Дитя чумного края

Часть IV. Глава 4

Сад фирмария был тих, и Йер задумчиво глядела, как перебирали стебли георгинов ловкие порывы ветра — точно пальцы музыканта, что небрежно тронул струны. В льющейся мелодии могла звучать тягучая тоска, носящаяся по ущельям, шелест и журчание ручья, да шепоток все еще опадающих в долине листьев — музыка почти ушедшей осени. Здесь склоны уж стояли лысыми, но ниже еще золотились кроны.

Выглянуло солнце. После нескольких тоскливо серых дней лучи приятно грели кожу.

Йер любила этот сад за тихую уединенность, нарушаемую только боем мельничных колес, за вид на перепаханную реками долину — там, под склонами обрывистой скалы, многие рукава реки крутили крупные тяжелые колеса, разбегались вширь луга с полями и стучали ветками леса, а дальше, за размытым горизонтом, как всегда виднелось марево войны — казалось, бесконечной.

С наступлением зимы она чуть стихнет, но не кончится: войска укроются в стенах отбитых замков и залижут раны, переждут метели и морозы, чтобы, как сойдет весенняя распутица, возобновить бои и снова наполнять мутные лужи на дорогах злым багрянцем крови, льющейся рекой.

В фирмарии Йер появлялась каждый день: единственное место, где кнут кожу все же разорвал, гноилось. Магией лечить такое не положено — какое ж это наказание тогда? — и потому ей делали компрессы, чтобы иссушить вспухшее воспаление, да предложили ночевать в фирмарии: перины вместо тюфяков куда приятнее и мягче.

Сперва Йер согласилась, но стерпеть смогла две ночи, а на третью убралась в спокойный дом учения.

На первую под утро кто-то заорал, как будто кожу заживо снимали. Йер вскочила, перепуганная, вся в поту, и больше не уснула. Оказалось, Гертвиг.

Он был очень плох с тех пор, как братьям повелели отправляться на войну, но прежде Йер не думала, что до того. Ей рассказали, что он часто так. А днем, хотя обычно смирный, часто смотрит мутными налитыми глазами и едва ли понимает, что он в безопасности, в фирмарии, где опасаться нечего.

Второй же ночью крика не было — лишь смутная возня. Йер пробудилась от нее и, не способная уснуть, решила не в ночной горшок сходить, а сразу в данцкер.

Гертвиг сидел в длинном переходе прямо на полу, и, чуть увидел огонек, парящий над ее плечом, затрясся, зарыдал, и умолял, чтобы его не трогали, и чтоб мушиной смертью накормили в этот раз другого. Терпко пахнущая мочой лужа, вымочившая его одежду, уже подсыхала — он давно сидел.

Затих тогда лишь, когда притушила огонек, но задыхаться от рыданий продолжал.

Йерсена посчитала, что солома тюфяка не так плоха, как это. Только заходила днем, чтоб спину обработали.

Вот только в дормитере было не сказать, чтоб лучше. Орья показно перетащила свою койку, чтобы она больше не стояла рядом. Что ее обидело, Йерсена знать не знала, зато знала, что сама невыносимо злится.

Злилась, еще сидя в карцере.

Ее бесила Орья, что все это допустила, бесил Содрехт, что все притворялся, будто ничего не видит. Чуть меньше бесил Йергерт — от него она другого не ждала.

За дни, минувшие с ее освобождения, она разок не утерпела и спросила Содрехта, вернувшегося из предместий: почему ты ничего не сделаешь? Он посмурнел, нахмурился и отмолчался. Йер с досадой выпалила, что он будто ждет, пока Орьяна с Йергертом до свадьбы это все не доведут, и по мелькнувшему на миг лишь выражению прекрасно поняла: ждал или нет, но точно уж надеялся что его собственная свадьба с Орьей все-таки не состоится.

Йерсена разозлилась еще больше — потому что испугалась. Ей хотелось закричать, что как же все они могут не видеть: это плохо кончится. Они ломают тот спокойный и привычный, но безумно шаткий мир, какой смогли сберечь среди войны и перемен. Еще совсем чуть-чуть — и он расколется.

Но Йер молчала. Позволяла Орье дуться, хотя видела, что та упорно вьется рядом и что с Йергертом они из-за чего-то в ссоре, позволяла ничего не делать Содрехту.

Вчера под вечер, когда сели с Орьей в пустой комнате готовиться к занятиям — как будто вместе, только порознь, не разговаривая и не глядя друг на друга — кто-то сунул в приоткрытую дверь георгин. Они не разглядели, кто, и пока выглянули — уже след простыл, но ясно было, что цветок — одной из них.

Орьяна мигом заключила, что он ей. Решила: это — извинение от Йергерта, и в тот же миг простила. После этого она и к Йер как будто потеплела — скоро все должно было стать прежним и привычным.

Только вот Йерсена сомневалась, что Орьяна верно поняла. Ей думалось, что может это — ей издевка. Йергерт слышал, как она тогда — очень давно как будто бы — сказала, что не хочет этот георгин срезать, чтоб не завял. И с этого паскудного ублюдка сталось бы сделать назло.

И думая об этом, она все сидела в тихом садике, осознавая, что не хочет возвращаться — к Орье, к георгину, что та поместила так, что сложно не смотреть. Не хочет снова окунаться во все то, что обещало вскоре обернуться бурей.

Солнце грело и качались георгины. Воды рек степенно проворачивали бьющие колеса мельниц. Благодать, какую нарушала только щиплющая мазь — и Йер старалась насладиться каждым мигом, выкинуть из мыслей все, что волновало.

Кто-то плюхнулся вдруг рядом. И Йерсена не успела еще даже осознать, как ей не хочется сейчас ни чьей компании, как поняла, что это Йергерт.

— Ну привет, — он едко и высокомерно улыбнулся.

Йер — как и всегда — почувствовала, как бегут противные мурашки: его голос был ей отвратителен. Он сделался с годами слишком низким, только не густым и гулким, словно кто в ведро гудит, как часто это было, а шершавым и двухслойным — сам-то может и обычный, но вибрирующий призвук опускает на десяток нот — и только удивляйся, куда в тощем пареньке такое помещалось.

