Дитя чумного края

Часть III. Глава 4

Когда Йер все-таки решилась глянуть в зеркало, она осталась у него надолго, все разглядывала и разглядывала шею.

С метками все стало выглядеть совсем иначе, шея будто вытянулась, тоньше стала, и рельефнее прочерчивались жилы, если поворачиваешь голову.

Йер и сама не поняла, что это были за узоры: лысые ли ветви, что делились, множились, и, истончаясь к кончикам, спускались от ушей к плечами, тонкими кончиками исчезая под ключицами и в вороте, или же молнии, что, чуть изламываясь, били вниз.

Но главное — они были зеленые. Духи услышали, исполнили. И ей осталось лишь гадать, какую жертву стребуют. Она страшилась, но гордилась в глубине души: она все поняла, и Духи слышали ее молитвы, отвечали ей. Как бы жестоки ни были они, каких бы ни просили жертв, все это хоть немного приносило ей покой — впервые за так много лет она нашла его.

В тот миг, разглядывая в зеркале айну, она решила подвязать повыше и потуже волосы, чтоб те не мельтешили поверх тонких черточек, не закрывали их. И ей почудилось, что плечи вдруг расправились, спина стала прямой. Весь образ поменялся. Все благодаря айну.

Йегана, когда Йер явилась к ней, смотрела долго, пристально и размышляла. Во взгляде сохранились все ее сомнения, прорезался надлом. Йерсена понимала: настоятельница до сих пор не верит, и айну ее не убедили, но и отказать она теперь не смеет — раз оставила на откуп Духам, то негоже их теперь гневить и спорить с их решением.

И женщина шепнула тихо: “Быть тому”.

Она сказала, что даст знать, когда все подготовит, чтобы Йер признать. Йер мялась. Все-таки спросила:

— Что потом? Чего вы ждете от меня?

Йегана изучала взглядом ее напряженную фигуру.

— Ничего пока. Учись, веди себя прилично и не делай глупостей. Когда ты будешь мне нужна, я дам знать.

Йер могла бы удовлетвориться этим, но в ушах звенело сказанное братом Кармундом.

— Конечно. Я все сделаю. Но все-таки у вас наверняка есть планы на меня? Вы станете искать мне мужа? Разрешите мне быть орденской сестрой? Мне нужно будет теперь обучаться тем вещам, каким Великие Дома учат своих детей?..

Йегана тяжело вздохнула. Разговор не нравился ей, и Йерсена эта понимала.

— Извините. Я признательна вам за заботу о моей судьбе, и я все сделаю, чтоб вы не пожалели о своем решении, — сказав это, она склонилась и всмотрелась через челку: правильные ли нашла слова? То ли хотела настоятельница слышать?

Женщина казалась ей усталой и печальной. Йер, конечно, знала, что нисколько не подарок и не ценное приобретение, но не могла не чувствовать досаду и обиду: она ведь старалась. Почему же недостаточно? Что сделать, чтобы наконец-то кто-то был ей рад?

— Никто из нас не знает, чем закончится война. Даже когда, — проговорила наконец Йегана. — Потому мы будем ждать. Годы покажут. Но одно скажу: в мужья тебе я выбрала своего внука. Вы поженитесь, когда он подрастет.

Йер торопливо поклонилась снова и кивнула.

— Сколько ему лет сейчас?

Женщина искривила губы.

— Десять.

Йерсена знала: уходя, она едва ли удержала ровное покорное лицо.

Йер вяло волочила ноги в ремтер, думала. О настоятельнице и о том, как подольститься к ней, о будущем, о свадьбе и о том, сумеет ли мальчишка на четыре года младше позаботиться о ней, как должно мужу. Не придется ли взамен самой ей думать за двоих, считаясь ко всему с его капризами?.. Ее вдруг осенило: ей семнадцать будет ведь спустя четыре года, почти восемнадцать. И все это время свадьбы ждать — и с кем? С юнцом четырнадцати лет?

Но даже это — перспектива эта зыбкая, туманная, не слишком радостная — и она ей будет стоить жертвы. Йер не в силах была позабыть о том, что Духи спросят что-то, как не в силах была не бояться этого.

В задумчивости она вовсе не заметила, из-за чего запнулась вдруг, да так, что едва лбом о лавку не ударилась.

И только вскинув взгляд с досадой поняла: явился Йергерт.

Его сложно стало замечать — плащ как у всех, а ко всему еще и непривычно, что его теперь искать не среди малышни, а среди братьев-рыцарей. К тому же что-то в нем было другое: взгляд ли? Или же поджатый рот, завязанные по-другому, как у взрослых, волосы, рука, какую он с меча не убирал?..

— Чего тебе? — набычилась она.

