Дитя чумного края

Часть IV. Глава 1

Часть IV

Два друга, две подруги

Шестнадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

Одну из комнат женского крыла дома учения девчонки меж собою звали “ремтером” — чтоб как у рыцарей в доме конвента. Это было лучше, чем “гостиная” или же “бабская нора”, как изредка, когда случалось встретиться, говаривали юноши. Их здесь училось мало, у них даже не свое крыло, а так, один торец, прилепленный к высоким и могучим скалам.

Иногда болтали, будто в них есть ход, и по нему в святилище утаскивают тех, кого признали к обучению негодными, чтобы скорее оскопить их и переучить в жрецов.

Йер про себя любила этот “ремтер” “комнатою скуки” называть — ни увлекательного оживления, когда все соберутся за столами, ни спокойной тишины, когда все разойдутся среди дня, ни даже света, что лучами делит зал на маленькие комнатки.

Поэтому она бывала здесь тогда лишь только, когда Орья настоит, или когда наставницы велят следить за малышней.

А ей велели часто.

— В основе всего Меммак, Сэссе, Реррур, Вэйен — “Запад”, “Юг”, “Восток” и “Север”… - монотонно выговаривала Йер, блуждая мыслями вдали от этой повседневной скуки.

Она заучила Книгу до того, что прочитала бы ее и спящей — хоть простую, ту, что проповедники старались разносить по дальним уголкам, хоть, истинную, с уймой сложных слов древнего языка, законов колдовства и прочего, что бестолку пытаться объяснять простому люду.

Из окон “ремтера” виднелось западное небо — оттого как раз после полудня, когда солнце начинало смотреть вниз, сюда сгоняли девок — самых мелких и еще дурных — и те брались за рукоделие, пока из старших кто-нибудь следил и скрашивал часы рассказом. Лучше всего было читать Книгу, можно было жития и подвиги великих Духов или уж хотя бы материал с занятий. Магия и Книга неразрывны все равно.

Йерсена знала это все так хорошо, что интереснее было смотреть, как солнце золотит зубцы стены, а облака ползут по небу. И она смотрела, и сама не зная, что тем временем рассказывает.

— Ой, а мы вчера про это слушали! — решилась перебить ее одна девчушка. — Можно что-нибудь другое, мойта? Ну пожа-алуйста!

Йер осеклась и опустила взгляд.

Вид комнаты ей был противен: везде уйма вышивки, подушек, шкур; на стенах нет пустого места — чудилось, что барахло все похоронит под собой, удушит нитками. За долгие года воспитанницы приложили много сил, чтоб всякий, кто входил, не мог не оценить женской руки, коснувшейся всего здесь.

А еще ее корежило от обращения — какая она “мойта”? Это светский титул, и она не чувствовала, будто он касается ее хоть как-то, только до “сестры” еще не доросла. Ей было уж почти шестнадцать, и ждать престояло еще года два.

Но девкам из простых уже не полагалось обращаться к ней просто по имени — так можно было к Йер в приюте, не к Йерсене Мойт Вербойн, что уж два года как жила в доме учения.

Она вздохнула.

— А про что хотите?

— Нам вчера мойта Орьяна говорила, что вы сами видели, как копша утащил ту девку! Расскажите!

Йер вздохнула снова: и горазда Орья языком трепать.

— Ну хорошо, — она не притворялась, будто ей не наплевать. — Но только нечего рассказывать. Шли из купален с У́стей затемно, увидели, что на тропе, как и обычно, светятся глаза. Она чего-то ляпнула про то, что жуть из раза в раз берет. Я ей ответила: обычный копша, что на двор из-за калитки не шагнет. Она спросила, как я поняла, что это копша — я и объяснила. А она с тех пор заладила, что он, де, клад хотел нам показать. Все вечера пропялилась в окно, глаза эти высматривала на тропе, хотя ей говорили все, что глупость это и дурное дело — кто бы слушал. Ну, однажды те глаза она таки увидела и вышла к ним. И не вернулась.

— О-о-о-о! — нестройным хором затянула малышня.

— А правда, как вы поняли, что это копша был?

— Он правда показал бы клад?

— А кто-нибудь ее искал? Может быть, она вернулась в город, а не в замок, или потерялась по пути назад?

Вопросы сыпались наперебой, от них гудела голова.