Эта мерзкая шершавость каждый раз царапала, слух резала, хоть вовсе ему рот открыть не позволяй.

— Чего тебе?

— Да вот решил проведать, — он издевки не скрывал.

— Иди ты к Южным Духам. Или лучше сразу нахер.

— До чего ты злая! — Издевательски расхохотался он. — Цветок не успокоил?

— Мне нет дела до Орьяниных цветов.

Йер отвечала холодно, но не могла не радоваться в глубине души: все верно, значит, поняла: ублюдок сделал гадость. Было в этой правоте что-то гадливо удовлетворительное.

— Кто сказал, что ей цветок?

— Ну а кому? Или ты что же, извинялся так передо мной?

— А вдруг? — Продолжил издеваться Йергерт.

— Сунь его себе… — она затихла, не договорила.

— Ну? Куда?

Йер в раздражении поджала губы

— Раньше принято было жрецов скопить под корень, и они ходили с металлическими палочками, чтоб моча не капала. Вот так с собою сделай, раз не можешь при себе держать свой хер.

Он рассмеялся до того задорно, что закинул голову назад, и Йер гадливо наблюдала, как гуляет острый кадычок.

— А ты не учишься, — отсмеивался Йергерт. — В карцер уже закрывали и пороли — а язык по-прежнему как помело.

Йер растянула губы в мерзенькой усмешке — трещинки болели, но она продолжила ее давить. Чтоб знал, что не сумеет напугать ее, и что нет наказания, какое бы ее сломило.

Ей не нравилось, что он такой веселый и не злится. Думала, что, может, этим, чуть сотрет его довольную улыбку.

— Знаешь, почему я тут? — спросил он вдруг, все так же веселясь.

Йер напряглась сильней, лишь коротко мотнула головой. И вдруг подумала: он избегает ведь фирмария, а тут пришел — выходит, точно сделает какую-нибудь гадость.

— Потому что в прошлый раз ты незаслуженно меня ударила.

— Решил в ответ ударить? — фыркнула Йерсена.

— Нет. Намерен заслужить.

Она еще не поняла, что он имел в виду, как Йергерт ухватил ее за шею и за волосы, чтоб притянуть к себе. Мгновение смотрел почти в упор и вдруг поцеловал.

Йер дернулась назад, уперлась ему в грудь, но он держал. Она до омерзения отчетливо могла почувствовать чужие пальцы в волосах, с огромной силой давящие на затылок, чтобы никуда не делась.

Йер тогда окаменела. Только плотно сжала губы и с брезгливым нетерпением ждала, пока он перестанет пачкать ее собственной слюной.

Когда он отстранился и еще раз заглянул в глаза, Йер не сказала ничего. Смотрела с вызовом и, ни на миг не отводя глаза, с оттяжкой плюнула ему в лицо.

Он наконец-то отпустил ее, чтоб утереться с кривенькой усмешкой.

— Я смотрю, ты в бешенстве, — ехидно сказал он. — Я что, испортил грезы о чудесном первом поцелуе?

Она ощутила, как ведет от отвращения до судороги сжатый рот и как от голоса опять бегут противные мурашки.

— Думаешь, что первый? — выплюнула она со всем мыслимым злорадством вспоминая брата Кармунда, благодаря его. — И думаешь, что эти неумелые лизания способны вызвать что-то кроме отвращения?

Он едко хохотнул, не веря. И Йерсена с истинным блаженством наблюдала, как улыбка оползает с ненавистного лица от медленного осознания: она не врет. Ей в удовольствие было смотреть, как он расстроился из-за того, что гадость оказалась неудачной. Ее так развеселило, что она захохотала.

— Ты пересноношал ползамка, а не научился даже целоваться! Попросту посмешище.

— А ты следишь, кого я где сношал? — он силился скрыть уязвленность, но не смог.

— Я видят Духи, рада бы не знать, да ты весной по всем углам трубил, как исхитрился троих за ночь…

На слово ему она бы не поверила, но полусестры меж собой шептались постоянно.

— Почему бы нет, раз было чем похвастаться, — его бравада выглядела блекло.

— Хвастаться, что баба ни одна с тобою дважды не легла? Еще похвастайся, плащом, из-за какого они отказать боятся.

— А ты свечку там держала?

— С ними говорила.

Они ненадолго замолчали, чтоб перевести дыхание. Промозглый ветер снова заиграл свою мелодию. Йерсена глубоко вдохнула, думая, как надавить на самое больное.

— И знаешь, каждый раз я думала: годись ты хоть на что, тебе давно бы уж нашли невесту. Ладно мать с отцом, они в тебе давно уж разочаровались, но ведь и брат Бурхард не спешит. И он прекрасно знает, что нет женщины в здравом уме, что пожелала бы с тобою быть. Тем более уж нет семьи, какая за тебя бы захотела дочь отдать. И потому ты носишься тут, тычешь писькой в каждую вторую, думая, что этим компенсируешь свое убожество. Но только никому ты никогда не будешь нужен.

Он теперь давил улыбку — жалкое ее подобие, что не скрывало, как она сумела его зацепить. Йер снова рассмеялась.

— Орье нужен, — резко гаркнул Йергерт. На лице играли желваки. Он встал. — Пойду прямо сейчас ей засажу, чтоб ты не забывала, на что именно она сменяла вашу “дружбу”.

Йер не стала отвечать — смотрела молча, как хлестнули волосы, когда он уходил, чеканя каждый шаг. Могла бы крикнуть гадость вслед, но было ни к чему. На сей раз она победила, хоть последнее словцо осталось не за ней.

Гертвиг наблюдал за тем, как мороча́тся облака над лентами блестящих рек в предместьях и долине.