Он не спешил с ответом, изучал айну на ее шее, гладил меч — тот самый. Гарда двумя дугами, в навершии три янтаря и, говорят, внутри — локон волос и косточка — как оберег. Еще — что зачарованный он, но тут и гадать не надо: она чувствовала, как от спрятанного в ножнах лезвия сочится магия.

— Да вот, увидел: погань еретическая шляется, глаза мозолит, — процедил он. — Вечно заявляется туда, куда не звали.

Йер подобралась и выдохнула: как же, чтобы он ей Таинство забыл? Ну-ну.

Она окинула весь ремтер взглядом — никого, словно назло. Время дневное, и у всех дела. Ей в голову бы не пришло, что опасаться нужно в ремтере, не в темном и пустынном закутке. Но все-таки она подумала: нет, здесь он ничего серьезного не сделает, дождется случая удобнее. Здесь вечно мимо кто-то шастает, в любой момент зайдут.

— Еще я у тебя не спрашивала, где мне шляться.

Весь страх ушел — умчался в небо с искрами костра, перед каким мальчишка преклонял колени и униженно молил. Ему она, конечно же, не скажет, что застала, как он унижался, но и не забудет.

— Придержи язык! С орденским братом говоришь!

Почти забавно было видеть, до чего же Йергерт упивался тем, что наконец-то ему можно так сказать, как он гордится, до чего заносчив стал. Одна эта фраза принесла ему, должно быть, больше удовольствия, чем все его придирки с оскорблениями за последний год.

— Пойди ты к Южным Духам.

Она попыталась встать, но не успела. Йер сама не поняла, как он в одно мгновение достал меч и направил на нее. Кончик уперся меж ключиц. Ей оставалось только напряженно замереть.

— Железку убери, — угрюмо буркнула она. — Лишь оттого, что ты сменил ей деревяшку, ничего не изменилось. Хочешь, подожгу твой тощий зад? Или же плащ, чтобы все видели, что слишком рано ты его надел.

— Я запросто могу убить тебя быстрее, чем ты шевельнешь рукой, — расхохотался он, и в этом оказался, к ее злости, прав. Будь он хоть бы в пяти шагах… — Но только я не буду. Знаешь, почему? Да потому что я теперь орденский брат!

— Так и сказал бы, что кишка тонка.

Она подобралась еще сильней. И в этом он был прав: теперь они не ровня, и ему теперь намного больше можно; ей — наоборот. Грубить мальчишке из приюта или орденскому брату — разница большая.

— Я просто знаю, что теперь, едва ты меня тронешь — а ты тронешь — тебя можно будет наказать. И я уж прослежу, чтоб по всей строгости! А сам я могу делать, что хочу — мне ничего не будет, потому что… — кончиком меча он вывел веточку айну вверх-вниз, — и с этим ты никто. И так никем и будешь, еретичка-сирота.

Йер силилась не показать, как этим жестом он ее перепугал, и как последние его слова вдруг заиграли другим смыслом, стоило ей различить, как он смотрел. Ей этот взгляд был хорошо знаком — достаточно раз видела его у брата Кармунда и знала, что он значит.

В этот самый миг чужая крепкая рука мальчишку сжала за запястье так, что он аж вскрикнул. Меч простой железкой зазвенел по полу. Йер сама перепугалась, хотя и узнала человека всего за мгновение.

— Брат Кармунд!

Она оказалась на ногах быстрее, чем это осмыслила.

— Так-так, — рыцарь обвел обоих взглядом и издал смешок. — И кто тут обнажает в ремтере клинок? Еще и против безоружной девочки?

Назвать любую чародейку безоружной было сильным преувеличением, и оттого Йергерт скривился. Йер смолчала.

— Тебя надо поучить, зачем дается меч, — небрежно бросил Кармунд. — Передам, пожалуй, Бурхарду.

Йергерт сбледнул — только теперь подумал, что наставник не оценит, и Йерсена не могла не упиваться этим мигом.

— Она собиралась колдовать! — спешно соврал мальчишка. — Что мне было делать? Просто ждать? Это ведь ей на братьев нельзя руку поднимать, а не наоборот!

Маг улыбнулся. Йер, в отличии от Йергерта, прекрасно знала, что когда он улыбается так — ничего хорошего не стоит ждать. Будь это ей, она бы испугалась.

— Я тебе в учителя не нанимался, мальчик. Бурхарда спроси — он объяснит. А если хочешь знать, что я скажу: снять плащ. И позабыть о нем, пока не повзрослеешь.

Йергерт вспыхнул.

— Мои клятвы Духи приняли!

— И что? Раз они приняли твое намеренье служить — служи. А я о чести и достоинстве, какие орденскому брату полагаются. В тебе их нет.

В улыбке гаденько сочился яд. Брат Кармунд с показной брезгливостью отбросил руку Йергерта и собственную о подол обтер.