— Здесь копш легко узнать. У малахитницы глаза зеленым светятся, у большей части остальных, кто может прийти с гор, не светятся вообще, и только лишь у копши горят красным. А Устю нечего искать — она не возвратится, как и все, кого забрали горы. Лишь в сказках копша хранит клад, какой удачей или хитростью можно забрать, на деле — это тварь, причем тварь злобная и кровожадная. Она сжирает целиком, с одеждой и вещами, а потом выплевывает все непереваренное, как погадку. Так что иногда в их логовах и правда можно отыскать что ценное, если не брезговать, но лучше бы не лезть.

Йерсена тело копши как-то видела — спасибо Содрехту. В другие годы у нее должна была бы быть наставница, какая бы брала ее с собой, когда селяне, горожане или горняки попросят помощи у Ордена, но нынче, когда комтурство почти что целиком отправилось на запад воевать, отдельные наставники для каждого — большая роскошь. Даже невозможная. И Йер учила бы вообще все в замке, только лишь по книгам и рассказам, если б Содрехту порой не позволяли забирать ее — нечасто, но случалось. Мало чародеек оставалось, да и кто бы беспокоился, что неприлично ей одной поехать с уймой мужиков? Брат Монрайт? Он и тут-то когда был, не вспоминал о ней.

— Эй, Йер!

Скрипнула дверь и заглянула Орья, бодрая и оживленная, как и всегда.

— Пошли, отмучилась! Они уже вернутся скоро!

Йер вздохнула с облегчением — свободна наконец. Попозже ее еще будут ждать езда и меч, но этого она ждала сама — гораздо интереснее, чем с мелюзгой сидеть.

Конечно, Орья будет ныть — она-то не послушница, тому же не училась и часами вынуждена была ждать одна. Поэтому-то она радовалась так: и Содрехт наконец-то не в разъездах по округе, и к тому же Йергерт возвратился в замок после пары месяцев отсутствия.

А обращать внимание на всех других Орьяна не желала.

Как только Йер переоделась для занятий на мужской манер под суетливые подначки Орьи, чтобы торопилась, они быстрым шагом перешли пустой тоскливый двор и поспешили в ремтер. Знатные, они ходили, где хотели, не обязанные отрабатывать свою жизнь в замке.

Настоящий ремтер был роднее и просторнее — нет тесной захламленности. И дело даже не в буквальной тесноте — в избыточности, от какой перед глазами начиналась рябь. Йерсена же с детства привыкла к аскетичной строгости дома конвента, где ни у кого нет ни единой лишней вещи. Все свое лежало под подушкой, утварь — по чуланам, и везде царил порядок, чистота… Теперь все это обернулось запустением.

Почти всех братьев-рыцарей услали на войну, и ремтер стал тих и печален. За едой почти что пустовали лавки, накрывали-то всего пару столов, и вместо вечной шумной суеты огромного конвента — мелкий гарнизон. Тем хуже было среди дня, когда казалось, будто замок вымер.

И страшнее от того, что знаешь: может, так и есть. Не угадаешь, может, там, на западе, и правда половина братьев уж мертва, и смех их в ремтере уже не зазвучит, а прежние места позанимают чужаки, каким придется прежних братьев заменить.

Помимо гарнизона оставались всякие увечные, приютские, облаты и послушники, учащиеся магии, да слуги.

Доброй половиной гарнизона была молодежь. Пока что их придерживали почти всех, не отправляли воевать, и те, кто не разъехался решать проблемы по округе, вынуждены были маяться унынием и яростью, слоняясь по пустому замку. Многие бы предпочти биться за веру и стоять бок о бок с братьями, но им велели ждать.

Как водится, терпение и молодость не уживались.

Подруги опустились за столом. Йер — как всегда на краешек, а Орья грудью навалилась по другую сторону, лицо подперла.

— Интересно, через сколько они наконец придут?.. Йер говорил…

Йерсену передергивало каждый раз. Спустя года их так и звали одинаково, и ей порой хотелось закричать: “Но это мое имя!”. Она каждый раз молчала.

Потому что их вражда не обсуждалась никогда — для Орьи с Содрехтом ее как будто не было. И, если собирались вчетвером, Йерсена с Йергертом, хоть не сговаривались, выбирали придержать язык, не заходить дальше негласной, невесть как и почему вдруг взявшейся черты.

— Не знаю. Они любят побывать в доме терпимости после охоты.

Орья недовольно пнула стол.

