Дитя чумного края

Часть I. Глава 2

Осень все набирала силу. Страшнее становились ночи — холоднее и темнее; из леса раздавались крик лосей и жутковатая кабанья топотня, в слепящей черноте, разлитой меж стволов, звучащие особо жутко; день укорачивался, умирал.

Йотван все шел. И девка — вслед за ним.

Дни растворялись в белой дымке Повелителя Туманных Троп, хворь все не начиналась — Духи миловали. Рыцарь с утра из раза в раз придирчиво осматривал себя, искал знакомые чумные признаки — не находил и ненадолго успокаивался. Повезло.

С девкой освоился — на сей раз она отживела проще и быстрее. Снова взялась лезть под руку, чтобы помочь готовить на привалах, снова несмело и неловко спрашивала про жизнь в Ордене, про Духов и про веру.

Сама рассказывала мало — и все ерунду. То Йотван рявкнет, когда чуть не тронула коровий пастинак, а она удивится да припомнит, что в ее деревне его звали сахарным — нечасто попадался, взрослые носились с ним, будто с сокровищем, вываривали, чтобы получить хоть бы крупицу сахара, да выходило не всегда, а дети норовили стебли обломать и облизать — всыпали им за это от души.

Йотван тогда сообразил: она же про осве́гу, ту траву, какой на Полуострове, особенно на дальней оконечности — тьма тьмущая. Где потеплее, повлажнее, она набирает много сладости — оттуда рыцари, кому свезло урвать, тащили сахарные головы чуть не мешками. Он лишь теперь заметил, до чего эти растения похожи. А девке объяснил, чтобы и вовсе позабыла трогать эти стебли и лизать — здесь, на востоке, сахарного пастинака не было, только коровий, и Йотван видел, как и взрослым доводилось от него подохнуть.

В другой раз им попалась у реки челюсть лося — обглоданная начисто, но еще свежая, и девка вспомнила: мать ее часто уходила в лес ставить силки на птиц. “Лучше бы мужика в силки поймала” — говорили ей, но она никогда не отвечала. Раз принесла из леса вместо птиц два черепа лосиных. Сосед, дед старый и полуслепой, сделал из челюстей полозья для смешных, нелепо маленьких саней — девка каталась на них до тех пор, пока не стала слишком велика.

В дни, когда много вспоминала, она плохо засыпала и подолгу копошилась и сопела, стараясь, чтобы он не понял: она плачет. Йотван предпочитал ей подыграть и делал вид, что спит. Так дни сменялись днями.

Однажды, едва за полдень, они вышли к кордону. Вал протянулся с севера на юг — сколько хватало глаз: вздымался и на этом берегу реки, и на другом, терялся меж стволов в лесу, но не сходил на нет. Земля, еще не слежанная до конца, чернела, и мятая трава торчала тут и там — где-то поникшая и умирающая, а где-то же наоборот прижившаяся вновь.

Ветер нес прочь и запахи, и звуки — и не поймешь, сколько здесь человек, помимо суетящихся на гребне. Девке они как будто не понравились — она нахохлилась, смотрела настороженно, чуть ли к ногам не жалась.

— Кто будешь и откуда? — крикнули из-за кордона.

Приветливого в голосе было немного — все больше настороженного, подозрительного. В этих проклятых землях даже орденские братья вынуждены были принимать друг друга, как враги.

— Я буду Йотван из Лиесса, — отозвался он.

— А что один? Отряд твой где или какой оруженосец?

— Не было, я хворой ушел. Думали, не чума ли, но, похоже, Духи миловали.

— А девка что?

— Девка из Мойт Вербойнов.

Повисла тишина — ветер свистел, река журчала, но кордон молчал. Йотван нетерпеливо ждал и начинал уж злиться.

— Сука, ну сколько можно сиськи мять? Рожайте побыстрее! — не сдержался он.

Два шепчущихся юноши смотрели с гребня вала. По мордам ясно — не хотели пропускать, не верили. Один из них вздохнул.

— Спроси заумь какую-нить. Ответит — пропусти.

Он думал, его будет не услышать, но коварный ветер сменил направление, донес.

— Ты не припух, молокосос? Тебя какая сука научила с рыцарем так говорить?

Второй умнее оказался — лишь на миг задумался и голову склонил.

— Простите уж, брат-рыцарь, с запада много пройдох бегут. Случались уже те, кто одевался рыцарем да пробовал пройти — ну и семью с собою провести. Проверить надо.

— Так проверяй уже быстрее, долго мне перед тобой стоять?

— Книгу о Четырех прочтите. Чего-нибудь, чего селянин или горожанин знать не знают.

Йотван задумался — поди пойми всю эту чернь и что они там знают. Поскреб лоб под кольчужным капюшоном, а потом и бороду, зудящую до мельтешащих в глазах мушек.