Именно сегодня мысли отчего-то были удивительно ясны, но оттого лишь хуже: понимал, на что он сделался похож. Моменты просветления давно уж приносили горечь, а не облегчение: воспоминания услужливо носили сцены унизительные, стыдные и страшные — как он срывался на полусестер, ни в чем не виноватых, как девчонка из послушниц отыскала его среди ночи в луже собственной мочи и как магический светляк, зависший над ее плечом, казался не то фонарем, с каким к ним приходили в подземельях и застенках Полуострова, не то дрожаще тлеющими угольками, что единственные освещали то безрадостное заточение, когда блюющих узников бросали в темноте давиться рвотой.

Он садился на излюбленное место и смотрел в долину, чтобы застарелая привычка возвратила в реальность, отвлекла и, если повезет, укутала спасительной апатией.

Ему гораздо проще было раствориться в ней и позабыть, как мало оставалось в нем не то что от себя — от человека, и как быстро он терял и это.

Иногда заглядывался на обточенные ветром скалы, думая, что, может, лучше было бы все кончить, пока он еще осознает себя. Но правда была в том, что умереть — теперь уж слишком сложное усилие, и время, когда сил еще хватило бы, ушло. Теперь он только доживал — так Духи покарали малодушие: давно ведь мог бы спрыгнуть, жизнь другим не омрачать.

В рассеянности, он не сразу понял, как прошел, почти не глядя, сын — куда-то в дальний двор фирмария. Он появлялся редко до того, что Гертвиг даже не признал его сперва, а как признал — встревожился, но тут же вспомнил, что никто уже не ждет ни реакции, ни даже проблеска ума во взгляде.

Гертвиг предпочел не двигаться, не выдавать, что нынче он в себе, лишь спину взглядом проводил.

Подспудно что-то укололо: Йергерт будто бы специально не смотрел. И Гертвиг отстраненно, словно и не про себя, подумал: интересно, каково оно — быть отвратительным убожеством в глазах родного сына.

Ощущает ли тот вовсе себя его сыном спустя столько лет беспомощного неучастия?

Ползущие по небу облака ответа не несли, и Гертвиг утомленно смежил веки. Он хотел бы сделать что-то, попросту сказать хоть что-то, пока мог еще упомнить, зачем это надо.

Снова посмотрев на отражение небес в далеких лентах рек, он отстраненно рассуждал, достанет ли ему еще на это сил, и даже не заметил, как минуло время, только понял вдруг, что сын уже идет назад.

— Пойди сюда.

Отвыкшее от разговоров горло подчинилось неохотно, голос вышел угасающе пустым.

Не ожидавший Йергерт вздрогнул, замер, покосился недоверчиво. В чертах была досада, с нею — раздраженное недоумение. На счастье, Гертвиг уж давно привык не замечать столь многое, что мог и это предпочесть не замечать.

— Я слышал, что ты ездил выполнять какое-то селянское задание на днях. И быстро возвратился. Это хорошо. Ты молодец.

Слова не складывались в речь — лишь в рубленые фразы, значащие слишком мало и не говорящие того, что он хотел сказать. Гертвиг глубоко вдохнул, готовясь попытаться снова.

— Я в последний раз куда-то ездил еще в прошлом месяце. Минуло полторы декады, — холодно напомнил Йергерт.

— Вот как?.. — Гертвиг был готов поклясться, что прошла от силы пара дней. — Ну что же…

Он смотрел на четкий силуэт, очерченный против далекой смутной рыжины предместий. Ветер суетно перебирал полы плаща и путал волосы по темной ткани. Пламя танцевало зеленью, катясь с широких плеч.

Уже не мальчик — юноша почти тех самых лет, в какие Гертвиг уже стал отцом и был отправлен воевать. И эта мысль была невыносимо жуткой, потому что он представил вдруг отчетливо и ясно, как все в те же битвы в тех же хлябях Полуострова пошел бы Йергерт — вот таким, какой стоял сейчас.

Уже не мальчик — но еще и не мужчина. Слишком юный, чтобы проходить через все то, что ожидало там, и слишком… слишком сын, чтоб Гертвиг пожелал ему такой судьбы. И самое ужасное, что, может быть, однажды вынырнув из полузабытья, в каком он проживал все дни, он осознает, что все повторяется и с Йергертом. Что он уже ушел лить кровь за мир и благо — а Гертвиг это пропустил.

— Я лишь хотел сказать… Я… очень горд тобой и тем, каким ты вырос. — Он не знал, сказал ли правду. Чувствовал ли что-то вовсе. Знал лишь то, что лучше сказать это, пока может. — Может, я и не был в полной мере для тебя отцом, и, может, Бурхард больше заслужил так зваться, но… Мы с Вельгой не хотели, чтобы ты шел в Орден именно поэтому — чтоб ты не кончил так же, как и я. Не думай, что мы так от нелюбви…

Он запоздало понял, как, должно быть, странно это прозвучало — вот так вдруг, без всяческой причины, без хоть сколько-то осмысленного разговора перед тем. И Йергерт в самом деле растерялся и свел брови, спрятав в их тени глаза. Лишь только от последних слов он вздрогнул.

— Я так и не кончу, — отчеканил он внезапно зло. — Случись со мною то же, я не стал бы доживать калекой — лучше уж себя убить.

Остервенение и неожиданная резкость этих слов противно пригвоздили к лавке. Гертвиг снова глянул вдаль, на небо, и почувствовал как губы против воли расползаются в кривой усмешке.

Может, лучше. Только почему-то очень тяжело.

Пока он силился найти в себе слова, чтобы ответить, раздались шаги, и появился Бурхард. Гертвиг вдруг поймал себя на мысли, что не знает, по случайности ли это, или же он заявлялся всякий раз намеренно, чтобы не дать побыть наедине. Как будто опасался, что дай им поговорить подольше, и каким-то чудом Гертвиг сможет Йергерта отнять, вернуть себе.

— Чего ты здесь вдруг? — Спросил Бурхард. — Тебя ведь в фирмарий не загнать пинками.

Гертвиг уж привык, что люди словно перестали его замечать — привыкли, что безмолвный истукан не отзывается, не реагирует, и уже даже не трудились проверять. Он молча наблюдал.

