Дитя чумного края

Часть V. Глава 3

Лагерь устроился в овраге.

Йерсена не ждала, что вьющаяся меж стволов дорога, отошедшая от основного тракта и нырнувшая в болотину, а после неохотно вползшая на развезенный водой холм, вильнет и вдруг откроет вид на целый город из палаток и шатров. Вихляли улицы, изломанные прихотливым и норовистым рельефом, суетились люди, точно целый муравейник, ткани выглядели слишком ярким среди туманов и увядшей на зиму природы.

Улицы, встречаясь, образовывали перекрестки и сливались в площади — одна, особенно огромная, ничем почти не отличалась от такой же в городе: купцы поставили прилавки целой ярмаркой, в большом шатре, как и в таверне, продавали выпивку, а там, где лес и склоны не были достаточной защитой, из повозок, сцепленных друг с другом, собирались стены вагенбурга.

Орденская армия шумела, гомонила и ворчала голосами не одних лишь братьев с полубратьям, но кнехтов, светской знати с их людьми, оруженосцев, слуг, наемников, шлюх, шпильманов и всяческих других артистов, судомоек, кашеваров, прачек, кузнецов, швей, скорняков и Духи весть еще кого. От их бурлящей суеты в глазах рябило и в ушах звенело.

Йер еще не доводилось побывать в такой толпе — в Лиессе и то было тише и спокойнее в тех редких случаев, когда ей доводилось покидать привычный и спокойный замок.

Здесь не было того порядка, какой она думала застать — жизнь средь балок и холмов кипела и бурлила вздорно и бессмысленно — как пробивалась сквозь весь этот гвалт мелодия известной песни, что едва ли можно было разобрать.

И даже шлюхи — и те шлялись рядом с братьями и прочим добрым людом, и никто не думал загонять их под надзор и приставлять сопровождающих, как было при конвенте.

Йер почти все виделось безумием. И собственная койка в шатре чародеек — лишь одном из многих — мало ее ободрила.

Когда их устроили и ненадолго поотстали, она улучила случай расспросить про брата Монрайта. Ее послали в госпиталь: как многие здесь, он измаялся от фистулы и именно сегодняшний день выбрал, чтобы от нее избавиться.

И госпиталь здесь тоже был неправильный — такой же шумный, суетной и громкий, как и остальное, не похожий на фирмарий, полный тихого покоя. Йер пришлось проталкиваться, чтобы обойти все койки в поисках опекуна.

Он изменился за минувшие года.

Она запомнила его мужчиной полным горечи и горя — в те года она боялась хлесткого, резкого взгляда, но не говорила с ним, старалась лишний раз не попадаться на глаза. Теперь он показался ей другим — как будто бы немного схожим с Йотваном. Тупое и бездумное ожесточение, в каком привычки было больше, чем жестокости, роднило их. Роднили новые морщины, что-то навсегда окаменевшее в лице. Не этот человек едва не плакал, когда вешал ленту по жене — тот умер навсегда.

— А, ты… — сказал он лишь, когда ее узнал.

Радушия она и не ждала, но все равно почувствовала разочарование. Надеялась на что-то, что бы оправдало ее собственное страстное желание увидеть наконец кого-то из той прошлой жизни, когда замок полнился людьми.

— Здравствуйте.

Она несмело подошла. Мужчина развалился, и не думая улечься подостойнее. Несло дерьмом: его вонь — вечный спутник фистул, только брата Монрайта и это не смущало. Он смотрел с ленивым безразличием.

— Чего хотела?

— Дать вам знать, что я теперь здесь.

— Здесь так здесь. А надо-то чего? Замолвить слово? Или денег?

Йер качнула головой, все меньше понимая, для чего, и в самом деле, захотела показаться.

— Так и не торчи тогда здесь, не желаю тебя видеть. Я еще тогда сказал, что не хочу с тобой возиться.

Она только поклонилась, не способная представить, что еще сказать. Он неожиданно продолжил:

— Толку-то с тебя здесь. Тощая, одной рукой обхватишь. Первым же ударом снесут нахер.

— Я колдунья, а не воин.

Йер хотела отвечать уверенно и твердо, но перед глазами снова стоял еретик, а руки помнили невыносимый вес его ударов — и вместо того слова звучали жалко. Она знала: Монрайт прав.

— Как будто в бою спросят. Сдохнешь в первом же ведь… Ну да впрочем хоть сгниешь в родной земле.

— О чем вы? — удивленно вскинулась Йерсена.

Он зло, едко хохотнул.

— Не знаешь что ли? Мы под Линденау.