— Ну…Скажем, это вот: душа не что иное есть, как обращающаяся по вечному кругу Фата́р — энергия, какой повелевают маги и колдуньи. Покуда человек жив, эта магия не покидает тело, но в смерти круг разрушится, и магия соединится с той, какая без того рассеяна по миру. Смерть — Хе́ссе — есть конец и вечное небытие. После нее не остается ничего, помимо воли, и волю ту Духи велят страшиться: она сильна, губительна и беспощадна. Поэтому и не велят они припоминать ушедших в вечное небытие — лишь в Дни Поминовения их чтите, а в другие позабудьте, ибо негоже воле мертвецов уродовать живых… Сойдет?

— Благодарю, брат-рыцарь! — серый плащ поклонился вновь и поспешил спустить с крутого склона вала лестницу.

Йотван, пока ждал девку на вершине гребня, нехорошо взглянул на юношу с “заумью”. Подумал — да и вмазал тому под колени, чтоб упал. Дурак был или нет, а все-таки ума хватило не вставать и не роптать — ниже склонился и забормотал положенные извинения. Йотван больше острастки для отсыпал ему оплеуху, сплюнул под ноги — да отвернулся.

— Что тут у вас? — спросил он у второго. — Ждете, что в наступление пойдут?

— Да если бы… Селян шлем нахер. Бегут из заповетренных мест — никакой указ не останавливает. Хоть сколько объявляй убийцами, да вешай — толку чуть. Южнее, там где тракт на Ойена́у, чумные виселицы стоят чуть не частоколом — все одно, бегут! Вот и стоим тут, заворачиваем… Тут братьев-то попробуй всех проверь, а еще эти… Кстати, вы будьте уж любезны во-о-он к тому шатру. Целительницы там. Чтобы заразу не растаскивать.

Йотван взглянул — с вала отлично виден был весь лагерь. Немаленький: шатры десятками, народу — тьма; кто караулит, а кто кашеварит, иные в кости режутся да к девкам из полусестер усердно лезут, другие шуточно друг с другом сшиблись на мешках — сплошная суета. Впрочем, раз позволяют себе раздолбайничать, значит, не так тут плохо все — так Йотван рассудил и серому плащу кивнул.

Внутренний склон длинного вала оказался не такой крутой — сбежал как есть, без лесенки. Девка за ним на зад уселась, так и съехала — ей в самый раз.

В лагере — толкотня, галдеж. Все шастают туда-сюда, траву до голой земли вытоптали; хлам с сором пополам подле шатров, рогатин, загородок; то там, то тут добрая плюха конского дерьма. Ржут лошади, точило скрипит по клинку, мат-перемат — то в кости кто-то проигрался; ругань сменилась дракой — не всерьез, так, чуть бока намять.

Девка смотрела на все это и едва ли не тянулась за плащ ухватиться — все же не решалась. Прежде, по буеракам вдоль реки шла то в пяти, то в десяти шагах, тут же трусцой пустилась, лишь бы не отстать.

Под госпиталь шатер отдали знатный, здоровенный; ткань, правда, — дрянь последняя, разве что не рванье, но здесь, в глуши, едва ли стоило ждать лучшего. Рядом наставили навесов — немало раненных устроились под ними; кто вышел просто подышать да косточки прогреть, кто — лясы поточить да в кости поиграть. Немолодой, насквозь седой уж серый плащ с перебинтованной рукой, лихо смахнул в стакан все кости разом; рядом кружком расселась стайка сплетников — что бабы у плетня; всей разницы — что дым от трубок, точно из печей. Йотван принюхался — жуткое сено курят.

— А Зорг-то наш мозгами тронулся под Биргела́у, слышали?

— Так знамо дело, он же был из шепчущих, а маги там тогда устроили такое…

— Да в жопу бы их, этих магов! Натворят — а добрый брат — вон че…

— Ну ты за языком-то последи!

— Да ладно, все свои…

— Хер с этим Зоргом, вы про Матца слышали? Этот подох, когда клеща из зада выдрал, представляете?

— Да ну! Как так?

— А вот… Весь Полуостров с ним прошли, с паскудником, в такой он жопе выживал… и че? Уж подъезжали к Парвенау, он клеща на зад поймал! Ну, выдрал, знамо дело, дальше поплелись… А дырка эта нагноилась у него — так он за пару дней от лихорадки сдох!..

Дальше, на самом солнцепеке, высились позорные столбы — почти все занятые. На ближний забралась наглая крыса и щекотала длинными усами лысину закованному мужику — тот дергал головой, но тварь согнать не мог, лишь шею натирал; возле другого группка молодых серых плащей пинала сопляка себе под стать: “Подумаешь теперь пять раз, прежде чем ссать в костер!”.

Ну а уже на выселках, подальше от всех остальных, держали связанных еретиков. Не знатные — тем бы небось навес соорудили да оставили чего кроме уж насквозь проссанных вонючих нидерветов да дырявых хемдов. И не пытали бы — за целых и здоровых выкуп-то небось побольше будет…

Крики сносило в лес, да и не разобрать за гомоном шумного лагеря; только и видно, что целительница там при них — чтобы не сдохли раньше времени. Девка хоть молодая, да умело раны затворяла. Йотван невольно фыркнул про себя: а неумелых не осталось-то поди.