Йергерт взглянул еще раз напоследок, раздраженно дернул ртом и пошел прочь.

— Постой, — окликнул Бурхард.

— Не сейчас! — тот даже не притормозил, через плечо не глянул.

Два отца остались молча смотреть вслед.

— Что ты ему сказал?

Бурхард резко обернулся. Гертвигу почудилась в нем ревность, взбудораженность наседки, у какой вдруг попытались отнять яйца.

Он заставил себя оторвать глаза от облаков и посмотрел в лицо с убойной прямотой.

— Ты в большей мере был ему отцом все эти годы, — выговорил он. Не в ответ, а потому, что рассудил, что раз уж начал, стоит договаривать все то, что может после не успеть сказать — не только Йергерту.

— К чему ты это? — настороженно переспросил почти что так же, как и Йергерт прежде, хмурящийся рыцарь.

— Ты растил его все эти годы так старательно, как мог, и я хочу сказать тебе спасибо. Жаль, что он так и не счел тебя отцом вместо меня — ему бы было лучше.

Бурхард подошел, навис — тень скрадывала выражение лица. Гертвиг отметил что, должно быть, уязвил его, хотя и не хотел.

— А так уж ли не смог? За всем, что должен был бы делать ты, он ходит именно ко мне, и я все делаю — так чем я не отец?

Гертвиг прижмурился. Его ужасно утомил напор, с каким и сын, и Бурхард огрызались, точно он хотел их зацепить или поспорить. Он отвык все это выносить, и предпочел бы отмолчаться — привалиться к стенке, ухнуть в мутную апатию и вынырнуть спустя декаду или месяц или вовсе никогда. Он слишком изнурен для споров.

— Ты бы сделал для мальчишки многое, но все-таки не все, — сказал он все же. — Потому что слишком уж боишься сделать что-то, от чего он отвернется от тебя и точно уж не назовет отцом.

Свистел летящий из предместий ветер, гнал оттуда запах дыма из селянских труб. Позли неутомимые, не знающие остановок облака, и мутный свет сменился проскочившим между них лучом.

— Да что ты? — холодно переспросил вдруг ставший едким, даже ядовитым Бурхард.

Гертвиг выбрал отмолчаться — он уже сказал все, что хотел. Подумал только, что если достанет еще сил, то надо извиниться перед Вельгой — за все годы. А потом — да хоть бы в самом деле раствориться в себе навсегда.

Лишь напоследок промелькнула мысль: а то ли ощущают шепчущие, день за днем смотрящие, как утекает их рассудок? Он не знал, но думал, что, должно быть, что-то очень схожее.

Скакун шел бойко — хорошо объезженный, но возрастной и жутко неудобный для Йерсены. Шаг его был валким, а спина широкой до того, что чудилось: бочонок оседлала. Она много времени убила, чтоб приноровиться, но теперь в седле держалась крепко.

Зайдя на новый круг, она ударила мишень, пронесшись мимо, и небрежным жестом отмахнулась от стрелы, какую пожилой наставник выпустил с навесом — поток ветра снес ее и уронил куда-то в траву.

— Ну, сойдет пожалуй, — скупо похвалил ворчливый рыцарь. — Все, вышагивай.

Она уже привыкла, что теплее слов он не желает расточать, внимания не обращала. Было бы, к чему придраться — он бы случая не упустил, а значит, делает все в точности, как надо.

Она натянула повод, вывела коня на внешний круг и разрешила поплестись ленивым шагом, тряским и шатающимся.

— Напросись поехать с кем-нибудь, как соберутся, — велел рыцарь. — Я скажу, чтоб в оружейной тебе выдали каких-нибудь железок.

— Хорошо!

Он, морща рот, кивнул, и прочь поплелся, явственно хромая перебитыми ногами. Правую ему ломали еще в первые года войны, на левой раздробил колено — падал из седла в сумбурной круговерти боя. Оба раза его кое-как сумели подлатать, но с возрастом ходить он стал паршиво; еще пара лет — и вовсе ляжет.

За стрелой он наклонялся с явственным трудом.

— Ну наконе-е-ец! — Едва он скрылся, протянула Орья. Она поднялась и отряхнула мечущийся на ветру подол. Приблизилась и встала точно у границы плаца. — Я уж думала, вы вовсе не закончите.

Конь безучастно прошел мимо. Йер с его спины рассеянно кивнула, но не отвечала.

Они толком не мирились, но со временем все стало почти в точности, как было. Орья слишком не любила быть одна или торчать с другими, чтобы вовсе от нее отстать. Прошло уж много лет, но орденская жизнь по-прежнему была Орьяне слишком чужда, чтобы уживаться без посредника и без проводника. А Йер не возражала, хоть держалась с некоторой отстраненностью, с какою не могла и не хотела что-то делать.

С Йергертом они по-прежнему не только виделись, но и постель делили.

— К Содрехту напросишься? — спросила Орья в спину.

— Да, наверное, — небрежно оглянулась Йер.

— И Йергерт ведь небось поедет… Говорит, что засиделся в замке — сил уж нет. Он собирался как-нибудь на днях куда уехать.

— Кто бы его звал, — угрюмо пробурчала Йер под нос. — Да и не ты ли его утомила.

Она знала, что ее не будет слышно, и не отказала себе в том, чтоб раз ответить честно. Глубоко вдохнула.

— Вряд ли ему хватит наглости напрашиваться с Содрехтом, — сказала она громко. — Кстати, так когда ты ему скажешь?

Йер взглянула на подругу через плац — фигура выглядела одинокой и нахохленной, а ветер рвал подол и пряди. Орья ежилась — от ветра или от вопроса?

— Никогда. Я Йергерта отправлю, — наконец ответила она.

Йерсена скрипнула зубами, но сказала по возможности спокойно:

— Брось. Тебе он ничего не сделает, от силы наорет, а Йергерту лицо начистит точно. Или попытается скорее — там уж кто кого…

— Ну тучи-то так не сгущай, — с небрежностью невыносимо напускной махнула рукой Орья. — Это все равно не завтра будет. Все так хорошо пока! Успеется еще испортить.