— Меч поднимай и иди прочь. Но, впрочем, видят Духи, для такого клинка — унижение: до этого он был в руках калеки, теперь — его сынишки-недомерка, что не стоит и того калеки.

Йергерт сцепил зубы, силясь проглотить крепкое оскорбление — брат Кармунд хорошо умел бить по больному, и Йер как могла училась у него все эти годы. Должно быть, юноша узнал эти слова, но огрызнуться или отомстить не мог. Выбора не было — он наклонился, поднял меч, глотая унижение. Зло зыркнул и заторопился прочь.

Маг иронично хмыкнул вслед.

— Одно название, что брат — простой сопляк.

Он отвернулся, лавку боком оседлал, точно коня, щеку подпер — и безымянный палец, что попал на уголок губы, стал будто продолжением усмешки. Йер сгорбилась и села рядом. Ей хотелось растрепать тугую косу, чтобы волосы скрыли айну.

— Мальчишка так тебя расстроил? — благодушно спросил Кармунд. — Или дело еще в чем?

Йер тяжело вздохнула. Может быть, в другой день ей бы было наплевать, но в этот Йергерт с его новой властью и с так не понравившимся взглядом навалился поверх множества других тревог.

— Я говорила с настоятельницей, — медленно произнесла она затем лишь, чтоб отвлечься от мальчишки.

— Ну и что же?

Йер поняла, что мало что может сказать.

— Мы толком и не говорили…

И она пересказала разговор — короткий и не отвечающий почти ни на какой вопрос. Теперь лишь она вдруг задумалась: а не специально ли Йегана уходила от ответов?

Кармунд усмехался снисходительно.

— Как думаете, она запретит мне становиться орденской сестрой? — спросила Йер устало.

— Сейчас? Нет, зачем? Чтобы ты взбунтовалась? Ко всему она не соврала: никто не знает, чем закончится война, и, может статься, что от орденской сестры ей будет больше толку, чем от девки светской. Она даст тебе учиться, а что будет дальше — это мы узнаем, когда срок придет.

— Так значит, может быть, все сложится? Я буду в Ордене и замужем, с семьей?

Ее чуть дернуло от мыслей о мальчишке. Что она с ним будет делать? Не придется ли самой ей объяснять ему, что делается в спальне меж супругами? Не о такой семье мечталось, когда она это себе позволяла.

Кармунд улыбался. Он прикрыл глаза, окинул взглядом зал, как будто видел братьев и сестер, сидящих на своих местах, и слышал голоса.

— И много ты здесь видела семей счастливых? — неожиданно спросил он. — Возьми чародеек: кто вдова, кто потеряла всех детей, а кто старая дева. Среди рыцарей чуть лучше. Не считая тех, кто в чумной год был заперт здесь и потерял семью, оставшуюся в городе, как тот же Бурхард… Что из этого ты хочешь для себя?

Йерсена сжалась и нахохлилась, едва не сделалась репейником-колючкой.

— И у всех так? Никого счастливого здесь нет? — и не сказать, тоски в словах звучало больше или злости.

— Почему же, есть. Все те, кого это устраивает. Хочет женщина жить без семьи? Единственный достойный путь ей — в Орден. Хочет юноша от женушки убраться? Лучше места не найти.

Йер дернулась.

— Выходит, — шепотом произнесла она, — одно лишь надо выбрать? Орден или же семья?

Брат Кармунд чуть посмеивался.

— Не сказать, чтобы так радикально… но в каком-то смысле все равно придется. Скажем, на войну нас все-таки пошлют, а ты — с детьми. Что будешь делать? Тут останешься? На нянек бросишь, зная, что, быть может, не вернешься?

Йер мучительно вздохнула. Поняла вдруг: выбор уже сделан. Не сейчас — в тот миг, когда пообещала себя Духам, когда попросила, чтобы те позволили служить. С людьми могла бы и договориться, с Духами — назад слов не возьмешь.

— Не принимай так уж всерьез, — брат Кармунд потрепал ее по голове. — Лицо уж больно хмурое, погоду всем испортишь. Не сейчас тебе это решать.

— Да, не сейчас. Уже все решено. Я Духам поклялась.

Он сколько-то смотрел внимательно и фыркнул.

— Кто им в чем по юности ни клялся.

Йер задумалась на миг и все-таки решилась рассказать про таинства. Про то, что видела на них, и как айну боялась, как клялась возле жаровни на исходе ночи. Ей самой вдруг стало страшно — а не много ли она сказала и не много ли от него хочет, это говоря. Ей показалось, что она берет в долг и едва ли сможет расплатиться: он ведь возится с ней только потому, что, чем смогла, она его внимание купила.

К ее удивлению брат Кармунд веселился.

— Ты, выходит, вместе с этим сопляком прошла два таинства. В купальне вымокла, пока готовила ее — то Очищение, ночь не спала в святилище — то Бдение. Кого-нибудь убьешь — и будет грех, — он хохотнул.