Йергерту давно не доводилось чувствовать себя так плохо. Он не ощущал себя больным и не был ранен, но ломило даже кости, слабость прижимала к койке, и, казалось, даже приоткрыть глаза — огромный, непосильный труд.

И он лежал, борясь с собой, чтоб это сделать хоть затем, чтоб попросить воды — язык лип к небу, высушенный жаждой и во рту стоял ужасный гнилой привкус — как дерьма соленого пожрал.

Вокруг частили голоса, и Йергерт знал: он в госпитале.

А потом вдруг понял: должен-то он был идти с обозом. И тогда все вспомнилось.

Он резко подхватился, попытался сунуть руку в рот, как будто мог достать ту дрянь, что до сих горчила, но вместо того согнулся через край убогой койки и закашлялся до рвоты. Даже когда нечем уже было, тело скручивали спазмы отвращения и яростной необходимости исторгнуть из себя все то, чем отравила его девка, встретившаяся в лесу.

Ее поганый смех, казалось, до сих пор звучал, а вместе с ним слова: “А быть может, ты возвратишься домой, и тогда…”.

Наступило оно, это проклятое “тогда”. Кто остался жив после встречи с йерсинией, тот, известно, принесет заразу туда, где впервые окажется — и он, Йергерт, принес ее в лагерь орденской армии.

Он опять закашлялся, схватил с полки кувшин, присосался к горлышку, и не глянув, что в нем. Струйка, тонкая и щекотная, побежала за ворот, вымочила ткань, и ее ледяное прикосновение распустило мурашки по коже.

Оторвавшись, Йергерт понял, что вода не в силах была смыть эту дрянь.

Он поставил кувшин, чуть не опрокинув трясущейся, непослушной рукой, а потом не удержался, саданул по стене кулаком, рявкнул резкое гортанное “Блять!”, больше походящее на рык, чем на слово.

— Ты чего?

В закуток заглядывал Содрехт. Как заведено, братьев-рыцарей старались отделить от остальных занавесками, и теперь меж них лился свет — яркий, но унылый, по-осеннему белый.

Содрехт шагнул внутрь, искривил лицо на рвоту, встал подальше, гадливо дергая ртом.

— С пробуждением тебя, великий воин, — ядовито поздоровался он. — Уже и поссать не сходишь, чтоб не огрести — и от кого? От стаи касн! Сноровку растерял, пока подлизывал зады всем старшим?

— Какая еще стая? — удивился Йергерт.

Удивился до того, что в этот раз почти не прилагал усилий, чтобы пропустить все остальное.

— Ты не помнишь что ли? Ты пошел поссать и не вернулся. А нашли тебя под стаей этих тварей. Говорят, едва достали их-под них. И рожа, вон, в следах зубов, как будто тебя крысы жрали.

Йергерт против воли принялся ощупывать лицо и в самом деле отыскал немало мелких ранок, стянутых целительницей, но не выведенных до конца.

Он медленно осознавал все, что услышал.

Стало быть, никто не знал, что именно случилось. Не подозревал, что в лагерь вместе с ним придет рыжая гостья, уж готовая собрать обильный урожай — что он принес заразу и что вовсе стоит ожидать эту заразу.

Он обязан был предупредить, но понимал, что стоит только заикнуться — его попросту убьют в надежде, что еще спасутся от болезни. Он бы сам так сделал, если бы узнал такое же еще о ком.

И — Йергерт быстро, резко глянул на гадливо веселящегося Содрехта — конечно же ни в коем случае не стоит знать ему.

— Чего ты смотришь на меня? Представь себе, непогрешимый ты — вот так вот облажался. Всех уже устроили, и Йотван уж уехал, чтобы проследить, как строится застава к северу, на Озерковой — один ты все дрыхнешь, потому что — вот ведь же событие! — не поделил огромный лес со стаей мелких кровососов. Тут еще до завтра надо бы поспать, без этого никак.

— Заставу все-таки решили строить? — Йергерт спросил это с неестественным спокойствием.

— Естественно. Этот ебучий Майштен по-другому не возьмешь. Сидят среди болота, носа не высовывают, гать простреливается — попробуй подойди. Пока не перекроешь им подвоз жратвы, они и до весны там просидят.

“Да пусть сидят” — хотелось ляпнуть Йергерту.

Он сдерживался от того, чтоб не ощупать себя, тщетно силясь отыскать, где в нем засело зачумленное дерьмо, горчащее на языке даже теперь. Боялся, что едва шагнет из госпиталя, различит во всяком встречном признаки болезни. Гнал воспоминания и пальцах на щеках, о поцелуе — от них снова начинало выворачивать, но он пытался удержать в себе кислую желчь и будто пух и раздувался из-за этого.

