никакого.

— Встань! — строго повелела женщина. — Духи тебя услышали и жертву приняли. Жизнь твоя, каждый вдох твой, начиная с этого, и каждый удар сердца — все принадлежит им и все существует только ради исполнения их воли. Вода всю прошлую жизнь смыла. Поднимись, чтоб встретить новую.

И Йергерт поднялся. Медленно, словно оглушенный. Даже пошатнулся, выходил нетвердыми шагами.

Он остановился по другую сторону кромки воды и ждал, пока прислужницы поднимутся и выставят все вместе чашу перед ним — большую, глиняную. Каждая из девушек к ней прикоснулась.

Так же вместе они принесли и ризы, взялись его облачать, почти что ослепленные их белизной, светящейся в благоговейном полумраке.

Когда они закончили, Йергерт встал в чашу, а прислужницы присели ровным кругом, кончиками пальцев прикоснулись к ободку изогнутого края.

Старшая из женщин снова зачерпнула воду с запахом сладкой марилии.

— Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Запада, — произнесла она и опрокинула ковш на макушку Йергерту.

— Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Юга…

После последнего ковша в тягучей тишине прождали несколько минут, чтоб Первая вода стекла и в чаше оказалась. В ожидании прислужницы снова взывали; шепот их опять звучал дыханием и стуком сердца.

А Йерсена успокаивалась: дело сделано. Она была уверена, что Йергерт ее не заметил, не узнал. Что он теперь перешагнет край чаши, выйдет прочь из темноты пещеры, и ее присутствие останется маленькой тайной — Йер ее уж точно не откроет никому.

Так все и выходило: время истекло, и встали девушки. Йергерт шагнул. И почему-то повернул вдруг голову

На миг два взгляда встретились. Йерсена уж давно не видела, чтоб он так яростно, так ненавидяще смотрел.

Когда Йер вышла из купален, уж стемнело. К вечеру промозглый ветер разгулялся, а без теплых солнечных лучей мгновенно наползла безжалостная стылость.

Двор был тихий. Все, должно быть, уже собирались к ужину, и окна ремтера впотьмах светились завлекающе и ярко; в них мелькали силуэты братьев, чудилось, что долетали голоса. А Йер вдруг замерла, руками себя обхватила и смотрела на до боли режущие пятна света на стене. Ветер рвал волосы, напитанные влагой, щекотал ими лицо, дразнил нос ароматом. С неба скалил рожки прирастающий, но худосочный пока месяц, что протиснулся сквозь поволоку облаков и окружил себя прозрачно желтым призраком гало.

Йер не хотелось подниматься в ремтер: утомилась. Не из-за купален, а от напряжения, от зудом замершего под ногтями ощущения невыносимой отчужденности, от бесконечной настороженности. Стоит ей ступить в свет зала, ею завладеет суетная круговерть. В ней нужно будет постоянно притворяться, ни за что не расслабляться, каждый миг за чем-нибудь следить.

Там будет Йергерт, что и раньше-то всегда готов был сделать гадость; Содрехт, что порою делал вид, что обращается, как с равной, а порою будто и не видел; будет настоятельница, пристально смотрящая, оценивающая, кутающая в зыбкие обещания, посулы и угрозы… будет и брат Кармунд, чье внимание ей ненавистно и желанно.

Она так устала.

Много лучше было здесь, наедине с собой. В компанию — далекое темное небо, ореол луны на нем, да еле различимая сквозь тучи россыпь звезд. Из черноты приглядывали Семь сестер.

Йер бы хотела спрятаться тут в сумрачных тенях и раствориться в них — так проще, чем в свечном свету под взглядами извечных чужаков.

Она тряхнула головой и поспешила внутрь. Ужин не накроет сам себя.

Время текло необычайно быстро. Чудилось, что братья только сели — а уже и самые нерасторопные из малышни заканчиваюли подбирать объедки; только и успелось, что приметить ризы Йергерта, отлично видные издалека, да вежливо кивнуть под взглядом брата Кармунда и настоятельницы.

Так же мимолетно вышло со стола убрать да переждать, пока все разойдутся.