— И не напоминай. Как будто Содрехт это мне назло: чуть что скажу, он сразу: а вот мои шлюхи!.. — и туда. Сил нет.

Йер ненавидела это нытье. И после стольких лет давно уже отчаялась просить и предлагать от Содрехта отстать. Орьяна думала, что знает лучше. Йер — что дурью она мается.

Потому она решила тему увести:

— Йергерт вон и без тебя ползамка юбок перезадирал, а может быть и города. Пусть лучше шлюхи. Сил нет слушать, как все разговоры по углам о том, скольких он за ночь.

— Да ну, Йергерт — это ведь другое дело… Сколько хочешь можешь на него ворчать, но он хороший. Если б Содрехт вполовину таким был… Но он холодный, точно рыба снулая — я пробовала все! Хотя о рыбе…

— Что?

— Мне способ рассказали тут… — она склонилась ниже, зашептала: — Надо взять живую рыбу и засунуть, ну… туда… Дождаться, пока сдохнет, приготовить, жениху подать. И он тогда будет тебя любить. Я думала вот: рыбу с кухни мне притащат, я приютских упрошу, но как потом готовить и кормить?..

— О Духи… — простонала Йер.

Порою одержимость Орьи тем, чтоб Содрехт ее полюбил, пугала. Иногда — смешила. А в другие дни не вызывала ничего, кроме глухого раздражения. Йер не могла понять, из-за чего Орья не сдастся все никак, не примирится и не удовольствуется тем, чтоб просто уважать друг друга.

— Мне и другое говорили. И про женскую кровь, и про хлеб замешанный на… кхм… Ну в общем в замке этого всего не сделать, к с…

— К счастью, Орья, к счастью. Слышишь хоть себя? Взрослая девка, образованная, а такую чушь по деревенским бабам собираешь.

— Ну а что мне делать? Я попробовала все.

— Остать.

— Он мой жених!

— Вот именно. Поженитесь — и никуда он от тебя не денется. Ты главное не доведи его до тех пор до того, чтоб он от вида твоего шарахался.

— Но он меня не любит!

— И не должен.

— Ты не понимаешь! — Орья подскочила и зло припечатала руками стол. — Ты хоть представить себе можешь, что это такое: столько лет пытаться получить хоть капельку внимания, расположения, желать хотя бы одного доброго слова? А в ответ — лишь безразличие, дурные шутки и все разговоры — только лишь про шлюх! Мне в пику — чтобы знала, что ему общественные девки больше нравятся, чем я. Тебе такого не понять.

Йер только дернула губой в удержанной усмешке: где уж ей.

— Ну что же, шлюхами они, должно быть, с Йергертом сейчас и заняты, раз не явились до сих пор. — Она неспешно поднялась. — Пойду я, надоело ждать. Коня начищу лучше, чем зад протирать.

Орьяна тут же села.

— Брось. Ты Мойт Вербойн, еще ты лошадей не чистила. Ты в орденские чародейки метишь или в конюхи?

Йер хмыкнула. Наставник этого не слышал, к счастью, — он бы рассказал. Про то, что дело бабы — хер держать — не меч, не конский повод. И что либо ты научишься всему как надо, либо к мужниному херу и пойдешь — туда, где с самого начала было твое место.

Пожилой, уже не годный к бою брат не церемонился в словах. Но это — только для послушниц. Светским де́вицам навроде Орьи не положено такое слушать, и Йер, разумеется, не повторяла.

— Хорошо, я посмотрю на георгины. Видела, какие расцвели? Я срезала бы к нам, но жалко ведь — повянут.

Орья тяжело вздохнула.

— Ладно, хорошо. Пошли.

Но, как всегда назло, едва Йер развернулась, тут же обнаружила, что в ремтере стоит проклятый Йергерт с братом Бурхардом.

Охота удалась на славу, и полусестер на кухне ждало много дичи. Все ближайшие дни мяса на столах будет немало — даже слишком для той жалкой кучки братьев, что осталась в замке.

Йергерт с удовлетворением смотрел на то, как полубратья наскоро ощипывают птиц. Он знал, что его сокол смог поймать гораздо больше всех других — как и почти всегда.

Неподалеку вздохнул Содрехт, отдавая своего сокольничему.

— Как же было хорошо, пока ты был в отъезде, — со смешком заметил он. — Теперь на свой улов опять стыдно смотреть.

— Вам жрать хоть было что? — расхохотался Йергерт. — Или вы так и сидели на порожней каше и капусте?