Йер замерла: ведь правда так. Пусть и без правильных ритуалов, только она знала: Духи не хотят красивых слов, цветов, прислужниц в белом — они жаждут жертв в обмен на милость, и особенно — за службу.

Именно такую жертву от нее теперь желают: чью-то жизнь. Иначе быть не может.

— Ладно, ерунда все это — распрямился маг. — Не стоит слишком уж переживать о глупостях.

Йер не ответила. Она-то знала: никакая то не глупость. Духи дали ей знать цену и, уже приняв их милость, отказать она не может. Ей придется что-нибудь придумать.

В кабинете как всегда было уютно. Монрайт сделал шаг и погрузился в маленький и обособленный кусочек мира, в каком все дышало ею. Посторонние могли не замечать — он знал, что каждая деталь здесь кропотливо собрана за годы, чтобы отражать хозяйку в точности.

Йегана вскинула взгляд, быстро поднялась и затворила дверь. Ни слова не сказав уткнулась ему в шею и дышала, медленно и глубоко. Плащ пах металлом, лошадьми и пылью. Ей было плевать.

— В чем дело? — спросил Монрайт.

— Девка. Айну все же Западные.

Рыцарь тяжело вздохнул и приобнял жену.

— Выходит, у тебя теперь наследница.

— Не у меня, а у нее.

Он отстранился, удивленно заглянул в лицо.

— Какая теперь разница?

Йегана в раздражении метнулась прочь и зачастила из конца в конец. Тесная комнатка не позволяла разойтись, а сколько бы она ни злилась, ни за что не стала бы здесь что-то бить.

— Ты знал мою сестру. И помнишь ведь, какой она была. И девка эта, если Духи в самом деле говорят мне, что она от нашей крови, — внучка ей. Ее дурное семя.

Монрайт чуть поколебался и устало рухнул на тяжелый неудобный стул. Они проспорили насчет него последние лет десять, если не пятнадцать. Монрайт его ненавидел, а Йегане, якобы, было удобно.

— Ну и что? Ты можешь, что ли, выбирать? — спросил он. — И к тому же девка эта ей не дочь даже, а внучка, в какой матушкина кровь, похоже, вашу перебила. И воспитывалась она тут. Ты говорила ведь сама: в ней ничего нет от твоей родни.

— Йома́йра тоже в детстве была как и все, обычной!

— А ты юношестве попросила голову своего зятя, дальше что? Другое время было, мы все были молодыми и дурными, а теперешние дети втрое нас разумнее. Уймись. Что эта девка сделала такого, что ты бесишься?

Йегана наконец-то замерла и грузно опустила на стол руки, навалилась.

— Ничего не сделала. Мне просто страшно. Она унаследует мой замок, я сама отдам его ей. Что мне делать, если она будет, как Йомайра?

— Ну так воспитай ее не как Йомайру.

— Ее тоже никто не воспитывал такой!

— Девке тринадцать лет, — напомнил Монрайт утомленно. — Делай с ней, что хочешь — вылепишь ты из нее себе преемницу.

Йегана навалилась на руки сильней — тяжелая коса упала на столешницу через плечо. Печально было видеть такой женщину обычно стойкую и сдержанную. Монрайт тронул ее за руку.

— Быть может, девочка окажется покладистой.

— А может, ну ее? Я ведь могу ее не признавать. Пока я этого не сделаю — она никто. Пусть катится на все четыре стороны.

— И дальше что? Кто замок унаследует?

— Наш внук!

— Какой из? Они оба инвалиды, и обоих вырастят чужие люди. Думаешь, с них будет больше толку?

Медленно и неохотно она подняла глаза, и Монрайт понял — ей хотелось бы не это слышать. Он вздохнул и потянул ее к себе.

— Ты девку не найдешь потом, если она уйдет. Прими ее, воспитывай. Не угодит она тебе — придумаешь уж, как избавиться. В конце концов, я тоже помогу. Как подрастет и выучится, буду брать с собой здесь по округе…

Он нисколько не хотел возиться с посторонней девкой, на какую ему было в сущности плевать, но рассудил, что сможет потерпеть ради Йеганы.

Жена встала рядом, прижимаясь теплым боком, прикасалась к его волосам, какие уж лизнула седина.

— Ты думаешь, из этого хоть что-нибудь получится? — спросила она, помолчав.

— Увидим. — Запрокинув голову, он посмотрел в ее лицо, встревоженное и усталое. — Помочь все подготовить, чтобы девку побыстрей признать?

Йегана колебалась, но в итоге меленько кивнула.

— Да. Спасибо. Хоть бы Духи были милостивы…

Йер в первый раз случилось побывать в зале капитула. До этого она ходила мимо лестницы с цветными витражами с символами, что с годами стали ей понятны, как-то раз надраивала множество ступеней, но ни разу не заглядывала за огромную резную дверь.