— Брат Йотван… — тихо позвала малявка. Она смотрела в точности туда же, взгляд не отводила; в глазах, казалось, видно было отражение в огромном блике: на самодельной дыбе мужичонке вывернуло руки из суставов. — А почему здесь ваши, орденские, сидят ранеными, если тетенька та так умеет?

Девка теперь лишь задрала лицо, точно ему в глаза уставилась. Он тихо проклял про себя тот день, когда Духи послали ему любопытного ребенка — хуже кары нет.

— Да потому, что эта “тетенька” — как и все остальные, сука, “тетеньки” целительницы — так лихо может только раны затворять, и то поверх штопать приходится, чтобы не расходились. А с остальным у них там сложная наука колдовская, без пары бочек пива хрен проссышь. Одних спасают от небытия, ну а иным толком помочь не могут. Вот если выучишься в полусестры, будешь в госпитале помогать, тогда, может, чего узнаешь.

— А-а-а…

— Пасть закрой, муха залетит. И задом шевели, — и он шагнул под сень высокого шатра.

Девчонка стушевалась и зажалась: ей непривычно, он не говорил раньше так грубо. Только умишка-то достало, чтоб понять: лучше сильней не раздражать — и она заспешила следом в полумрак шатра.

Он сам заметил, что мгновенно подцепил привычную манеру речи — и прежде-то великим мастером словесности не слыл, только и мог, что Книгу прочитать, а на войне и вовсе приучился не задумываться, всех херами крыть. Пока шел по глуши, вроде бы вспомнил речь нормальную, а тут, да еще взвившись чуть… Переживать об этом он не стал, рукой махнул — не сахарная эта девка, попривыкнет.

Лишь только против света дня казалось, что в шатре темно; на самом деле сумрак разгоняло множество магических огней — мертвых и неподвижных по сравнению со светом настоящим и живым. В густой застойной тишине от них делалось жутко.

Девка, разинув рот, смотрела, как они парят, как блеклая белесая голубизна расцвечивает все в свои оттенки. Йотван пихнул ее в загривок, чтоб не отставала.

Шатер был почти пуст — без малого все раненые вышли кости греть, а полусестры отдыхали где-то по углам, укрытые тенями. В игре зловещих резких контуров не сразу можно было различить почти что неподвижный силуэт целительницы — одни глаза скупо следили за вошедшими.

Орденский плащ скрывал грузное тело; сразу над воротом — мясистый второй подбородок, выше — морщины и уродливые старческие пятна. Седые волосы в магическом свету казались синеватыми, а неживые неподвижные глаза — еще мертвей и неподвижней наколдованных огней. В старухе жизнь едва ли теплилась.

— С запада? — только и спросила она безучастно.

Йотван кивнул и подтвердил. Девка из-за его спины разглядывала то целительницу, то парящих светляков. Рыцарь не удивлялся ее поведению и сдерживался, чтобы не отвесить подзатыльник — для мелюзги, росшей в селе, обыкновенную колдунью встретить — дело необычное, а уж целительницу… С таким-то редким даром они все наперечет.

Особенно теперь.

Йотван на миг задумался, скольких сестер похоронили те из них, кто возвратился с Полуострова.

Старуха девку вовсе игнорировала, Йотвана поманила пальцем. Он морду искривил с такого обращения, но промолчал — эта, под черным ватмалом с зеленым пламенем, женщина знатная, а не безродная сопля, едва ли разменявшая третий десяток, как те серые плащи. И пусть по ней и не сказать, какой же из семи Великих Домов Лангелау породил ее, а все-таки кому-то из них она верная дочь.

А впрочем, из шести. Вряд ли бы женщину из Мойт Вербойнов посадили здесь — найдется ведь какой-нибудь озлобленный брат, слишком много видевший на их земле, и слишком много там оставивший… Целительницами вот так раскидываться Орден бы не стал.

И Йотван молча подошел, не пререкаясь. А женщина, въедливо щурясь, пальцы сжала на его руке — хватка до боли цепкая и резкая, точно у сокола. И он почти ждал боли от когтей — но вместо этого целительница его отпустила чуть ли не брезгливо.

— Здоров, — угрюмо буркнула она. — А девка что?

— Девка из Мойт Вербойнов.

Женщина подняла глаза.

— Ну и зачем ты ее притащил? Как будто мало этих нечестивцев набежало с Полуострова.

— Оттуда набежали орденские братья, не побоявшиеся ради веры поднять руку на родную кровь. Все нечестивцы догнивают там, среди чумы и мертвецов.

Целительница пропорола его взглядом и не стала отвечать — к малявке потянулась. Та ближе не шагнула — жалась в стороне, едва ли не скулила; опасалась. Йотван не церемонился: еще раз хлопнул по загривку, подтолкнул — и девка пролетела в руки женщине, не пикнула, только лишь зыркнула. В глазах снова не осень — пламя. Очень злое.