Наконец опомнившись, Йер выудила из подсумка пузырек со снадобьем айну. Ей следовало выпить. Она мялась. Свечи обрастали бахромой подтеков, тени от огней мелко дрожали, за окном скулил промозглый горный ветер.

Йер с усилием выдрала пробку и принюхалась. Взболтнула, опрокинула в себя одним глотком, пока еще не слишком сомневалась.

Она очень ясно поняла вдруг: все. Пути назад не будет, дальше — только воля Духов. Она вверила свою дальнейшую жизнь им, и лишь они решат, что с нею будет.

Утешительным ей это не казалось: она помнила, что Духи — редко милосердны, и что отнимают они чаще, чем даруют. Помнила и что нужны им жертвы.

На мгновение сперло дыхание — ей страшно стало от того, что в жертву могут стребовать. Йер заметалась из конца в конец длинного зала. Ждать бездеятельно у нее не выходило — не умела.

И тогда она еще раз выскочила в темень, в холод, в зло секущий ветер, что обжег лицо и волосы встрепал. Перебежала поскорей подальше от горящих глаз, застывших у калитки, попыталась убежать от запаха венка просителя, ведь он напоминал: все волей Духов.

Только в темноте святилища она остановилась, выдохнула, с облегчением согрела щеки теплотой ладоней и утерла выбитые ветром слезы. Понеслась сквозь черноту на свет огня, что полыхал надежным маяком, вцепилась в зелень ленты на подставке. Та назло запуталась и не хотела развязаться.

— Ну! — не выдержала Йер, и волей принудила пальцы перестать дрожать, распутать узел.

Замерла перед жаровней, только-только завела сумбурную и сбивчивую просьбу, как послышались шаги. Йер знала, кто идет.

Ленточка улетела в пламя безо всякой просьбы, а Йерсена бросилась во тьму. Ощупью отыскала стену, чудом не влетев в нее лицом, присела, вжалась, всеми силами пытаясь вдавить спину в углубление в камнях.

На входе уже было видно ризы, слишком яркие и слишком белые. Ей оставалось лишь молиться, чтобы не заметил.

Йергерт ей припомнит Очищение, что она осквернила, но испортить еще Бдение — уж слишком. Против воли она глянула на меч, что не заметила сперва возле жаровни. Этот — настоящий, не простая деревяшка. Если им ударит, то убьет.

Йер оставалось только наблюдать, как медленно прошел мальчишка и как встал перед огнем — свет очертил его. Он кратко хлопнул — звук пронесся эхом, разорвал ночную тишину. Йергерт вздохнул — отчетливо и громко, а Йер испугалась, что он так же слышит и ее дыхание, стук крови, что терзал виски.

Она попробовала вынудить себя дышать спокойнее.

Йергерт тем временем достал свой старый деревянный меч, неловко повертел его в руках, взгляд задержал — и лишь потом, словно с усилием, швырнул в огонь.

В жестах сквозила уязвимость — непривычная и странная.

Он медленно пошел вокруг жаровни, взялся за уже другой клинок — стальной, тот, что ожидал его, жрецами подготовленный. Это — фамильный меч Черная наледь — Сойено́р на древнем языке. Меч, что лишь чудом возвратился вместе с Гертвигом, не сгинув где-то в дебрях Полустрова, и спустя столько лет дождался нового хозяина.

Клинок легко вышел из ножен. В кругляше навершия блестело три некрупных янтаря. Йергерт невыносимо долго всматривался в лезвие завороженный и как будто бы напуганный тем, что в нем видел. Наконец он опустил клинок в огонь, устроил рукоять на бортике жаровни, преклонил колено и сцепил ладони на эфесе. Пальцы била дрожь.

— Духи! — на выдохе шепнул он. В тишине ночи́ звучало громко. — Я прошу вас принять меч в моих руках и мою душу…

Йер отлично знала все ритуальные слова, читала в книгах, как их выговаривали поколения до них, но никогда не допускала мысли, что однажды они прозвучат вот так — отчаянно, надрывно и пронзительно.