Она не знала, чего именно ждала, но зал в несколько ярусов, раскрашенный цветными брызгами витражных окон, ошарашивал. Йер радовалась, что сейчас, по осени, свет нежный, мягкий, и поэтому не так невыносимо ярки пятна цвета, что бросали витражи. В солнечный летний день они слепили бы и отупляли — и она благодарила Духов, что такое вот яркое солнце оставалось лишь в воспоминаниях о душном жарком лете.

Остальное ей значительным не показалось — разочаровало больше. Она так переживала — до потеющих ладоней, до запинок — и к чему? Все вышло быстро.

Восемь человек капитула сидели на высоких стульях, настоятельница — скромно и почтительно стояла в стороне, а Йер, как Йергерт прежде, опустилась на колено в центре. Она подготовилась — намылась, причесалась и оделась в котту и сюрко, какие принесла ей настоятельница — добрые, красивые. Ей было жаль, что все это — на раз: надеть и возвратить.

Ей повелели подтвердить, что сын Йомайры Линденавской был ее отцом. Йер так и сделала, не представляя, кто такая та Йомайра. И даже поклялась, хоть про себя и хмыкнула: откуда бы ей знать? Как будто она помнит.

Еще ей было велено надеть кольцо на палец — и она надела на большой; на нем оно болталось тоже.

Наконец пришлось оставить оттиск этого кольца на гербовой бумаге и размашистую закорючку вместо росписи. Все остальное сделали бы без нее.

Теперь в орденской книге значилось, что внучка-полукровка той Йомайры Линденавской и сама — часть рода. Она была записана там как Йерсена Мойт Вербойн из Линденау.

В первый раз ее назвали так. Ей было непривычно — будто бы не про нее совсем.

Теперь все это оставалось позади. Она спускалась вниз по лестнице, какую странно было видеть сверху. Спускалась и разглядывала спину настоятельницы.

Сорок две ступени.

Перстень с пальца Йер сняла и на ходу вернула на шнурок на шее — выдохнула. Страшно было потерять.

Йегана шла и не оглядывалась. Рада она не была. Гадала, замарала ли она сегодня грязью кровь своего Рода, не ошиблась ли, из страха и удобства принимая девку, в какой, может быть, ни капли не было от Линденавских.

Пятьдесят ступеней.

Йер должна была теперь дышать свободнее — уж больше не никто. Ей подарили имя Рода, статус, все, что причиталось. Будет у нее теперь и опекунша, может, даже настоящая семья… Но Йер тревожилась. О зыбком и далеком будущем с его проблемами, о близком и насущном — Духам надо было отплатить. Не только за айну — ей подарили Род, а вместе с ним и право стать сестрой, служить. За все за это нужно было отплатить, а Йер и знать не знала, как. Кого ей убивать — здесь, в замке, в каком всякий знает всякого? Да так, чтоб не заметили, не обвинили.

Шестьдесят ступеней.

Йер смотрела в спину настоятельницы и гадала, как бы все решить. Помощи не попросишь — женщине-то что за дело? Без того мороки много. Брата Кармунда она тем более не смела попросить — если и согласится, за такое она не расплатится.

В стеклышках окон промелькнул вдруг лучик — чуть ли не единственный за день. Он оживил витраж — четырнадцатый: Хессе — “смерть”. И эта “смерть” — косой крест с завитушками — отозвалась в ней дрожью. Это знак.

Свет падал в точности на спину настоятельнице, и ее гербом покрыла крупная, с чуть мутными краями Хессе.

Йер остановилась, замерла на вдохе. Она поняла, чего хотели Духи.

В голове одна быстрей другой носились мысли: никто не узнает, если женщину чуть подтолкнуть — она покатится вниз вдоль десятка витражей, останется под “внутренним” — Кю — и таков и будет величайший грех, какой возможно совершить во имя Духов. Они были милостивы до того, что даже подсказали ей. С женщиной канут в пустоту надежды на простую и нормальную жизнь, на семью, на опекуншу — на все будущее, что успела Йер вообразить. Все это будущее — тоже жертва. Без него останется одно: служить.

Мешкать и сомневаться было некогда. Сейчас или же никогда, и либо в ней достаточно решимости, чтоб вверить себя Духам и отдаться службе, либо она недостойна была Западных айну.

Йер подняла нелепо тощую ручонку, бьющуюся крупной дрожью, и несмело занесла ее.

Шестьдесят две ступени.

Настоятельница миновала “зверя”. Всего тридцать семь ступеней впереди.

И Йер, не смея больше мешкать, кинулась вперед, всем весом навалилась и сама едва не улетела следом.