Когда целительница цапнула ее за руку, девчонка зацепила на губе чешуйку и оторвала; на ранке набежала кровь. Зато не пискнула, ни когда пальцы сжались чуть не до кости, ни когда женщина вдруг дернула наверх рукав затасканной дырявой котты, и жесткая ткань содрала с нарыва корку ссохшегося гноя.

— Здоровы оба. Этой рану вычищу — и уходите.

Йотван почти не обратил внимания на тон целительницы; девке удивился. Он раны до сих пор не замечал: рукав-то длинный, без того весь грязный — пятно очередное видел, да и Духи с ним, а сама мелкая не жаловалась.

— Чего не говорила-то?

Девка, нахохлившись, молчала, а он почувствовал себя ужасным дураком и только больше взвился.

Целительница медленно переводила между ними снулые глаза и доставала нож и чистое тряпье. С мелкой не церемонилась — в пальцах зажала руку, как в тисках, взялась за дело, и голову не подняла, ни когда девка затряслась с испугу, ни когда та заскулила. Стерпела, впрочем, все равно достойно: не рыдала и не ныла, не пробовала вырваться, только еще сильнее губу закусила.

Женщина под конец стянула края раны магией, повязку туго наложила и взглянула строго. В тусклых глазах вдруг что-то шевельнулось, дрогнуло, и она, быстро отвернувшись, сунула девчонке что-то в руку.

— На. Заслужила. Умница, — слова целительница то ли выкаркала, то ли выплюнула. Голос — черствый, словно корка на лежалом хлебе.

Мелкая удивленно рассмотрела небольшой кусочек сахара на собственной ладони — быть может, с ноготок. Сначала не поверила, взглянула с удивлением, но после мигом сунула за щеку.

— Шпашибо, гошпожа! — и она заполошно поклонилась.

— Чего это ты вдруг расщедрилась? — больше чтоб раздражение стравить влез Йотван.

— С запада сахарные головы мешками прут. Поискрошили больше половины — вот и оставляют нам в подарок, — холодно отчеканила целительница.

Йотван едва ли представлял того, кто стал бы ей чего-нибудь дарить, но опускаться до настолько мелкой склочности не стал.

— Где тут пожрать и переночевать? — спросил он вместо этого.

— Жри у любого кашевара. А заночуй на дальнем берегу, там уже встал отряд. А еще лучше — не торчи тут, дальше отправляйся. В любой момент какая-нибудь тварь заразу да приволочет, — она цедила слова скупо и презрительно, даже не пробуя скрывать, что хочет, чтобы Йотван с девкой убрались скорее.

Он и сам рад — кивнул из вежливости, прочь пошел, и мелкую с собою поволок — та еле успевала пятками перебирать, подладиться под шаг все не могла. Уже на улице споткнулась, да чуть носом конское дерьмо не пропахала — еле успела выправиться, только сахар выплюнула ненароком.

И она замерла, уставившись на крошечный кусочек белизны среди уже заветривающей лежалой кучи. По неподвижности и по глубокому дыханию легко понять — удерживается, чтобы не зарыдать.

— Все, проворонила свою подачку — пасть дырявая, — лениво бросил Йотван. — Шевелись.

Она поволоклась за ним, но взгляда от кусочка сахара так и не отвела.

На дальний берег от кордона навели мостки — небрежные, кривые, ненадежные. Девка по ним шла боязливо, оступилась под конец — благо, уже на мелководье в камышах. Лягушек распугала, ногу промочила — и тем и отделалась — сущая ерунда. Но она все равно шла дальше тихая и хмурая — даже сильнее, чем после того, как выплюнула сахар.

Йотван посматривал украдкой, но не лез — вот уж нашла трагедию.

Уединенный лагерь примостился в небольшой низинке подле елок. Здесь не было шатров или навесов — только лежаки, щедро нарубленные с этих самых елей — по низу все ободранные и убогие стоят. Сюда же притащили пару бревен, разложили меж костров — отряд здесь оказался дюжины на полторы.

Чем ближе Йотван подходил, тем больше голоса и лица узнавал.

— Вы гляньте! Там, никак, брат Йотван! — заприметил кто-то, и через миг народ повскакивал, все принялись здороваться за руки и за плечи.

Его незамедлительно устроили у жаркого костра, и серые плащи вокруг взялись метаться: кто место уступает и подкладывает одеяло на бревно, кто набирает в миску жирного наваристого супа, кто подносит пива… Девка неловко мялась в стороне и не решалась даже сесть.

— Что слышно? — с жадным интересом спросил Йотван. — Я, сука, толком-то ни с кем не говорил, наверное, с тех пор, как из Озерного Края ушел.

На самодельном вертеле добротно пропекалась туша мелкого оленя, и запах вышибал из глаз слезу — уже не вспомнить, когда в прошлый раз случалось съесть такой вот свежей дичи. Йотван невольно то и дело бросал жадный взгляд.

— Мы сами-то немногим лучше, только тут успели нахватать вестей, — с легким смешком ответил ему Ка́рмунд.