— Нам сидеть-то было некогда. Я сам на днях только вернулся с приисков — опять там малахитницы народ таскали. Да и в остальном округа вся будто взбесилась, не хватает рук.

Йергерт пожал плечами: уезжал он под конец весны — все было то же самое. Тогда болтали, будто просто твари из-под снега вылезли голодные, сейчас подотожрутся, успокоятся… Не успокаивались, разумеется, да и из каждой тройки деревенских “страховидл” двое оказывались зверем, порожденным человеком в самом прямом смысле — тоже человеком.

Слишком мало было братьев, чтобы вовремя поразгонять, и лихой люд, как водится, наглел.

Но после месяцев на западе здешние беды, не меняющиеся годами, виделись смешными.

Йергерт ссадил птицу на переднюю луку седла и сам вскочил. Он думал, что, должно быть, много пропустил, но, выходило, вовсе нет.

Он с братом Бурхардом вернулся лишь вчера, под вечер, утомленный днем пути — поговорить-то толком не успел ни с кем, сразу же рухнул спать, как вышел из купален. Со сранья, как кто-то пошутить изволил, поскакали на на охоту, а он этого не пропускал — и вот, только когда вернутся, толком новостями обменяются. Если конечно новостей тех у кого-нибудь, кроме него, найдется.

Йергерт отыскал наставника глазами. Тот с досадой перематывал предплечье невесть где добытой тряпкой — сокол неудачно приземлился, разодрал до мяса.

Злость чуть схлынула, осталось больше раздражение: ведь Йергерт мог быть там сейчас, на западе, сражаться, как и все, но Бурхард притащил его назад. И рыцарь сам как будто бы не возражал, что, как и в прошлый раз, когда война лишь начиналась, и ему было едва за двадцать, Орден выбрал придержать его в столице — маршал Юваи́с считал, что юноша, а ныне и мужчина, с таким разумом не должен хоронить себя в боях — пусть лучше над бумагами сидит и планы составляет. Бурхард так и делал, и, как будто в пику, Йергерта от собственной ноги не отпускал — а ведь давно пора. Там, на войне, его уже бы из оруженосца посвятили в рыцари, но тут — и повода-то будто нет.

Пока великий Белоглазый Бурхард со своим смотрящим в будущее глазом думал, что ловчее написать в бумажках, его ученик был вынужден растрачивать себя на глупости — на малахиниц, копш и прочих сраных кюров.

Но была еще причина, по какой он не хотел бы снова оказаться в замке. И причина эта, он отлично знал, его не забывала.

Из раза в раз входя в безлюдный ремтер Йергерт замирал в мгновенном удивлении: так тихо и так пусто. Именно здесь — хуже, чем в других местах. В белесых росчерках косых по осени лучей, в танце пылинок — во всем виделось теперь дурное мертвенное запустение — как будто бы не свет расчерчивал огромный зал, а стены паутины.

Это лишь напоминало ему: почему он здесь? Ну почему не на войне? А ведь вполне бы мог быть первым из лиесского молодняка — но нет.

И почему он вынужден опять блуждать глазами, опасаясь и желая отыскать знакомый силуэт?

Он был ужасно рад убраться прочь, не видеть еретическую девку, и надеяться, что если наконец проветрит голову вдали и увлечется битвами — уже не вспомнит одержимости настолько пакостной и отравляющей, что в замке от нее не убежать никак.

Йерсена здесь была везде. Куда ни заверни — везде живет воспоминание о ней, и в каждой мелюзге приютской видится ее прямая челка.

Два года уж прошло с тех пор, как девка стала жить в доме учения, и это сделало все только хуже. Если прежде он отлично знал, где может ее встретить, то теперь — только гадал. И каждый раз она оказывалась там, где меньше всего ждешь.

Он сам не понимал, боится этих встреч или же жаждет. Только знал, что сделать ничего не может — ни с собой, ни с ней, и это злит.

На сей раз он хоть первым ее разглядел — увидел за столом знакомый силуэт сквозь пелену лучей и скрылся за колонной. Видно стало хорошо — свет больше не перекрывал.

Болтали две подруги: одна яркая и выразительная, а вторая — жесткая, прямая, будто палку проглотившая. Лучом позолотило волосы, и те сверкнули в рыжий — точно как глаза, каких не видно было со спины. И Йергерт радовался — взгляд ее он не любил: слишком пронзительный.