Настоятельница вскрикнула. В воздухе промелькнули руки, котта и тяжелая коса, что хлестко вмалаза Йер по лицу — и ворох покатился вниз.

Минула вечность — может даже две — и через шумный бой в висках послышался тягучий слабый стон, исполненный мучения. Йер поняла — той вечностью были мгновения.

Она стремглав кинулась вниз, а мимо замелькали витражи: “энергия”, “луна”… и, наконец-то, “внутреннее”. В его отсветах лежало тело, скрюченное и изломанное, но еще живое.

Йер упала на колени резко до того, что сбила их, но даже не заметила — склонилась к настоятельнице, чтоб расслышать шепот:

— Тварь… неблагодарная… мелкая тварь…

Йер до крови сжала губу зубами, понимая, что же натворила. Снова в голове метались мысли: ей поверят, если скажет, что случайно оступилась? Ей простят?

Конечно, она знала. Разумеется, все понимала. Но отчаянно хотела найти выход и исправить то, что не исправить было уж никак.

— Маленькая ядовитая гадюка… Вся в мою сестру… Я приняла тебя и это… благодарность?.. Сучье семя…

“… нечестивое” — договорил голос совсем другой, пробившийся вдруг сквозь года. Там, у далекого осеннего кордона ей так уже говорили в день, когда сама она едва не умерла.

Но выжила. Духам угодно было привести ее сюда. И они отвечали ей и исполняли просьбы, хоть и требовали жертв взамен. Сегодня она показала им, что жертвовать готова. Всем.

Одно лишь только отделяло ее.

Йер несмело протянула руки, все еще дрожащие, и осторожно взяла женщину за голову. Дернула раз, другой… не выходило. Ей пришлось подняться и, шатаясь, бить ногой, пока сухой щелчок не дал понять: все кончено.

Она прижалась к груди настоятельницы, долго слушала — хотела знать наверняка, что больше нет дыхания. И только лишь когда поверила, решилась закричать:

— На помощь! Помогите!!!

Ветер противно выл в щелях, и паутина колыхалась в злых потоках сквозняка, точно живая. Что-то гулко бухало на крыше.

День был блеклый, стылый и промозглый — говорили, что теперь такими будут все, пока зима не сменит серость белизной. Приютские следили, чтобы ни один лючок в полу случайно не закрыли, только не спасали ни лючки те, ни усердие, с каким топили.

Йер поверили. И даже пожалели. Кто-то в общей толчее зачем-то хлопнул по плечу, другой встрепал макушку. Стоило поднять глаза, как взгляды отводились и стихал противный шепоток, как будто глядя в пол она не слышала: “Бедняжка… столько лет жила как сирота, а чуть ее признали — вот…”.

Быть может, Йер бы это злило, не ходи она прибитая и оглушенная, едва способная воспринимать весь мир вокруг.

Как будто бы издалека она смотрела, как уж слишком оживленная Орьяна обнимает ее и горячим важным шепотом бормочет в ухо “можешь плакать” — вычитала где-то или подсказал кто, и она пыталась быть подругой верной и великодушной. Содрехт как-то раз неловко уточнил “Ты как?” и выдохнул с огромным облегчением, чуть только вышло сменить тему. Йергрет рассмеялся и сказал, что всякий, кто захочет позаботиться о ней — умрет. Йер промолчала, хотя из всего, что ей случалось слышать, только это достучалось и на самом деле укололо.

Брата Кармунда она старалась избегать сама — боялась, что поймет. За столько лет она узнала его проницательность и ум, а он узнал ее. Разок он попытался приласкать ее, но Йер зажалась, опустила голову и чуть не всхлипнула.

Ей часто чудилось, что слезы жгут глаза, но только вот расплакаться не выходило. Ей бы стало легче, если б вышло.

А теперь она стояла и смотрела, как сквозняк рвет паутину, слушала, как злится ветер, и пыталась придушить в себе страх с жалостью напополам — муж настоятельницы на глазах стал дряхлым стариком.

Йер прежде доводилось видеть брата Монрайта — высокий, крепкий и холеный, выглядящий младше и свежее своих лет. Раньше казалось, что наверняка он строг и, может, неприятно черств; в чертах чудилась горечь.

Он стоял теперь и холодно разглядывал ее, а Йер старалась разобрать, чего ей ждать: проклятий? ненависти? злобы? мести?

Раз уж он пришел с ней говорить, то, значит, что-то для себя решил. Йерсена в ожидании боялась лишний раз вдохнуть.

— Я ничего тебе не должен, — холодно сказал он без обиняков. — На Линденау у меня прав нет, и ты, хотя его теперь наследуешь, никто мне. Пусть жена тебя признала, ты — ее забота, не моя.

“Но ведь она мертва” — хотела сказать Йер, однако губ не разомкнула. Побоялась.