— Если ты не хочешь портить ничего — бросай все эти глупости. Еще, быть может, и получится замять.

Орьяну аж перекосило.

— Замолчи. Не начинай. Ну сколько можно, Йер? Ты можешь хоть чуть-чуть понять, что мы друг друга любим?

Жеребец закончил круг и снова оказался рядом с Орьей. Йер заставила его остановиться и смотрела сверху вниз.

— А ты когда поймешь, что за все это надо будет отвечать? Раз хочется тебе за Йергерта — так сделай как положено. Пусть он твоей руки попросит, пусть вас обручат — ты сколько еще будешь жаться по углам как…

Ей хотелось бы сказать “как потаскуха”, но она не стала. Орья, впрочем, догадалась и сама.

— А это не твое собачье дело! — рявкнула она. — Не надоело поучать? Ты мне наставница или же мать? Считаешь, что умнее всех, что все-то знаешь? Южные бы Духи тебя драли!

Она замолчала и переводила Дух. Йер дернула губами, но смолчала, и хотела уже тронуть бок коня, чтоб дальше шел, но Орья ухватила ее за подол затертой стеганки.

— Нет, слушай, раз уж снова это начала! Чего тебе неймется, ты мне можешь объяснить? Так бесит, что меня помолвили, а я отказываю? Завидно? Что никогда тебе не светит даже и того? Или же дело в том, что Йергерт выбрал не тебя?

— Что ты несешь?!

— Или же Содрехт? Так ты за него переживаешь, будто он тебе жених. Так забирай! Иди его утешь и пожалей, глядишь, он даже согласится и тебя “в углу зажать”.

— Что ты вообще несешь?! — брезгливо повторила Йер.

— А что, ты думала, что только тебе можно? Что я стану слушать мерзости и молча их терпеть? Ну вот, я тоже так умею. Теперь знаешь, что я думаю об этом всем и о тебе!

— А выглядит, как будто это то, что Йергерт думает, — презрительно скривилась Йер. — Это его слова, а ты бездумно повторяешь. Он настолько может из тебя веревки вить? И он ли тебя любит, или все же ты его, а он лишь позволяет это, потому что может пользоваться?

Орья вздрогнула и покачнулась с пятки на носок. Особенно угрюмо зыркнула, сверкая взглядом снизу вверх.

— Ты слышала его тогда сама, — намного тише и спокойнее ответила она. — И он рискует может даже больше. — Орья помолчала и вдруг резко подалась вперед. — Он любит меня! Мы поженимся. А ты и дальше ядом истекай — не будет у тебя такого!

Йер смотрела ей в глаза — колючие и злые, с отражением тонкого силуэта в ярком блике.

— Ведь не любишь его даже. Только упиваешься идеей, что влюбился в тебя он.

— И даже это больше, чем все то, о чем тебе только мечтать. И дальше занимайся этой чушью и болтай чего-то там про глупости, а я же выйду замуж за того, кто меня любит, ясно? Именно за Йергерта!

— Да? Правда?

Третий голос встрял в их разговор так неожиданно, что обе вздрогнули и далеко не сразу поняли, кто это говорит.

Совсем недалеко, почти что перед конской мордой, стоял Содрехт — они даже не заметили, как он пришел. И все, что оставалось — лишь смотреть растерянно и потрясенно, судорожно думая, что отвечать.

В горах опять выл ветер, солнце медленно закатывалось — скалы еще золотились, но весь двор укрыла серая тень замка, волокущая с собою холод наползающей зимы. Йер ощутила, как особенно противный порыв ветра толкнул в грудь и до костей пробрал. С ознобом он принес и осознание: настало время отвечать за все.

Пусть не она ложилась с его лучшим другом за его спиной, она не рассказала, что они до этого дошли, и потому теперь поднять взгляд было сложно.

Йер нащупала сухую пленку на губе и содрала, а следом резко соскочила с опостылевшего скакуна.

— Послушай, Содрехт…

— Я хочу послушать не тебя, — отрезал он.

Схватил Орьяну за плечо и поволок куда-то прочь. Она, растерянная и испуганная, не могла поспеть за быстрым шагом, волочилась следом, путалась в подоле, запиналась, но не смела пикнуть. Йер рванулась следом, но опомнилась и встала. На мгновение задумалась, куда они идут, и, матерясь под нос, бегом поволокла коня к леваде — даже не расседлывала, прямо так в ней заперла, и судорожно побежала следом.

Она быстро поняла, что ей в корявый тесный дворик возле бергфрида — там часто ошивался Йергерт. Ровно потому Йерсена избегала там бывать.

Мелькали стены, люди, но она неслась, пока не выскочила на кривой, зажатый крепкими стенами пятачок. Лишь к северу просвет меж ними открывал вид на долину — почти тот же, что т со двора фирмария.

Все трое правда были здесь. Орьяна — бледная и перепуганная, растерявшая уверенную спесь; всегда наглаженная котта сбилась и измялась, а прическа растрепалась и рассыпалась, и волосы густыми прядями расчерчивали жутковато деревянное лицо.

Сам Йергерт еще будто ничего не понял — даже не привстал. Сидел на кривеньком полене с тряпкой, какой вычищал грязь с гарды, только и успел нахмуриться и помрачнеть — и на глазах все больше и полней осознавал. Йерсена заприметила след синяка — едва заметное пятно, сползающее со скулы, теперь уж больше походящее на грязь.

А Содрехт замер напряженный, точно тетива. Он Орью больше не держал — как будто брезговал, и разве только руку не пытался обтирать. Смотрел не на нее — на друга. Бывшего теперь уже конечно.

Йергерт медленно поднялся — и два юноши стояли теперь друг напротив друга. Пламя на плащах плескалось одинаково, и так же одинаково блестели два эфеса — меч никто не поднимал, но напряжение повисло, будто их скрестили уж не раз.