— Духи! — еще раз начал он, но продолжал уже не так, как полагалось: — Я прошу!.. Пожалуйста… Я посвящу вам все, все сделаю и послужу, как пожелаете. Ни дня не уделю другому. Ваша воля будет моим смыслом, моим всем… Но только сделайте так, чтобы кроме этого мне было ничего не надо. Никого!

Йерсена медленно мучительно сглотнула — и ей показалось, что звучало это слишком громко. Йергерт не заметил и не оглянулся, и тогда она чуть осмелела, подалась вперед, как будто пожелав запечатлеть эту картину навсегда — и этот жар огня, и бесконечное убожество фигуры, что склонилась перед ним.

Йер не случалось еще видеть Йергерта настолько жалким, и от этого ей стало вдруг смешно: чего она боялась? Щуплого мальчишку, что так унижается, едва ли не рыдает, тратит ночь священной близости к великим Духам на нытье?

Она почувствовала себя несравнимо выше, лучше. Никогда она не унижалась перед Духами и не просила сделать что-то за нее, избавить от проблем и трудностей. Она всегда просила только средство, чтобы сделать все самой. И тоже жаждала служить — но не ждала, что это будет ей дано так просто, и что Духи пожелают облегчить ей службу.

Цену милости своей ей Духи показали, научили жертвовать, когда чего-то просишь, и урока она не забыла. А мальчишка думал, будто за простую просьбу его обласкают благодатью. Ей еще смешнее стало.

Изучая скрюченного юношу Йер осознала: Духи презирают вот таких как он, коленопреклоненных. И желают они не дурацких клятв, не лент. Цена их милости гораздо выше, забирают они без остатка и одаривают скупо, но уж таковы они.

Убожество распластанного у огня мальчишки неожиданно послало ей ответ. Духи желают жертв. И если она хочет попросить, то надо быть готовой отдавать.

Ночь обещала оказаться долгой. Бормотал мальчишка, звезды пялили огни-глаза через высокий свод, ветер свистел и завывал в краях разлома. Ему как будто вторил вой неведомых чудовищ вдалеке. Пламя костра трещало, иногда плевалось в небеса букетом искр, и рыжие хвосты истаивали, растворяясь в черноте.

Молился Йергерт — от глубокой веры или чтобы не уснуть, Йер не могла узнать. Но только вот его речитатив ушел на задний план, когда сперва едва-едва а после и до жути больно разболелась шея. Сначала чудилось, что она просто натрудила ее, только горло постепенно сжало так, что каждый вдох стоил трудов, и Йер пришлось из раза в раз себя упрашивать: давай, дыши. Ей оставалось радоваться, что сквозь эту боль она не смеет издать стон — сама идея отдается той же болью.

Ладони мяли горло, но не находили ничего. И хоть она и знала, что там ничего не будет, руки сами лезли убедиться. Разум знал, что то — айну, что так все и должно быть. Тело не желало верить.

Йерсена и сама не поняла, в какой момент заметила, что по лицу стекают капли — то ли слезы, то ли пот. Жарко ей не было, но больно — до того, что на затылке волосы намокли насквозь.

Так она всю ночь и просидела: под речитативный шепот и под вой горного ветра, застывающая от ночного холода недоброй осени и окруженная священным запахом цветов, что лишь напоминал: за просьбы Духам платишь дорого. За покровительство, какое даровали метки, цену брали болью.

Йер сама не поняла, как задремала. Ей казалось, она видела, как изредка меняет позу Йергерт, как он распрямляется порой, проходит круг-другой вокруг жаровни, как танцует пламя… Но в один момент она проснулась.

Не могла поверить, что спала, да только вот в пещере теперь было тихо. Ветер не шумел, ослабло пламя, не шептал мальчишка.

Мутным взглядом Йер нашла его возле жаровни — привалился спиной к ее каменному боку, голова почти касается груди, а волосы свисают даже ниже. Он уснул.

Она потерла шею. Боль ушла, но память о ней вынуждала осторожничать, пошевелиться было страшно. До сих пор тянуло челюсть, ныли зубы — слишком сильно их сжимала.

Йер тихонько выдохнула, попыталась встать — все тело затекло. Она заставила себя и осторожно подошла к огню.