— Забавно получается, — забавы в тоне не было, — я опекун тебе, но не обязан делать ничего. Хоть ты пойдешь на улицы — твоя будет беда.

Йер снова промолчала. Только лишь в губу вцепилась до крови, прекрасно понимая, что, быть может, собственной рукой лишила себя шанса стать в итоге орденской сестрой. На миг она спросила у самой себя: “вдруг ошиблась?”. Может, Хессе — лишь витраж, всего лишь игра света, никакой не знак?

Пришлось со всех сил погрузить ногти в ладонь, чтоб удержаться, чтобы снова верить: Духи бы не обманули ее так. И жертва не могла быть зря. Все сложится.

— Я ничего тебе не должен, — повторил брат Монрайт. — Я не буду тратить время на возню с тобой, и ты меня не беспокой. — Он помолчал. — Но только лишь из уважения к Йегане и к тому, насколько ей хотелось сохранить родные земли, я распоряжусь, чтобы ты выучилась орденской сестрой, и заплачу. И лучше бы тебе, если однажды Линденау станет твой, его сберечь.

На этот раз он замолчал совсем, смотрел и ждал.

Рот Йер открыть боялась. Потому склонилась низко и почтительно, не зная, что еще ей можно было сделать. Почему-то ей казалось, что, быть может, он ее сейчас ударит. Она задержала вдох.

Ударило и правда — дверью об косяк. Сквозняк совсем взбесился, эхо грохота зашлось под сводами, подобно лаю.

— Скажешь что-нибудь? — спросил брат Монрайт, когда снова стало тихо.

— Я благодарю вас, — выдавила Йер, не разгибаясь. — И не принесу проблем и неудобств.

— Иди отсюда.

Она поспешила шмыгнуть прочь, раз разрешили. С силой выдирая из просевшей рамы дверь, Йер мельком глянула через плечо — рыцарь стоял недвижно, запрокинув голову, закрыв глаза. Свет серой осени омыл впалые щеки и понурые, опущенные плечи под плащом. Они дрожали.

Старый раскидистый явор с толстым стволом, что разошелся надвое на полпути к макушке, грустно качал ветками, какие вместо листьев облепляли ленты. Серость поздней осени слизала краски, и они казались монотонными, безликими и дряхлыми, точно седыми.

Хоронили настоятельницу — женщину, что за года повесила немало лент на эти ветви. Теперь и по ней запляшет на ветру отрез расшитой ткани.

Монрайт выбрал бархат светлого зеленого, что отливал на сгибах в желтизну. Расшит он был не серебром, не золотом — коричневая нить изображала липу, тянущую ветви вверх, а корни вниз, вокруг — орнамент липового цвета.

Он отлично знал: ей бы понравилось. И столько лет спустя она любила собственный Род и родную землю в краю лип. За годы он дарил ей многое, и оттого теперь с удушливым и липким ужасом осознавал: это последний его дар. Другого он не поднесет уж никогда.

На церемонию пришло немало человек. Не все, но большинство — так много лет Йегана управляла орденским приютом, что едва ли кто-то помнил, как же было до нее. Она была не просто женщиной, а частью замка наравне с любой стеной — и без нее тот замок не был полноценен.

Были здесь и полубратья с полусестрами, какие сами вышли из приюта под ее надзором, были рыцари, чью детвору облатами селили там же, были сами дети…

Вместе с Монрайтом под деревом стояла Йер. Куталась в шаль и мялась, силясь слиться со стволом и серостью природы. Монрайт на нее и не смотрел.

Он, если б мог, не вспоминал бы с удовольствием, что сам уговорил Йегану эту девочку признать. Молчал бы, не советовал и не подсказывал, и, может статься, что Йегане не пришлось бы подниматься в башню, не пришлось бы падать, расшибаясь насмерть на ее ступенях.

Монрайт знал, что глупо было бы свалить вину за это на девчонку, что и без того боялась пикнуть. Знал и то, что не сумеет отыскать в себе великодушия и мудрости, чтоб не винить ее.

Жена, с какою он прожил всю жизнь — ушла. Ушли и сыновья. Остались внуки, каких он, если признаться, не любил уж много лет, и девка — чуждая и непохожая, какую, если уж на то пошло, Йегана даже не хотела признавать.

Пели жрецы, и морось пряталась в клоках тумана, оседала на ресницах и на коже, делала ее холодной, неживой. Монрайту чудилось, что, прикасаясь к собственной руке, он прикасается к покойнице-жене, уже зарытой под корнями древа.

Жрецы замолкли. Наступило время вешать ленту.

Им бы полагалось сделать это вместе, мужу с внучкой, но брат Монрайт не взглянул на девку, что едва коснулась края ткани кончиками пальцев — повязал на свой вкус, выше, и боялся отпустить стремительно темнеющий, мокнущий край. Едва отпустит — все. Придется отпустить и память по жене.