Он, как и все, зарос в дороге, но и так видать: морда холеная, породистая и мосластая. Волосы стянуты не в узел, как у всех, а в хвост, и золотятся под осенним солнцем, точно шелк. По выпуклым высоким скулам разбегаются морозными узорами айну. Маг из Вии́т Орре́ев, чтоб его, Рода высокого.

— Ну и что говорят?

— Хорошее по большей части говорят. В Лиессе все спокойно, Духи, милуют. Чуму не принесли.

Мальчишка из серых плащей потыкал ножом в бок оленю, срезал мяса шмат — уж пропеклось. Он тут же поспешил подать куски обоим рыцарям, подобострастно склонив голову и не решаясь прерывать беседу. Йотван едва слюной не капнул в миску: наваристость будто в пару клубится, укроп, крупно нарубленный, липнет к краям, и оленина добрая исходит жиром… Красота. Будто бы в ремтере в лучшие годы.

— Братья отходят с Полуострова благополучно большей частью, — между тем продолжил Кармунд. — Передохну́т, подлечатся и из конвентов, что поближе, станут слать людей сюда, к кордону. Его через всю Парвенау протянули, патрулируют. На юге и на севере разъезды караулят реки. Похоже, получается болезнь сдержать.

Малявку тоже подвели к костру, хотя и к дальнему. Она тихонько скрючилась над миской, но не ела — вяло ложкой бултыхала. Сквозь густой пар лицо казалось совсем белым.

— Кордон теперь долго держать, — заметил Йотван. — Пока чумные перемрут — дело одно, но ведь потом понадобится снова идти в наступление.

— Вы так считаете? — неловко спросил юноша в сером плаще. — Разве не передохнут все на Полуострове и так? И нам тогда останется только всю погань вычистить да города и замки все занять.

— Нет, Йотван прав, — спокойно отозвался Кармунд. — Скоро придет приказ закладывать здесь крепости. Могу поспорить, Мойт Олли́сеаны не упустят случая усилить свои комтурства, да и границу сдвинуть. К тому же, война не окончена — бои продолжатся.

— К Духам все это, доживем — увидим. Скажите лучше, что еще здесь слышно.

— Да всякое: кажется, в Шестигра́дье все-таки пришла чума — пока это ближайшая к Лиессу вспышка, если в самом деле… Еще болтают, что из плена возвратили пару братьев, кого давно уже не чаяли застать живыми. Едва похожи на людей, сказали, — не понять, что те еретики с ними творили, но — живые. Милостью Духов оклемаются.

— Известно, что, — влез Фойгт — немолодой уж серый плащ, заставший Йотвана и Кармунда обоих еще сопляками. — Мушиной смертью их кормили, вот что. Я говорил с одной целительницей — та намаяться с ними успела, пока ее сюда не отпустили. Жуть, говорит. Аж в синеву бледнющие все были, точно мертвяки; в ночи́ б увидела — с вершнигом спутала бы, говорит.

— Ну ерунду-то не болтай, с мушиной смерти только и делов, что проблюешься — ничего ужасного! — Заспорил Герк — этот мальчишка еще молодой; в приюте при Лиесском замке выучился, вырос — в серые плащи пошел. — Еретики-то всяко позабористее гадость подыскали. Видел я те тела, какие они у себя в застенках оставляли, когда замки нам сдавали — вот уж воистину вершниги краше будут!

— Так это если палец лизнешь, непомывши — проблюешься. А эти нелюди поганые сыпали прямо в рот, кусками. Целительница эта говорила мне: вот так мушиную смерть жрать — хуже холеры. Чуть-чуть бы лишнего в них всыпали — кишки бы выблевали все. Да собственно и выблевали многие. Те, кто сумел там выжить и вернуться, будто бы первой воды коснулись.

— Вот уж и правда повезло, — сумрачно содрогнулся Йотван.

Случалось ему в детстве перепутать сахарные головы да облизать ту, что с отравой — с посудиной потом не одни сутки обнимался. С тех пор усвоил накрепко, как эта дрянь обманчива: на вид не отличишь, на вкус тем более — а все мерзкая мошка, что на западе встречается. Она в соке освеги размножается, а когда тот вываривают, чтобы получился сахар, яйца паскудной твари отравляют целый чан. Но люди-то скотины хитрые, и всякой дряни применение найдут — и этой вот приладились травить всякую гнусь, от мух до комаров. Крылатой погани хватает тронуть разведенный в воде сахар, чтобы помереть… Кому, кроме еретиков, пришло бы в голову доброго рыцаря таким кормить?

— Ну а из наших, из Лиесских, есть кто среди этих выживших? — спросил он, чтобы перестать об этом думать.

— Я слышал, Ге́ртвиг, только толком не понять — все разное болтают.

— А было бы неплохо, если б он… — заметил Йотван.

Он его знал. Мальчишке было, может, с восемнадцать, когда началась война, — теперь, выходит, года так двадцать четыре должно быть. Когда он уходил, жену оставил и сынишку совсем мелкого — первенец удался на радость молодому папочке. Неплохо будет девке с сыном все же мужа получить назад — пусть и увечный, только всяко лучше сгинувшего в плену в собственной блевотине.