— Хватит уже строить из себя больного, — фыркнул Содрехт. — Отрывай зад от постели, а то это уже уровень посмешища.

И он еще раз искривил лицо на рвоту и шагнул за занавесь.

А Йергерт зажал рот рукой, чтоб удержать в себе все, что просилось прочь, и чтоб стереть с губ ощущение холодных губ йерсинии и их гнилостный вкус.

Вместо этого он ощутил вкус языка, что будто снова пролез в рот — и еще раз перегнулся через край.

Силясь отдышаться и стирая с лица брызги, он устало утер лоб.

— Касны, сука… Лучше бы они меня сожрали. Или все-таки добила эта сраная чумная дева.

Сцепив зубы, он заставил себя сесть, затем и встать — перед глазами потемнело. Взялся облачаться в тут же брошенные вещи и с большим усилием решился все-таки накинуть плащ. Холод поздней осени уж не страшил, и он, попорченный йерсинией, не чувствовал себя достойным Лунного Огня.

Но брату-рыцарю он полагался. Пришлось вынудить себя набросить его на спину.

Йер вышла из-за занавесок, отделявших закуток, в каком устроился брат Монрайт, оглушенная, потерянная.

Так много лет Йерсена собирала по всем книгам орденской библиотеки всякое случайное упоминание, разглядывала карты, зарисовки… знала наизусть названия всех рек, озер и замков, знала город Ге́ркен ниже по течению и Ко́льхен — выше, помнила свое недоумение, что Геркен с кольхским правом, Кольхен с ма́дтенским, а не наоборот…

Ей не позволили бы попросту уйти из лагеря и глянуть хоть глазком, хотя ее всю жгло от — не желания — необходимости, увидеть замок над рекой. Дочери чумного края остро нужно было посмотреть на свой родимый дом.

Проклятый Линденау, какой много лет похоронил в своей тени, вдруг оказался совсем рядом — но не менее недосягаем. Это было даже хуже, чем в чуму бояться вовсе его не увидеть, чем не понимать, в чем виновата, если никогда в глаза не видела тех стен, из-под каких ручьями лилась кровь, чем знать, что герб с мечом и липой на кольце однажды может стоить жизни.

Она шла, слюной размачивала корку на губе, чтоб вкус металла отрезвил, и думала, как ей увидеть Линденау.

Пока вдруг не различила хорошо знакомый силуэт..

Йер выскочила на белесо-бледный зыбкий свет невыносимо пасмурного дня, слизавшего деревья наверху оврага пеленой тумана. Она не могла не посмотреть теперь совсем иначе на промозглый, полный серости пейзаж. Все это — ее земли.

Эта грязь, что чавкает под сапогами, мажется по битой первыми морозами траве, балка, болотина, кривые деревца — совсем не липы, а ивняк с ольхой и дичками яблонь и груш, между какими можно угадать болотный мирт и инеистые багульник с дремликом — ее. Невыносимо странно было это понимать. Казалось, пока не увидит замок, не сумеет до конца поверить.

За этим она чуть не потеряла в суете и толкотне знакомый силуэт, и, спохватившись, погналась за ним.

— Эй! — позвала она, легонько тюкнув Содрехта в плечо, когда сумела поравняться с ним. Ей сложно было не разулыбаться.

— Йер! — опешил он.

Она сдалась и расплылась в улыбке, пристально разглядывала друга и с веселым облегчением осознавала: он не изменился так, как Йотван или Монрайт. Повзрослел, конечно и заматерел, и лишь заметней стала нотка жесткости, какая поселилась в выражении лица той осенью, но все-таки он был и оставался Содрехтом, какого она знала.

— Йер! — еще раз повторил он, и тяжелые ладони сжали ее плечи. Он разглядывал ее с мгновение и крепко обнял, будто не стояли они посреди невероятно людного и суетного лагеря. — Давно ты здесь? Когда приехала?

— Сегодня же, с обозом. Много, что ли, вариантов?

Она ерничала, но была не в силах подавить улыбку, вытравить ее из голоса. Большой, косматый, Содрехт был знакомым и таким родным, как будто бы носил с собой кусочек прежней их лиесской жизни, от какой теперь уж мало что осталось.

— С Йергертовым? Какой он встречал?

— С ним самым.

Она разглядела, как на миг улыбка меркнет — кто другой бы не заметил.

— Этот олух не сказал!. Ты разместилась? Где?

— А должен был? Сказать? — Йер было удивительно, что они вовсе разговаривали — не должны, казалось бы, после того, как все тогда сложилось.