Жрец снова затянул напев — в последний раз. С шипением затух убитый влагой факел. Ежилась девчонка. Пялилась толпа.

А Монрайт первый раз за много лет хотел рыдать.

Зима задышит в воздухе, наполнит его сединою холодов. До снега будет еще с месяц, но минует время Духов Запада, наступит — Духов Севера. Густое чувство угасания и смерти вмерзнет в удивительно прозрачный воздух, что едва-едва будет дрожать над серыми предместьями, а жар и суета в стенах дома конвента станут чужды дряхлости погоды.

Детвора заносится — то дров понадобится натаскать с укутанного инеем двора, то отыскать, где дверь забыли затворить, что продувает весь этаж, то кто-нибудь из полубратьев и полусестер окатит себя кипятком, и их понадобится подменить…

Йер будет тяжело прощаться со всем этим. Она соберет пожитки — те немногие, что накопила: пару сменных хемдов и чулок, заношенный и перетертый ремешок, немного милых сердцу бесполезных мелочей — красивый камешек, клочок цветастой ткани и подаренную братом Кармундом заколку — все, что влезло под подушку. Ничего особенного, но тюфяк в приютском дормитере в миг осиротеет, что-то выдаст в нем бесхозность, какой насквозь прорастает всякий дом, лишившийся жильцов.

Она окинет комнаутушку взглядом напоследок — и увидит ее вдруг глазами чужака, что заглянул на миг, а не прожил здесь восемь лет.

Бесчисленные тюфяки, наваленные вкривь и вкось — все старые, пролежанные, изуродованные топорщащейся во все стороны соломой — латаная-перелатанная ткань не в силах удержать ее. Тростник и травы на полу истоптаны в в сухой и пыльный сор — его не вытравить ни веником, ни щеткой — Йер случалось пробовать.

На уж давно небеленных стенах — разводы, трещины, по низу — вязь царапин и засечек. Йер их знает наизусть. Со́лла считала черточками дни, давно уж забранный жрецами Мерн пытался учить буквы, выцарапывая их в побелке, а у Ро́зьки в изголовье как-то раз с хихиканьем вывели слово “хер” — и та теперь стыдливо прятала его подушкой от суровой Бриньи.

Это все — воспоминания, какие станут прошлым и закроются белесой дымкой Повелителя туманных троп. С ними же уйдет и третий месяц осени, невыносимо вязкий и тягучий, словно тридцать дней растянутся на год. И он разделит жизнь на до и после: в старой будет лестница с цветными витражами, крик над мертвым телом, дни, прошедшие в оцепенении и лента на могильном древе, под какое Йер поднимется аж дважды — раз на похороны, раз на День поминовения.

Она не будет знать, действительно ли в праве поминать Йегану — та не только умерла из-за нее, но может быть и родственницей вовсе не была. Но Йер рассудит, что теперь уж поздно сомневаться — пусть сомнения лежат в корнях, засыпанные вместе с настоятельницей, и пусть все теперь считают, что на место Йер пришла Йерсена Мойт Вербойн.

Ей будет одиноко. Больше всего — из-за брата Кармунда. Его она будет бояться больше всех, и тихо сторониться оттого — он мог понять, узнать ее секрет. Он не задаст вопроса — никакого. Ни что сталось там, на лестнице, ни почему она теперь старается не попадаться на глаза — он отпускал ее.

Так будет правильно — то что простительно девчонке безымянной, не позволено Йерсене Мойт Вербойн, но разве легче оттого, что это понимаешь?

Поймет она еще одно: все лишнее, все что мешало ей служить — готовиться к тому — ушло. Духи не обманули и исполнили все в точности.

И Йер перебиралась в дормитер дома учения во имя них и им в угоду — в прошлом оставался глупый бесполезный труд, что отнимал часы учебы. В прошлом — дормитер приюта. В прошлом — Кармунд, без какого она ощутит себя совсем одной на весь огромный замок.

Утешением ей станет Орья, с какой им теперь годами быть соседками по койкам и та честь, какой она ждала годами — ей теперь позволят выйти ночью Лунного Огня.

Йер выйдет. Ступит на зеленую от малахита площадь, встанет в центре и позволит пламени обнять себя едва не до макушки. Как и говорили, жара не не почувствует — только щекотку, да и то не в теле, а в той части, что способна была ощущать энергию Фатар. Грань сделается тонкой и податливой — чуть пожелай, лишь только мысль допусти — и разойдется; можно будет сотворить такое колдовство, какое раньше было не представить.

В эти ночи колдовать было нельзя, и Йер не поддалась бы ни за что, но чувство будет упоительным. Вместо того она посмотрит в зелень пламени и обратится к Духам, скажет им: я сделала, как вы желали, отдала все, что могла. Я теперь ваша, вам служу — и пусть мне ничего не помешает.