На сей раз волосы она сплела потуже, в рыбий хвост, что протянулся вдоль всей головы и тонким смешным кончиком запутался в воротнике — волос длиннее плеч она предпочитала не носить, все резала, чтоб только заплести длины хватало. Это ради тренировок — как и стеганка, и хозы, что из-под нее торчали, плотно облегая икры.

Йергерт и не знал, куда сильнее хочет не смотреть — на эти икры или же на то, как слишком ярко выделяются айну на шее, как шевелятся при каждом меленьком движении и как поверх них пляшут волоски.

Йерсена даже не заметила, как чуть поправила тонкие пряди, чтоб не щекотались, а вот Йергерт за колонной тяжело сглотнул. Ключиц не было видно, но он помнил чересчур отчетливо жилки айну — самые тонкие, самые длинные, что опускались ниже всех под те ключицы. Много раз он представлял, как прикоснется к ним и как прочертит пальцами до самого воротника. Он бы хотел забраться под него, самыми кончиками обвести, почувствовать, как выступают косточки под кожей… И каждый раз он радовался плотной длинной стеганке, что прятала, как унизительно топорщились в эти моменты нидерветы.

Он старался говорить себе, что хочет девку просто придушить.

Дурная одержимость выворачивала его наизнанку, но хоть что-то сделать он не мог. Не мог даже зажать проклятую девчонку хоть в каком уже углу — магия берегла ее получше, чем иные родственники берегут. Он думал попытаться выбрать дни, когда над городом горит Лунный Огонь, но только и сама она не дура — за все время не дала такой возможности ни разу.

Это даже льстило. Потому что говорило: она никогда не забывала; как сама сидела в его мыслях каждый миг, так он сидел в ее.

— Любуешься?

Он вздрогнул. Растерялся, надо ли ему на говорящего смотреть или следить, чтоб не заметили девчонки.

— Не переживай так, они слишком увлеклись тем, как перемывают косточки тебе и Содрехту, — со смехом успокоил Бурхард.

— Было бы чем любоваться.

Йергерт силился держаться холодно. И даже не соврал.

Орьяна, в кои-то веки позабывшая свои ужимки, не пытающаяся казаться покрасивей, растеклась унылой лужей по столу; подпертая щека нелепо сплющилась. А Йер в небрежной, грубой и затасканной одежде, шитой явно не по ней, с дурацкой деревянностью осанки при желании сошла бы за тщедушного тощего паренька. В движениях ее к тому же была резкость, женщину не красящая, почти нервная — и Йергерт каждый этот недостаток знал наперечет. Но легче оттого ему не делалось.

— Ну-ну, — брат Бурхард хлопнул по плечу. — Нет в этом ничего постыдного.

— Чушь, — огрызнулся Йергерт, оглянувшись на него.

Наставник добродушно щурил зрячий глаз, но видел Йергерт в этом только снисходительность.

За много лет он приучил себя смотреть в один лишь этот глаз и будто бы не замечать второй, но до сих пор порою умудрялся позабыться и вглядеться в водянисто-белое бельмо с почти что неподвижным веком. Он не мог понять, из-за чего брат Бурхард не желает скрыть его повязкой, но не спрашивал. Считал, что все равно не сможет до конца понять, зачем бравировать уродством и увечьем.

— От чумы и любви не уйти никому, — снисходительность просочилась и в тон. — А влюбляться в жен и невест друзей по дурной молодой башке — не зазорно и случалось со всеми. Главное — веди себя, как положено брату: с честью, с достоинством.

Йергерт вспыхнул. Лишь теперь он вдруг понял, что наставник решил, будто он смотрел не на Йер — на Орьяну. И не знал теперь, что стыднее: признавать, что разглядывал еретичку, какой нечем похвастаться внешне, кроме глаз дурных и пронзительных, или же позволить считать, будто посмотрел бы на чужую невесту — пусть невеста та Содрехту не сдалась.

Он не знал, что сказать, потому повторил:

— Было бы на что тут смотреть.

— Не позорься. Я с единственным глазом могу разглядеть, что она хороша, а ты что же, с двумя не способен? Или споришь с очевидным из глупости и упрямства?

— Вот уж от души спасибо! — звонко вклинилась Орьяна. Ее не смутили слова, как и брата Бурхарда не смутило то, что она их услышала — только Йергерт силился не краснеть, как дурак.