— Она сказала, будто вы поженитесь, — невыносимо сухо выговорил Содрехт и скривил лицо в гадливенькой улыбке. — Я смотрел сквозь пальцы, как он висела у тебя на шее, и как ты не возражал, но есть предел. Теперь же объяснитесь.

Стройные и будто бы спокойные слова нисколько не вязались с тоном, с резкостью движений и с недавней явной злобой. Он был в бешенстве, но не кричал и даже голоса не повышал.

Йер ясно видела, как дернулся у Йергерта кадык, заметно выступающий в раскрытом вороте. Она стояла неподвижно, со ступеней не сходила и лишь притворила дверь, чтобы никто не видел и не слышал: вчетвером еще быть может как-нибудь договорятся, но узнай еще хоть кто-нибудь…

Орьяна малась и топталась, но бросала полные надежды взгляды на… кого? Любовника? Йер в первый раз примерила именно это слово и скривилась от того, как мерзко это прозвучало даже в мыслях.

— Что ты… хочешь знать? — с усилием спросил весь напряженный Йергерт.

Голос, низкий без того, как будто прозвучал еще на ноту ниже. Вид — затравленный, взгляд — виноватый и опасливый. Казалось, Йергерт ждал удара.

— Все, — неумолимо отчеканил Содрехт. — Что вы уже сделали. Что будет дальше.

Йергерт вскинул голову; оправдываться не пытался. Йер не знала, унизительней эта его попытка сохранить достоинство или же все, что можно было сделать вместо этого.

— Я в самом деле никогда не возражал. Ни разу.

— И?..

Он дернул челюстью, как будто удила закусывал.

— Я с нею лег. Не раз.

Не может быть, чтоб Содрехт не догадывался, но признание звучало громом — и за ним последовала тишина. Густая, давящая — ее разрывали гулкие удары мельничных колес, что исчисляли краткое затишье перед бурей. Бег мгновений дружбу провожал.

Йер чувствовала, как рот наполнялся мерзенькой густой слюной; сглотнуть не выходило.

Содрехт все молчал. Прошел миг напряжения, и это стало пыткой. Орья с Йергертом переглянулись. Ветер зашуршал в коровьем пастинаке — тот отрос здесь снова. Йотван уж давно его не вырубал. Другим — и дела не было.

И наконец-то Содрехт шевельнулся.

— Значит, хочешь ее в жены? — медленно переспросил он и гадливо сплюнул: — Забирай.

И снова стало тихо.

Орья не поверила, вцепилась Йергерту в рукав — уж слишком это было устрашающе.

Йер первой поняла. Казалось, Йергерт еще сам не осознал, что скажет, а Йерсена уже знала, будто насквозь видела. И судорожно повторяла про себя: “Молчи!”.

Молила хоть бы в этот один раз не забывал о чести и достоинстве, каких ему не дали, но отлично видела: он не сменил решения с тех пор, как говорил с ней. И не промолчит.

— Нет. — Он сглотнул. С опаской поднял взгляд, какой так и тянуло вниз, и все-таки договорил: — Я не хочу. Мне ни к чему жена. Тем более — она.

Йер ясно видела, как Орья распахнула рот, как ветер кинул в него пряди. Как она шарахнулась, не веря, как болезненно, почти что спазматически, тряслись ее ладони.

Йер слетела с крыльца раньше, чем увидела — лишь чудом догадалась. Она ухватила Орью за руку и дернула, к себе прижала, обнимая, отворачивая, заслоняя, принимая ее дрожь.

Там, где она стояла лишь мгновение назад, мелькнуло лезвие меча — то Йергерт отбивал удар. Успел лишь потому, что до сих пор оружие держал в руках, и потому что не побеспокоился об Орье — если бы замешкался на миг — не отразил бы.

Звон, казалось, уколол в ушах и побежал по коже россыпью мурашек. Йер отлично знала: раз звенит — не страшно. Значит — живы. Только все равно старалась посмотреть поверх плеча и не моргала, пока руки сами обнимали встрепанную голову подруги. Та тряслась теперь уж вся.

— Но как же… — только и могла шептать она.

Йер сцепила зубы, чтобы не сказать, что говорила много раз и что предупреждала.

Разошедшиеся, взявшие дистанцию бойцы остановились. Взгляды будто сплавились, и если б ветер не трепал плащи, не трогал волосы, то можно было бы подумать, будто время встало. Йер казалось, что они равны по силам — это самое опасное.

Вдруг Содрехт резко подскочил и пнул в живот, а пока Йергерт пятился, захлебывался вдохом, попытался довершить дело мечом — удар был грубый и небрежный, но ужасно сильный. Содрехт бил без жалости.

Вот только не достал — лишь кончиком задел, и тонкая полосочка царапины перечеркнула след от синяка. Орьяна будто чувствовала — вскинулась и подняла глаза. Йер стоило бы удержать ее, но тело будто задеревенело — даже не моргала, хотя ветер резал и сушил глаза.

Еще раз вскинулся клинок, и лезвие мигнуло мутью отражений — на мгновение Йер показалось, что она увидела себя. Еще раз зазвенело, искры брызнули на траву, битую морозом.

Если Йергерт будет дальше отходить, уткнется в пастинак, а следом — в стену. Заросли засохли, стали безобидными, но стебли не позволили бы быстро выпутаться или толком помахать мечом. А Содрехт не жалел, не останавливался и как будто бы всерьез решил убить. И в каждом взмахе было столько силы, что теперь как никогда заметно стало, до чего он тяжелее и крупнее.

И тогда-то Йер не утерпела. Отпихнула Орью, кинулась вперед и потянулась к грани, с силой выдирая сквозь нее так много, как могла. С усилием, как будто преодолевала жуткое сопротивление, вскинула руки с напряженным до дрожи пальцами — и, повинуясь, вспучилась земля. Сначала дрогнула, чуть потревоженная, недовольная и неподатливая, но затем мгновенно вскинулась и выросла стеной, в какой застряли намертво клинки. Оборванные корни выступали во все стороны.