Под болтовню он даже не заметил, как всю миску выскреб чуть ли не до чистоты. Пока сидел раздумывал, охота ли добавки навернуть, пива хлебнул, да вспомнил вдруг.

— Кстати о вершнигах… Я по пути сюда прикончил одного. Поскольку без отряда был да с этой вот, — он кивнул на девчонку на бревне, — то проверять не стал, но судя по всему, там рядом кто-то перебил деревню, да и бросил так. Со всей округи ведь всякая погань соберется… Не знаете, какая сука вот такое вот напиздовертила?

Кармунд в задумчивости проследил за взглядом Йотвана, тоже на девку посмотрел.

— Если про Ви́вень — деревенька ниже по течению — то слышали уже про это и уже разобрались. Отряд на днях туда отправили, чтобы все вычистили и пожгли.

Йотван с сомнением взглянул на братьев и задумался, уж не они ли отличились в этом Вивене, но переспрашивать прямо не стал. Вместо того спросил другое:

— А давно вы тут?

Кармунд в сомнении переглянулся с серыми плащами.

— С декаду уж, наверное.

— О-го! Чего сидите-то?

— Так а чего бы не сидеть, если харчи дают? — смешливо отшутился маг. — Коней на самом деле ждем, достало уж ногами грязь месить, все на себе волочь, точно скотина вьючная, да и плестись так будем Духи знают сколько.

— А что, дают?

— Давали б — не сидели бы. Мне даже двух найти не могут, что уж говорить про трех положенных. Этой вот братии, — он указал на свой отряд, — подавно не дают. Я уже даже расплатиться предлагал — а толку-то.

Йотван взглянул на Кармунда с сомнением, гадая, так ли понял. Он сам, конечно, не святой, и против правил деньги взял в дорогу — знал, что жрать надо будет по пути; вот только где его мелкие пфе́ньки и где деньги, чтобы за коня платить?

Кармунд, конечно, рода светского, не орденского, и наследник ко всему — с ним лишний раз никто не спорил и не заедался. Одно дело какому-нибудь там пятнадцатому сыну комтура из мест, где волки срать боятся, перейти дорогу, совсем другое — вот такому вот наследнику, что даже в Ордене нередко позволял себе одеться побогаче или выйти в город щегольнуть семейными деньгами. Но только даже для него уж слишком нагло было вот так нарушать обеты: “деньги — моль в орденской одежде” — братья их не держат и не носят, если только не по нуждам Ордена; за нарушения наказывали строго и безжалостно. Если нет сил и воли отрекаться от мирских богатств, то где уж тебе посвящать жизнь службе Духам?

Нет, Йотван про себя решил, не может быть. Наверняка семейных денег предлагал, а не своих.

— Ну, не смотри так! — рассмеялся Кармунд, — а то устыжусь. Сам, что ли, с Полуострова не прихватил вещиц пару-другую?

Йотван угрюмо зыркнул из под металлических колечек капюшона.

— Я клятвы чту, — мрачно отрезал он. Решил, что лучше так, чем правду говорить.

А правда была в том, что ему не к чему и не для кого с запада что-то тащить.

— Клятвами сыт не будешь и верхом на них не сядешь, — веселясь, пожал плечами Кармунд.

По взглядам — у одних стыдливым, у других нахальным — было ясно: отряд весь прихватил себе приятных сувениров из похода. Йотван сдержался, чтоб не сплюнуть: потому у них и ноги не идут, что лишнего с собою тащат кучу.

Решив, что аппетита больше нет, он поднялся — решил сходить к реке, обмыться да и вшей из бороды подвымыть — те обнаглели в край, вся морда красная уже и чешется нечеловечески. А по пути взгляд аккурат упал на мелкую — та все сидела и в остывшем супе ложкой ковыряла, но не ела.

— Чего ты возишься? Тебя что, каждый день так кормят? — удивился он.

— Не хочется… — почти беззвучно пробурчала девка. — Не голодная.

— Жрала б, пока дают, — ответил он, но больше лезть не стал.

Не с ложки же ее кормить, в конце концов. Да и авось сама уж справится, чай, не безрукая.

Он посмотрел еще немного на нее, глянул на суетящийся отряд и вдруг подумал, что дорога в одиночку была для него приятнее и даже очистительнее. Будто осталась позади война и даже то, что на нее гнало — и сам он сделался смиреннее, спокойнее и праведней.

Но нет, среди привычной орденской возни он снова стал таким же, каким был.

И Йотван, тяжело вздохнув, ушел вверх по течению реки.

— Что же такая маленькая девочка тут делает?

Она вскинула голову и рассмотрела подошедшего к ней рыцаря. Особенно вгляделась в синеву узора на лице — словно мороз дохнул на лужу зимним утром.

Он опустился рядом на бревно. Осенним днем солнце уже поглядывало вниз, воздух простился даже с памятью о летней духоте и был свеж и приятен; пахло кострами, мясом, табаком, рекой.

— Я иду в Орден, — едва слышно выговорила она.