Да и волновала его не Орьяна — гордая, довольная и смешливая — он смотрел, как огнем горит взгляд рыжих глаз. Это пламя предупреждало: не смей.

И увидев, до чего же Йер зла, как ее зацепило, Йергерт не сумел себе отказать — усмехнулся со всей наглостью, с вызовом. Он подумал: не я это начал, но кто я такой, видят Духи, чтобы шанс упускать?

И теперь уже улыбнулся Орьяне.

Бурхард сделал шаг в фирмарий — чуть ли ни единственное место где не изменилось ничего: все так же хлопотали полусестры, а калеки доживали свои годы. Старый Арношт все еще пытался предлагать молодняку вино, и Гертвиг грелся под лучами солнца у стены.

Бурхард коротко ему кивнул. Тот вяло шевельнулся.

Бурхард сомневался, было то ответом или же случайностью. С тех пор, как комтурство послали на войну, Гертвиг стал плох.

Вельга только подтвердила его опасения — пока возилась с раной, она коротко и скупо бросила, что муж ее все реже в состоянии понять, где он, а если даже понимает, то старается сидеть, не шевелясь. В словах ее была усталость, в тоне — безнадежность. Сколько бы она ни думала, что он не годен никуда, в прошлые годы, то, что стало с ним теперь — совсем другое.

Во второй раз его забрала война. А может, и не отпускала никогда.

— Не будем про него, — сказала она вскоре. Под глазами залегли круги. Вельга измучилась. — Ты лучше расскажи, как съездили.

Она не попросила прямо, только Бурхард понял: ей хотелось знать, как Йергерт.

Рыцарь против воли коротко взглянул в окно — гадал: а как на самом деле будет он теперь, когда отца увидит? Можно ли вообще считать эту развалину отцом, когда растил мальчишку Бурхард в основном?

— Как полагается в его года: он верит, что уже мужчина, а на деле хочет творить глупости — дури-то много. Рвался там остаться.

Вельга вздрогнула.

— Вот уж не сомневалась. Хоть надеялась, что он проедется, посмотрит и пробздится, все-таки не сомневалась. Думала: вернется или нет?

— Чтобы “пробзделся”, надо было бы ему поехать самому. Как только начинаешь за кого-то отвечать, взрослеешь быстро.

— Он и за себя-то не способен отвечать, — горько заметила она.

— Не будь несправедлива. — Бурхард силился ответить мягко, но не мог не думать, что ее слова — ему укол. Он вырастил его таким. И в глубине души он думал, что, быть может, Йергерту и правда лучше было бы остаться там и воевать. “Пробздеться”, как она сказала, стать мужчиной.

— В чем же я несправедлива? — Вельга фыркнула. — Мы как ни отговаривали, рвался в Орден, а теперь еще и на войну. А ведь под носом Гертвиг — видит же, что делает эта война. Но нет, куда там. Думает, непобедимый. Думает, великим станет там… Но только знаешь что?

Она закончила накладывать повязку, замолчала, чтобы кинуть в грязное тряпье, загаженное кровью, и возилась, как специально, медленно.

— Так что же?

Она помолчала, думая, действительно ли стоит говорить. Вздохнула наконец и прошептала:

— Вы все думаете, будто уходя туда, становитесь мужчинами. А я, когда вы возвращались впервый раз, мужчин не видела — мальчишек только, переломанных и искалеченных, с потухшими глазами. Половина не умели больше ничего, кроме как воевать. Вторая половина — никогда не научились снова жить. И Йергерта я не желаю видеть ни в одной из этих половин.

Он хохотнул, но постарался тихо, почти про себя.

— Ты женщина, — просто ответил он. — Жена, что слишком рано потеряла мужа, мать, что слишком рано потеряла сына, хотя оба живы. И тебе простительно не понимать.

— Чего не понимать? — она устало убрала со лба пушок волос — не разберешь, седых или же просто светлых, и смотрела выжидательно, но не было ни интереса, ни негодования — перегорело все.

— Того, как именно война кует мужчин.

Вельга вздохнула. Тронула в задумчивости склянки. Усмехнулась.

— В задницу таких мужчин. Одно скажу: если и Йергерта туда ушлют, то я или сама собой умру, или себя убью.

Бурхард вздохнул. Черту эту у Вельги он прекрасно знал и видел результат не раз: как ляпнет что — немногие простят.

И Бурхард тихо радовался, что на сей раз это слышал только он.