Йер бросилась туда и встала перед Содрехтом, сдавила его руку, чтобы не пытался выдернуть клинок. Спина горела, словно от ударов — так ее жег взгляд и ощущение присутствия. Схватись Йергерт за нож — убьет одним ударом, как мечтал так много лет. И все-таки она не оглянулась.

— Содрехт, стой! — Йер задыхалась. — Ты сейчас на брата поднял меч. Тебя лишат плаща на год. А если ты не прекратишь — то даже хуже.

Он по-прежнему не опускал глаза — не опускал даже тогда, когда Йерсена с силой отвернула его голову, надеясь так заставить посмотреть себе в лицо.

— Я бы его убил, если бы не земля.

Йер и сама не поняла, пытался ли он возразить, или же просто для себя сказал.

— Тогда тебя бы выгнали из Ордена и навсегда лишили права зваться братом. А затем отдали бы под светский суд, затребуй этого семья. Тебе это не нужно.

Она чувствовала, что он наконец-то понял. Ощутила, как чуть опустилось и расправилось плечо под весом ее пальцев, как он выдохнул и отошел на долю шага.

— Мы с тобой уйдем. — Она коснулась места, где меч прятался в комках земли, и та осыпалась дырой, освобождая лезвие. — Иначе точно кто-нибудь кого-нибудь убьет.

И Йер уверенно — гораздо более уверенно, чем в самом деле ощущала, — подтолкнула его руку к ножнам и за плечи утянула за собой. Лишь оглянулась от крыльца — одним горящим взглядом обожгла двоих. Из них лишь Орья отвела глаза.

А ненавистный, глупый и отнявший у нее так много Йергерт растерял вдруг свою важность, сжался и впервые за минувшие года вдруг снова сделался мальчишкой жалким и убогим, как когда-то у огня в ночь Бдения.

Бой кончился, но самое плохое только начиналось.

Наступала зима. Тягостная, меланхоличная и тоскливая, как и всякий раз, только в этом году — одинокая, как никогда. Она приносила холода и украшала леса золой колючего инея. Ветви посерели, изморозью обметало луга, даже камни двора — и те покрывались ледком и хрустели под ногами. Жухлая листва там, где не сгнивала, примерзала и обрастала узором белизны.

Лиесс посерел, помертвел, и веселый по осени дым из труб потерялся на низком бесцветном небе, что почти лежало на вершинах горного хребта.

Первый месяц зимы как всегда: долгий, тягомотный и сложный; вся природа умерла, унесла с собой краски, и вокруг лишь серость камней, инея и грязи. Только тридцать дней спустя, когда сменится очередная полная луна, успокоится и уймется обуявшая все души суета: ляжет снег, спрячет дрись и позволит пробудиться первым цветам. Виореи, цветы Северного народа, как всегда наклюнутся, только землю скроет первый, самый тонкий слой, а потом пробьют его и раскроются, пыльно-пурпурными озерцами разукрасив жухлые луга. Их укроет новый, второй-третий-пятый снег, похоронит и счастливым знаком одарит всякого, кто случайно откопает нежный, не погибший цветок под сугробом. К весне, когда снег сойдет, от них уже не останется и следа…

Но сейчас тягомотную серь не разгонит их синева, снег не спрячет — она пропитает город, замок и начнет отвоевывать сердца. Даже зелень крыш и Лунный Огонь от нее не спасут. Не спасут они и от одиночества: в ремтере не звучат голоса, бодрый гомон братьев и их оживленное веселье не согреет, не примет в себя, чтобы зачерствевшая среди умирающей природы душа медленно оттаяла — вместо них могильная, гулкая пустота, своей тишиной напоминающая: война. Пусть не здесь — где-то там, вдалеке, но ее трагичный силуэт точно за плечом стоит и в затылок дышит — до того она реальная. Это длилось уже столько лет, что с ней свыклись, но теперь, когда братьев отправили в битву, она словно расползлась, в тенях залегла, камни пропитала. Только повседневная суета от нее и отвлекала — отупляющая и парализующая. Растворяешься в ней — точно в пустоту проваливаешься, и так изо дня в день, месяц за месяцем…

В этом инеисто хрупком тягучем безвременье Йер, закуталась в шаль, пересекла двор, поднялась на стену, что открыла вид на кусочек предместий — не до темного, вымаранного войной горизонта, а лишь только до границы мутной сизой дымки, что легла за ближайшим леском.

Город у подножия замка гудел возней, гомонил на разные голоса, шебуршал и шептал, дышал.

Йер мазнула по нему взглядом в просвет зубцов, но не задержалась — быстро отыскала одинокую фигуру, что смотрела вдаль пристально и задумчиво, неподвижная до того, что лишь орденский плащ с побледневшим зеленым пламенем слабо колыхался — зима даже из него краски забрала.

Меж двумя мерлонами ме́ста — на двоих, и Йерсена встала возле юноши, ничего не говоря. С этого угла обзор другой: Содрехт смотрел вниз, на нижний двор, где у самых ворот собралась группа всадников. Пятеро, может шестеро серых плащей, суетливых и копошащихся, а меж ними один броский, черный, с проблеском зеленого пламени. Они уезжали на войну. Через седла сумки, за спиной — щиты. У пятерки на них гербы комтурства, а последний — рыжий с золотом. Знак на нем не разобрать, но Йерсена и так знала: горы и вонзенные в них два меча.

— Кого с ним отправили? — Йер спросила тихо, даже тише, чем всегда.

— Молодых. Старый гарнизон не стали отпускать.

“Могут даже не доехать” — промелькнула мысль, только лучше было промолчать. Он не хуже нее знал.

Она покосилась на Содрехта, на тоскливо-бесстрастный профиль, по какому совсем ничего было не понять, и опять опустила глаза туда, откуда даже не мгновение не отходил его взгляд.

— Ты как?

Юноша смолчал. Долго стоял, неподвижный, струной натянутый, словно ждал, пока всадники сядут в седла, подберут поводья, оправят плащи, пока кони, нетерпеливо храпящие, ступят на широкий мост к барбакану, и тогда лишь сказал:

— Думаю, что зря не смолчал.