И Содрехт ее понял. Даже будто бы потупился, напрягся, словно Йер поймала его за руку на чем-то непристойном. Он разглядывал ветвистые переплетения следов в грязи, истоптанной бессчетными ногами, словно там хотел найти ответ. И вдруг ожесточился и ответил невпопад:

— А разве стоит одна юбка такой долгой дружбы? Мы живем здесь вместе, вместе в бой идем — и что? Отказываться от проверенного временем товарища из-за одной дурной пизды?

Йер даже не нашлась с ответом — слишком уж на многое хотела возразить: что Орья — не какая-то “пизда” и что товарищ не такой уж верный, и сам это доказал — но Содрехт говорил с напором и с апломбом, по каким понятно было сразу: станешь спорить — будет ссора.

И Йер тоже отвела глаза. С гадливым упоением расковыряла ранку на губе и сплюнула кровь вместе с мыслью: ну конечно Йергерту все сходит с рук, как и всегда. В той горькой тягостной тоске, какая пробралась той осенью в Лиесс с туманами, одно лишь утешало: ну теперь хотя бы все увидят, сколько в нем дерьма и гнили, ну теперь-то он свое получит.

Может, все и раньше видели — и им было плевать.

— Скажи хотя бы, как она. На мои письма Орья редко отвечает, — тихо попросила Йер.

— А мне откуда знать? В последний раз, когда я видел, была с пузом — со вторым уже. Пообжилась, весь Ойенау знает. Вот и все.

— А первый?..

— Девка.

— Вот как… Жаль.

Йер сжала руки и старалась поострей прочувствовать, как ногти оставляют в коже лунки.

Ей непросто было принимать, что старый друг — уже отец. Он оставался для нее тем самым, хоть и повзрослевшим юношей, какой когда-то говорил о том, как тяготит его помолвка и как он не любит дар — что собственный, что чародейский — но мужчиной и отцом она его не представляла.

Зато представляла Йотвана с его несправедливой и обидной суетой вокруг безмозглой девки; Кармунда, что с показным презрением не знал ни сколько лет уж его сыновьями, ни живы ли они, да Гертвига — тень человека, что жила лишь памятью о днях, когда при нем были жена и сын.

Воспоминание о Гертвиге, как ей подумалось, отличный повод сменить тему.

— Раз уж с Йергертом вы говорите, может, скажешь ему за меня кое-чего? Я не хочу с ним говорить, он… Словом, лучше, если он услышит от тебя: его отец просил, чтоб тот прислал хоть весточку.

— Ну нет уж, пусть не от меня.

— Но почему? — Опешила Йерсена. Она не ждала столь резкого и однозначного отказа.

— Потому что баба друга может и не стоит, только я теперь не стану притворяться, будто мне охота разбираться в том дерьме, что вечно происходит в их семье, уволь.

Она не знала, почему ее это задело, но задело сильно.

— А он… сильно злился из-за Вельги? Ну, или грустил?..

— А мне откуда знать?

— А ты не спрашивал? Не видел?

— Нет.

И ей вдруг пришла в голову нелепая и дикая догадка.

— Но он знает ведь о ней?

На это Содрехт лишь повел плечами, а Йер только и могла, что силиться отделаться от вязкой горечи, какой невыносимо отдавало его безразличие.

— Пошел-ка он, со всей его семейкой, а? — чуть мягче сказал Содрехт. — Что нам, не о чем, кроме него, поговорить?

И Йер кивнула, хоть и не могла отделаться от смутно ноющей досады.

— Расскажешь, как здесь?

Они сели на поленца у небрежно собранной перегородки, на какую кто-то вывесил чепрак сушиться, Содрехт сбегал до шатра за выпивкой, вернулся с парой кружек пива и напутствием “вина здесь не бери — одно дерьмо”, и взялся за рассказ.

Сказал, что лагерь неплохой — получше тех, в каких ему уже случалось побывать, но от наемников сплошные беды — то орут свои дурные песни, то напьются, то дерутся — только вот недавно одного забили насмерть, потому что слишком громко пел — за ними распускаются и остальные. На погоду жаловался: Полуостров в лучшем виде: сверху мокро, снизу грязно, посредине безобразно, и таков он был всегда, но что по осени, что по весне, в распутицу — особое паскудство. Говорил, что, слава Духам, хоть с едой здесь хорошо, особенно теперь, когда пришел обоз — тракт, укрепленный еще со времен Войн Духов, нынче весь во власти Ордена, и хоть еретики порою лезут, но по большей части уж хотя бы о жратве переживать не стоит, хотя у селян, какие не сбежали, брать почти что нечего.