Возле него теплее — лишь теперь ей стало ясно, что она промерзла до костей, но в этот миг все чувствовалось будто бы издалека. И там же, вдалеке, остались страхи.

В огонь она смотрела до болезненной и острой рези, и тогда лишь подняла глаза. Небо светлело. Истекала длинная и тягостная ночь. Уж скоро ото сна проснется замок.

Йер вздохнула, глянула еще раз в пламя.

— Вам ведь наплевать, — сказала она тихо, хоть и не шептала. — Тысячи раз вы смотрели, как пред вами преклоняются в ритуалах. Если что теперь и чувствуете, то презрение.

Йер помолчала.

— Я не буду преклонять колени, — заявила она в пламя. — И не знаю, что мне в жертву приносить на этот раз. Берите, что хотите. Я клянусь служить вам, Духи, и прошу лишь одного: позвольте мне. Уж вы найдете, что забрать взамен. Берите. Только дайте шанс. Какими бы там ни были айну, чего бы ни хотела настоятельница… Я хочу быть орденской сестрой, служить вам. Сами уж решайте, чего это стоит.

Она бросила на ленты долгий взгляд — не шелохнулась. Духи лент тех не хотят, она немало их перевела, чтоб знать.

— Сой хе́ссере тиссе́, - тихонько выговорила Йерсена. — “Моя воля такова, и она есть закон”. Нам говорили повторять это, чтоб проще было подчинить энергию, когда колдуешь. Вы говорите так, когда решаете нашу судьбу и требуете ей повиноваться?

Она перекатилась с пятки на носок и криво усмехнулась. Глянула на Йергерта и прочь пошла.

Ей было больше нечего здесь делать.

С утра лишней минутки не было: все суетились, и Йерсена вынуждена была суетиться с ними.

Так бывало всякий раз, как назначали Таинство Греха. Приютские освобождались от занятий, чтобы посмотреть, бездельники как можно раньше занимали склон возле ристалища, чтоб выбрать лучшие места, все предвкушали зрелище.

Когда отслуживали завтрак, дети еле успевали ухватить куски — так торопились вниз. Конечно же, хороших мест приютским не положено, но от того они толкались лишь сильней. Не каждый день мальчишка, с каким делишь дормитер и хлеб уж много лет, становится вдруг братом Ордена.

Содрехт урвал момент и убежал едва не первым, во дворе его уже ждала Орьяна. Йер они не дожидались, но она и не расстроилась. Уж слишком хлесткое было напоминание о разнице меж ними.

А еще ей не хотелось торчать с ними, не сегодня.

Глянуть, что на шее, она так и не успела, да и не решилась, и от этого стеснялась, мялась. Отыскала отрез ткани, чтоб укутаться, точно шарфом, и радовалось, что день оказался ветренный и стылый. Солнце вроде бы светило, но далекое, холодное, прозрачное, едва ли пробивающее дымку облаков. Лишь осенью такие дни бывали — верный знак ранней зимы. Ветер грозился оборвать последние бурые листья, одиноко задержавшиеся на унылых голых ветках, дни должны были стать вовсе серыми, а небо — замоститься мрамором тяжелых низких туч.

Йер не хотелось лезть в толпу со всеми. Вместо этого оно взошла на стену над ристалищем и встала между двух мерлонов, вдаль уставилась тоскливо.

Предместья почти потеряли краски, а на западе, как водится, сгущались тучи. Там сейчас, должно быть, продолжались настоящие бои — не та нелепая забава для зевак, что начиналась здесь. Там братья лили кровь и резали еретиков по-настоящему, а тут…

Йер опустила взгляд. Толпа пульсировала, гомонила, в ней смешались черные и серые плащи, накидки полубратьев и полусестер. Точно под Йер, внизу, у самого подножия стены теснились пестрые макушки детворы. Возле ристалища стояли стулья малого капитула — торчали только плечи с амтскеттами и макушки.

Все ждали.

Вдруг толпа зашлась внезапным свистом, улюлюканьем — явился Йергерт. Все еще одетый в белое, он выделялся среди серости двора, точно бельмо. Ветер рвал волосы, и те не замирали ни на миг, метались вокруг головы сплошной копной.