Йер не повернула голову, только подняла взгляд. Ветер взметнул волосы, холодом прошелся по плечам, что уже не прятала шаль — сползла и повисла на локтях.

— Мог ведь этого всего не начинать. Притворился бы, что не слышал и не видел, ничего родителям бы не написал. Мы тогда сидели бы сейчас, как обычно, в ремтере. Вчетвером.

“А они и дальше бы ложились за твоей за спиной”.

Только этого Йер тоже вслух не сказала.

— Хоть помолвка теперь над тобой не висит, — вместо этого произнесла она, чувствуя, как ветер уносит слова.

Она думала, что и это, может, зря, что не стоило напоминать и, быть может, лучше было просто постоять рядом. Но пока она рассуждала, Содрехт вдруг заржал — не смеялся, не хохотал, а взахлеб, с бульканьем надрывал живот и никак не мог перестать. Этот резкий, истерично рваный звук разорвал обманчивый покой туманного дня, разлетелся гулко и громко и как будто эхом отразился в горах.

Показалось даже, что услышал всадник, что сейчас показался по ту сторону барбакана.

— Помолвка… — он гадливо отсмеивался, — осталась в силе. Понимаешь? Я раздул этот глупый скандал, выгнал сраного лучшего друга на войну, у тебя подругу отнял, и все это для чего? Чтобы все равно взять ее в жены, потому что так решила семья!

— Подожди… — Йер опешила и решительно обернулась. — Но как так? Ведь она же…

Содрехт криво усмехнулся.

— Магия. Отец хочет возвратить ее в наш род. Да не только отец… Уже поколения три в жены брали только девушек из высоких Родов, только толку все нет. А… — он запнулся на миг и особенно гадливо выплюнул, — Орьяна в этом смысле очень хороша. Ее тетка вышла замуж за мужчину без дара, но все трое детей его унаследовали.

— Да, но… Не последняя же она. Сколько в одной только столичной земле дочерей высоких Родов.

— Не настолько много, как ты можешь ожидать. Да и большая их часть для меня — слишком близкая родня. Кроме того, Ойенау пригодятся связи в Лиессе, — он чеканил каждую фразу так, что сомнений не было: просто повторяет, что сказали ему, сам себя пытается убедить.

Йер хотела очень много спросить, выяснить, по косточкам разобрать, почему его семья приняла такое решение — но не стала. Вместо этого опустила взгляд и смотрела, как теряется в толпе на улице группа всадников — в дымке даже яркий рыжий щит почти не видать.

— И как вы теперь?..

— Никак. Ее заберут с обучения, и, как только убедятся, что она не понесла, мы поженимся.

— Я имела в виду, как вы будете уживаться.

— Никак. — Содрехт замолчал, словно слово это на языке катал. — Просто баба, симпатичная, хотя бы. Я смогу с ней лечь. Ну а кроме как наследников, по счастью, от нее мне ничего не надо. Если ей только на то и достает ума, чтоб ноги раздвигать — ну пусть тем до глубокой старости и занимается. И благодарит семью и Духов, что не в доме терпимости, а всего-то передо мной.

Медленно и шумно Йер втянула носом воздух: хотя до морозов — настоящих — еще далеко, ей показалось, будто ноздри слиплись и упорно не желают сделать вдох.

Она снова глянула на Содрехта — украдкой, чтобы он не видел, чтобы можно было рассмотреть во взгляде и в лице жесткость: горькую, гадливую, какой не было раньше. И какая уже не уйдет, намертво отпечатавшись в чертах и в мимике.

Этой осенью они все стали взрослее.

А еще этой осенью Духи не были милостивы — не к ним четверым. Может, мало молили, а может…

Йер невольно оглянулась назад, на пещеру святилища. Присмотрелась к ее черноте и спросила себя: не пришло ли время жертв? Не отняли ли Духи то, что мешало их воле служить? Они забирали и большее — также безжалостно, требовательно, они не жалели никого — так с чего бы пожалели их?

— Йер, как думаешь… — он запнулся и замолчал.

— М? — она оглянулась, подняла внимательный взгляд: Содрехт смотрел со стены.

По дороге с нижнего двора поднимался орденский брат — медленно и одиноко; туман трогал черный плащ. Было в этой фигуре что-то, что кричало о тоске и о гнетущих думах, о тягучем унынии, затопившем их всех. Это был брат Бурхард — тот, чьей милостью Йергерт отделался без суда, тот, кто выхлопотал ему вместо наказания путь на войну — с глаз долой воспитанника услал, чтобы про него не вспоминали. Тот, кто теперь спрашивал себя: “А не сделал ли я этим всем хуже?”

— Как думаешь, — повторил Содрехт, — он вернется? Выживет?

Йер не знала, что сказать — даже что подумать.

Ей бы стоило плясать от радости: наконец-то Йергерта нет, наконец ее никто не тронет. Наконец ей не оглядываться в коридорах и не думать о том, чтобы в дни полнолуний его ненароком не застать. Ей бы полной грудью теперь дышать…

Но она смотрела на дорогу, что петляла сквозь предместья, и лишь только одно могла в себе отыскать: одиночество. Людей, каким было до нее дело, в замке стало на одного меньше. Опять.

Потому она не знала, хочет она, чтобы он там выжил или же наоборот.

Пока она мешкала, они вместе с Содрехтом вдвоем смотрели на угрюмую фигуру орденского брата. Бурхард уж почти под самые ворота поднялся, когда на верхнем форбурге вдруг зазвучал тяжелый быстрый топот. Йер лениво оглянулась: из фирмария полусестра. Она вихрем растрясла ледок, под сень ворот влетела. Выскочила с другой стороны лишь мигом позже и почти уткнулась в рыцаря.

— Лилья, ты что?

— Брат Бурхард?.. Где мальчишка?.. Гертвигов?.. — она это меж вдохами едва произнесла. — Мне нужно его отыскать. Быстрее! Пока не уехал!

— Только что уехал. Так в чем дело?

— Вельга!..

— Что с ней?

— Только что повесилась…