Йер слушала пусть с интересом, но невольно ерзала. Все это замечательно, хотелось сказать ей, но это Линденау! — не какой-то там простой овраг возле какого-то простого замка. Но когда она спросила, Содрехт только и ответил:

— Срань весь этот Линденау. На сюда согнали, ждут неведомого чего… — он сплюнул. — То есть, ведомо, конечно, но так всяко не получится.

И взялся объяснять: болтают, будто приказали комтурство завоевать до снега, лучше даже до зимы, вот только с этой стороны и к замкам-то попробуй подойди. Он даже начал рисовать кривые кляксы: тут, мол, озеро, тут речки…

Йер получше него знала и про озеро на севере — большое и глубокое, в какое разливался Эрхлинд и в каком он оставлял немало своих вод — и про две вытекающие из него реки, гораздо меньшие и заливающие по весне лужок между двух замков, и про сами эти замки-побратимы: Майштен с Линденау.

Именно меж этих рек, но дальше к югу и стояла армия. От тракта балку отделяла топь, от замков — лысый, но густой лесок. Как Содрехт рассказал, холм вокруг Майштена теперь весь окружен болотом, путь через какое лишь один — по гати. Орден ее перекрыл, построил укрепление по эту сторону, но замок штурмовать не выходило. Болтали, будто бы еретики построили другую, тайную гать, и что перекрывали и ее. Еще говаривали про кулгринду, но ее попробуй отыщи… И оставалось только перекрыть ход лодок в Озерковой, чтобы им не подвозили продовольствия и гарнизон подох или же сдался.

С Линденау дело еще хуже: его с этой стороны почти что невозможно взять. Над Эрхлиндом — рекой широкой, полноводной даже тут, где воды ее обмельчали, сожранные озером — рядами арок вырастала переправа с башнями, построенная вместе с трактом в древности. Ее уж пробовали штурмовать — не вышло. А теперь маги врага старались ее уничтожить, орденские — не позволить им, и так все и стояло.

Но и если с переправой справиться, крутой известняковый холм — не так-то просто взять, а ход судов на Эрхлинде не перекрыть — к нему и вовсе с этой стороны едва ли подойдешь, чуть не весь берег заболочен. И армия стояла и ждала неведомо чего.

— Но если честно… Может, нас еще разок на штурм погонят, но на самом деле ждем, пока нам скажут сматывать манатки и идти куда-то на зимовку. Нечего тут делать, не возьмем мы Линденау с этой стороны.

— Понятно… — Йер, хоть понимала, что он прав, но чувствовала разочарование: зачем же она ехала тогда сюда?

— А хотя не “может”, точно еще раз пойдем на штурм, раз вас, колдуний, привезли, — лениво заключил он. — А потом вся эта шобла разойдется, потому что отсидели все положенные дни при войске, а в оставшиеся три калеки мы и мельницу обосранную не возьмем здесь.

Йер казалось, что так относиться к войне с ересью, тем более под Линденау — странно и неправильно, но не решилась ничего сказать. Вместо того спросила:

— А тебя дар не тревожит, раз здесь маги?

— А… — друг помрачнел, но вытащил неброский амулетик из-за ворота и отмахнулся, — вроде, пока помогает. Все равно порою по башке дает, но без него давно б уже свихнулся. Тут у шепчущих у всех такие, а иначе толку-то от нас.

На тоненькой цепочке чуть покачивалась мелкая пластинка малахита.

— Почему вы их не носите в конвентах у себя? Вам ведь так легче было бы…

— Да стоят они… Это ведь Лиесский малахит, чистейший — думаешь, легко достать? У нас отнюдь не им все крыши кроют. Этот — только вот на амулеты. Еле упросил отца.

Йер читала, что особый, чистый малахит, какой встречается в Лиессе, для магической энергии почти непроницаем — потому-то на нем загорается Лунный Огонь, какой есть магия, что в полнолуния сама переливается из-за невероятно тонкой грани. Лишь в Лиессе полнолуния ее настолько истощали и лишь в нем сыскался подходящий малахит.

Но этот маленький кусочек был совсем особенным. Такого чистого зеленого с таким причудливым узором ей еще не доводилось видеть, и ни разу ни единый камешек в столице ей не ощущался так.

Но тронуть Йер не привелось — Содрехт поторопился снова сунуть его под одежду, чтоб касался кожи.

— Рада, что он есть, — осталось сказать ей.

Глоссарий

Вагенбург — передвижное полевое укрепление из повозок.

Кнехт — в данном случае: селянин, отрабатывающий свою военную обязанность.

Чепрак — подстилка под конское седло.