Брат Кармунд не оставил без внимания ее пристальный взгляд, коснулся, усмехаясь, собственной скулы, где линии узора чуть изламывались в трещинах морщинок вокруг глаз. Ему было порядка тридцати пяти.

— Что, никогда не видела такого?

Девчонка помотала головой и опустила взгляд. Хмурясь, она с усилием сжимала в руках миску.

— Это айну́. С древнего это “метки Духов”, - сказал, улыбаясь, он. — Их могут носить только одаренные, рожденные в Великом Доме. Ну а в высоких Родах их и вовсе носят все.

Видя растерянность и совершенное непонимание, он рассмеялся и охотно пояснил:

— В высоких Родах все наследуют магический дар. Посмотри.

Брат Кармунд поднял руку, над какой спустя пару мгновений заплясали колдовские огоньки — здесь, на дневном свету, они уже не выглядели до того белесыми и яркими, как в сумрачном и полном неподвижного безмолвия шатре. Против них только мягче и нежнее сделались лучи, обласкивающего пропадающим теплом желтого солнца.

Призраки отражений от огней плясали в удивительно светлых и ясных глазах рыцаря. Он пристально смотрел за их покорным хороводом и чуть щурился, но краем взгляда примечал, как оживилась девка и как подалась вперед. Он прятал в уголках губ легкую беззлобную усмешку над ее наивным любопытством.

— Как твое имя? — спросил он.

Она задумалась на миг и будто с духом собиралась, прежде, чем сказать:

— Йерсена.

— Ну надо же… В такое время — и такое имя, — Кармунд в невольном удивлении всмотрелся в детское лицо — бледное и чумазое, с запавшими, пугающе огромными глазами. — Словно специально тебя в честь чумной девы назвали.

Она ни слова не произнесла на это, только лишь снова уставилась в полную миску, напряглась и сжалась, спазматично ежась. По птичьи тонким ручкам разбегались крупные мурашки.

— Мерзнешь? Иди поближе, у меня плащ теплый. — Он поднял полу, приглашающе кивнул, но девка лишь мотнула головой. — Ты зря стесняешься.

И он сам пересел поближе, обнял за плечо, накинул плащ. Под ним девка невольно одеревенела и сильнее сжалась; если б могла — песком, что просыпается меж пальцев, ускользнула бы.

— Так значит, говоришь, в Орден идешь?.. Охота выучиться или воле Духов хочешь послужить?

Девка молчала и нахохливалась лишь сильней.

— Где Йотван тебя подобрал? И как ты его убедила взять тебя с собой?

Она уперлась взглядом в землю и как-то неловко неопределенно повела плечами — они чуть-чуть дрожали, острые, костлявые почти до боли.

— Ну! Ты расстроилась. Или все мерзнешь? — Кармунд склонился ближе к ней. — Да у тебя все губы синие. Иди сюда.

И он убрал из ее рук нетронутую миску, а саму подхватил и на колени к себе усадил, протестов вялых даже не заметил. Теплый плащ заключил ее в кольцо поверх таких же теплых рук; их тяжесть придавила до почти что полной неподвижности.

— Ну и чего ты напряглась вся? Чего так боишься? Я ничего тебе ужасного не сделаю.

Он притянул ее к себе поближе, обнял потеснее, погладил по спине, невольно сосчитав все позвонки. Ответа снова не дождался — и не ждал уже.

— Йотван сказал, куда тебя ведет? В Лиесс или же до ближайшего приюта?

— Не знаю… — выдавила она едва различимо.

— Проси, чтобы в Лиесс. Или и вовсе пошли с нами, если Йотван не захочет тоже присоединиться. Там сможешь обратиться к нам, если вдруг что — поможем и подскажем. Уж лучше, чем совсем одной.

Она неловко подняла чуть мутноватый, недоверчивый взгляд и рассматривала пристально, в упор.

— А почему вы такой добрый? — наконец спросила она со всей детской прямотой.

Кармунд еще раз рассмеялся и задумался на миг. Он ласково погладил девку по немытым волосам.

— Думал сказать, что потому что ты такая маленькая и наивная, но не могу, раз ты такие умные вопросы задаешь, — он улыбался ей с задорными смешинками в глазах. — И что с тобою вот такой вот делать?

Девка не отводила рыжих глаз и медленно, несмело и неловко улыбнулась — попыталась. Чуть дрогнули изъеденные заедами уголки синюшных губ.

— Ну вот! Совсем другое дело, а то мрачная, точно чумная дева.

Довольный, он ослабил хватку и позволил рукам лечь вокруг нелепо маленького и худого тельца. Она все-таки опустила взгляд, спрятав бездонные глазищи с крапинками рыжины. В молчании девка неловко мяла в пальцах край плаща.

— А хочешь сказку? — Спросил он. Нашел на поясе табак и трубку, прямо поверх девки взялся набивать.

Она не сразу смогла робко пискнуть:

— Да.