Йер даже со стены заметила, как глубоко он дышит, но походка была твердая, плечи — расправлены. На миг она увидела в нем не мальчишку — юношу, готового носить доспехи и достойного плаща. Он скоро займет место, на какое и она стремилась.

В раздражении они сжевала с губы пленочку. Вспомнила про айну, вздохнула.

Йергерт подошел к жаровне в центре поля. Опустился, замер — замерли и зрители. Все ждали. Тишину смел нарушать лишь ветер.

Сквозь его свист прорывался лязг — вели еретика. Он был закован наглухо и, тощий до костей, избитый и нагой, казалось, еле волочил вес кандалов. Давно немытый, синяки и раны он скрывал под грязью, взрытой свежими рубцами, где-то воспаленными, сочащимися липким желтым гноем. Волосы засалились и прятали лицо.

Должно быть, еретик прождал немало, чтобы выйти на ристалище сегодня.

Цепи закрепили на крюках столба. Мужчина даже не пытался рваться и противиться, лишь сжался, будто мог так спрятаться от холода или от взглядов.

Йергерт встал, взглянул на узника. Йер знала этот взгляд — порою он смотрел так на нее, и вдруг она подумала, что он бы с большой радостью проделал с ней все то, что сделает теперь. Пусть он и волновался, жалости или сомнений не было — ей ли не знать, как ненавидел он еретиков.

Зрители замерли, и напряжение их будто можно было тронуть. Юноша не разочаровал.

Он подошел к еретику, схватил его за бороду и повертел лицо. Тот вздрогнул, будто увернуться пробовал — не из-за страха, а от отвращения.

— Ты грязен и уродлив, как и весь ваш род. Зарос и отвратительно воняешь — и таким ты предстаешь на суд великих Духов. Отвратительно.

Йергерт вытер руку об себя, брезгуя прикасаться дольше. Подошел к жаровне, сунул в нее ветку из заранее сложенной кучи, подождал, пока займется. Хищный рыжий огонек дрожал и рвался. Юноша невыносимо долгое мгновение не отводил глаза — и резко ткнул еретику в лицо. Сальная борода так просто загораться не хотела, а затем вдруг вспыхнула вся разом. Над ристалищем понесся громкий крик, мужчина замахал руками, силился сбить пламя — толку не было, лишь ветер бросил ему волосы в лицо, и занялись и те.

Толпа была в восторге, билась и орала, вопли ее почти перекрыли вопль еретика.

Йер всматривалась в пламя, в лицо Йергерта. Он ждал. Стоял спокойный и смотрел, как еретик падает на колени и как скованные руки силятся засыпать голову землей, чтоб задушить огонь. Мужчина медленно затих, лишь выставленные наружу ребра тяжело вздымались, да злой ветер хоронил тихие стоны.

Йергерт усмехнулся — Йер почудилось, что она это слышит.

— Ты грязен до того, что даже пламя тебя не очистит. Ну и хорошо. Не Духам же тебя преподносить.

Йергерт с натугой поднял кадку, полную воды, и вывернул ее на тело, без того искусанное холодом. Теперь ветер не пощадит его вдвойне.

А юноша как раз того хотел. Полюбовавшись крупной дрожью, он с оттяжкой засадил пинок в живот. Пока мужчина корчился, вновь поднял палку и ударил ей — та свистнула и от удара разломилась. Йергерт тогда выхватил из пламени жаровни кочергу, задумался на миг, ткнул в ногу. А чуть только узник дернулся, прицелился в раскрытый пах.

Еще раз вопль еретика смешался с воплем взбудораженной толпы, и злой экстаз перекричал агонию.

Йергерт давил на кочергу всем весом, чтобы пленник не сумел отпрянуть, извернуться. Вонь горелой плоти будто бы почувствовала даже Йер, хоть знала, что ее немедленно уносит ветер.

Юноша дождался, пока ветер этот станет остужать металл, и лишь тогда принялся бить, а еретик скрутился в узел, дергался, дрожал. Под кожей каменели мышцы — те немногие, что сохранились.

Но Йергерт не хотел этим его убить, и даже сильно покалечить не пытался. Едва захотел, сделал иначе.

Он приставил кочергу под нижнее ребро, вдавил, ударил что есть сил — и кончик показался из-под следующего ребра. Мальчишка потянул вверх, будто силился поднять мужчину.

Толпа пришла в восторг от первой крови, радостно затопала, захлопала и заорала, кто-то завизжал так высоко и мерзко, что хотелось двинуть, лишь бы смолк. Йер ощутила ломоту в висках, и ветер будто бы давил только сильнее, щеки жег. Но глаз она по-прежнему не отводила.

Ей чудилось, что она видит в лице Йергерта… досаду? Он как будто заскучал и утомился, и от этого отбросил кочергу, взял камень, и уже без всяких слов уселся поверх тела, прижал руки и ударил.

Череп раскроился быстро. Еще несколько ударов, и мозг брызнул по земле вместе с осколками.

А юноша поднялся. Бросил камень в сторону и обернулся отмыть руки во второй из кадок.

Так и совершилось Таинство Греха.

Йергерт силился не бегать по толпе глазами, но не мог. Ловил себя на этом с того мига, как ступил на вытоптанное ристалище, и на себя же злился.

Родителей он там не ждал, хоть все-таки и глянул повнимательней, чтоб убедиться. О матери не стоило и думать, но отец как будто мог бы…

Увидел и спокойствие ландмайстеров с Магистром — даже скуку. Увидел брата Бурхарда, что ободряюще кивнул, хотя по-прежнему был недоволен всем вчерашним, увидел Содрехта с извечной тенью-спутницей Орьяной, множество других людей… Он бегал взглядом из конца в конец, от ряда к ряду, и не то чтобы не знал — не мог себе признаться, кого ищет. Не хотел признать, что без внимательного взгляда рыжих глаз все кажется не тем.

Она должна смотреть — он убеждал себя. Не может не смотреть. Она ведь не отводит глаз, следит за ним всегда, не упускает из виду — и чтобы пропустить такое? Если уж даже на Очищение явилась, то сюда — должна была.

Он чувствовал, что грудь печет от злости всякий раз, как вспомнит: пока все прислужницы смывали с него грязь прошедших лет и прошлой жизни, еретичка оскверняла Таинство своим присутствием.

Теперь ему особенно хотелось, чтобы она видела — чтоб знала, что он с радостью бы сделал с ней. Что именно ее он хотел видеть на ристалище в цепях. Он это представлял, даже не раз. Придумывал, как бы пытал ее, была бы она у столба.

На деле ощущалось все не так, как он придумал. Может, потому что у столба стоял какой-то незнакомец, на какого ему было наплевать, а может, потому что он не мог найти среди толпы ее глаза. Но все, что он почувствовал — гадливое презрение к убожеству и без того едва живого пленника. Ни удовольствия, ни интереса.

Думал, может разойдется, как начнет, но нет. Чем дольше продолжал, тем тягомотнее и гаже было — жалких нескольких минут хватило, чтобы он жалел, что нет меча, с каким все кончилось бы за мгновение. А многие ведь умудрялись растянуть ритуал на час, даже на два. Он думал, будет как они, и думал, будто ощутит себя орудием великих Духов, что карает ересь и любого, кто ей пропитался. А на деле оказался палачом, что лишь из чувства долга силился развлечь толпу.

А омерзительней всего была бессмысленность. Он обменял бы всю толпу на одну пару глаз. Она должна была смотреть. И этого отсутствия он не простит даже сильнее, чем вчерашнего присутствия на первом Таинстве.

Однако чувства эти ему нужно было усмирить. К нему шли братья: орденский капитул во главе с Магистром и брат Бурхард.

Магистр шел натужно и прихрамывал; седые лохмы обнажали череп и, казалось, все сильнее обнажают с каждым днем; выцвела кожа, вся покрылась пятнами, как скорлупа перепелиного яйца.

За ним — извечная семерка: семь плащей, семь амтскеттов, семь самых верных слуг великих Духов.

Один чуть улыбнулся — Маршал, глава Дома Сорс Геррейн. Их связывала кровь, хоть и так отдаленно, что в другой день юношу бы просто не заметили.

Все выстроились в полукруг, Магистр — рядом с Йергертом. Сердце заухало в груди — большая честь. Он вспомнил, что ждал много лет, чтоб здесь стоять, и много лет трудился.

— Сей юноша окончил Таинства! — Магистр простирал к толпе ладони. Голосу теперь недоставало силы. — Духи приняли его!

Народ зашелся, засвистел, заулюлюкал. Содрехт тряс над головой руками, Орья их сложила рупором, визжала.

— А теперь скажи мне, верен ли ты слову и крепка ли воля? Хочешь ли ты посвятить себя служению на благо Ордена? На благо Духов? С этого дня до последнего твоего дня?

— Да. Хочу.

Звучало хрипло. Йергерт чувствовал, что по спине стекает пот.

— Быть по сему! Склонись!

И юноша встал на колено — снова, как уже вставал немало раз за время всех ритуалов. За его спиной встал не отец, брат Бурхард. Он же раскрывал свободный ворот ризы, обнажал грудь и держал за плечи, чтобы те не дрогнули, когда Магистр прижимал клеймо меж сердцем и ключицей.

Йергерт далеко не сразу понял, что кричит, хоть обещал себе молчать. И хуже всего оказался запах — пахло так же, как когда он прижигал еретика.

Казалось, что клеймо держали вечность, и едва Магистр его отнял, ветер поспешил с прохладой и успокоением. А Йергерт, ощущая его колкие прикосновения, с холодным воздухом вдыхал и осознание: в груди теперь и правда будет вечно гореть Орден и его идеи — вместе с пламенем, что пляшет на гербе, какой ему носить до самой смерти.

— Встань.

Он подчинился, поднялся, стоял в оцепенении, пока капитул облачал его в фамильные цвета — рыжий и золотой. Они же надевали и доспехи: сам Магистр подал бригантину, Маршал затянул ремни. Последним сверху всего уложили плащ — тот самый, о каком годами можно было лишь мечтать.

Йергерт скользнул рукой по пламени, что складками текло с плеча.

Настало время клятвы верности. Он снова опустился на колено, чувствуя, как давит вес доспеха. Черный плащ запутался в ногах и щелкал на ветру.

— Йессе́йре, ви́ире-вас, — с усилием смог выговорить Йергерт. Свист в ушах был громок до того, что не понятно, вслух ли говорит. — От сего вздоха до последнего моего вздоха.

И с этими словами он припал губами к перстню на руке магистра — гладкий, будто бы насквозь промерзший камень вызвал дрожь.

— Подать меч!

Преподнес его брат Бурхард, он же повязал на пояс. Йергерт вытянул клинок — в нем отражалось небо, серое и безучастное. За утро счистили всю гарь и снова отполировали лезвие.

— Носи же с гордостью оружие, какое Духи приняли в ночь Бдения! Твой Дом дал ему имя Сойенор — так будь ему хозяином достойным.

На сей раз губы прикоснулись к лезвию, и ощущалось это странно. Металл оказался холоднее камня и душил историей и памятью, великим грузом лет. Меч этот видел много клятв. Клятву его отца — годами ранее. Теперь же он в его руке, и Духи знают, что ей принесет.

Йергерт смотрел на этот меч не раз, примеривался, знал его до черточки, до росчерка на гарде и до пятнышка возле навершия — и все-таки в своих руках не представлял.

Он склонил голову, взял меч за лезвие обеими руками, подал его брату Бурхарду.

— Прошу принять меня вашим слугой и человеком. Мой клинок и сердце отданы великим Духам, но я вверю эти руки вашей мудрости.

Брат Бурхард прикоснулся к центру лезвия своим кольцом.

— Быть посему. Теперь ты мой оруженосец.

Йергерт убрал меч и подал руки брату и наставнику.

— Благодарю.

Сквозь ставший совсем нестерпимым свист лютого ветра он услышал эхо воплей зрителей, их вой, знаменовавший этот славный миг. Сегодня Орден смаковал свежую кровь приобретенного слуги.

Глоссарий

Мерло́н — зубец крепостной стены.

Бриганти́на — вид пластинчатого доспеха, в котором металлические пластины внахлест нашивались на плотную ткань или кожу.