— Ну слушай… — он в задумчивости закурил, прикрыв глаза и наслаждаясь нотами. Лиесский табак пах совсем не так, как та вонючая дрянь, что росла на Полуострове, и вновь вдохнуть его было огромным удовольствием. — Зеленокаменный Лиесс стоит в горах, что называют Полнолунными. В их недрах добывают малахит — особый, не такой, как в остальных местах. На нем при полной луне загорается Лунный огонь — пламя особое, святое, посланное Духами…

Он рассказал, что как-то в древности великий Дух, Западный Йе́хиэль, первым нашел тот самый малахит в горах. Там к нему вышла Малахитовая Дева, этих гор хозяйка, и сказала, что людям ни за что не стоит знать об этом камне — его великолепие будет сводить с ума, и потому никто, зашедший в эти горы — по случайности ли, с умыслом ли — никогда их не покинет. Она не отпускает тех, кто может рассказать секрет.

Однако, видя, как горит на малахите удивительное пламя, Западный Йехиэль осознавал, что в нем люди сумеют прочесть волю Духов, через него познают праведный путь, истовую веру, святость… И потому он взялся спорить с Девой и пытаться ее переубедить, но та была неумолима и не позволяла ему возвратиться с гор.

Но вскоре там же появился его верный и любимый брат, Западный Йе́хиэр, обеспокоенный долгим отсутствием вестей. И Малахитовая Дева полюбила его с первого же взгляда, но знала, что вдвоем братья ей неподвластны. Тогда она сказала Йехиэлю, что отпустит его и позволит открыть людям малахит, но только если он взамен оставит брата. Тот станет ей слугой и будет беречь прииски, чтобы в своей порочной жадности люди не выбрали их дочиста, а если не удастся это — то поможет полностью сокрыть их. Йехиэль не желал ей уступать, но Йехиэр не возражал — он посчитал, что это — невеликая цена за то, чтоб принести людям свет Лунного Огня и истовую веру.

И так он сделался слугой хозяйки гор. Однако той было мучительно смотреть, как люди год за годом разоряют сердце ее гор, как портят они ее дом уродством своих кривеньких строений, как жадность заставляет их багрить зеленый камень кровью…

Но к тому времени ей стало не под силу что-то изменить: уж слишком многие прознали про чудесный камень. Она пыталась оградить его, и насылала малахитниц, своих дочерей, чтобы те отпугнули рудокопов — без толку: те видели в них лишь противных тварей, научились истреблять. И вот тогда-то Малахитовая Дева и ушла. В своем глубоком горе она скрылась в неприступном лоне гор, где ее было не достать, и больше никогда ее никто не видел. И только лишь Западный Йехиэр остался безраздельным господином гор, хранителем всех приисков и добрым покровителем всех рудокопов.

— Эй! — Крикнул Йотван. — Ты отстань от девки!

Он возвратился на поляну в нидерветах, хемде и уже натянутом на голову кольчужном капюшоне. Голые ноги выглядели до смешного глупо, подмышкой ворохом торчало множество вещей; с намытой бороды лениво капало на грудь, в раскрытый ворот хемда, топорщился приметный рыжий клок и только ярче сделались красные пятна на лице.

Йотван, чеканя резкий шаг приблизился и зло навис. Кармунд не шелохнулся и не дрогнул, только голову поднял, чтобы в лицо смотреть.

— Что ты орешь? Ее все, кажется, устраивает.

— Она, как будто, много понимает! Пусти ее. Сюда иди, малявка.

Она пошевелилась вяло, неуверенно, прислушалась к себе и потянулась было соскользнуть с чужих колен.

— Сиди. Ты не обязана все, что он скажет, де… — закончть Кармунд не успел, девка рванулась прочь.

Йотван теперь лишь мельком разглядел ее лицо — белое, как мазок тумана по утру; без капли крови, даже губы — в синеву. И шагу не успел к ней сделать — девку вывернуло. Она и отойти-то толком не успела, над бревном согнулась, упираясь тощими руками, — только и видно, как все тело спазмами сжимается.

Кармунд шарахнулся, но не успел — на плащ попало все равно; по всей низинке серые плащи в растерянности вскидывали головы.

— Чего там с ней? Герковым кашеварством, что ли, траванулась? — спросил кто-то. — Я ж говорил, что колбаса уже несвежая была!

— Она не ела, — медленно не согласился Кармунд. — Ни ложки не попробовала.

Он смотрел на девку, все перхающую и не могущую прекратить.

— Мы жрали с ней одно весь путь, — хмурясь, добавил Йотван. — Небось поймала хворь желудочную. Мало ли.

— Эй, Герк, — окликнул Кармунд. — Сбегай за целительницей. Скажи, что от меня.

Тот подскочил, но тут же встал.

— А может быть, ее к целительнице? — предложил он, явно вспоминая хмурое одутловатое лицо в пигментных пятнах, мертвый взгляд.

— И кто ее потащит через реку? Ты? Пока она заблевывает тебе плащ?

Мальчишка скорчил рожу и проворно припустил через мостки.

Его довольно долго не было. Девчонка наизнанку всю себя успела вывернуть, все вытошнила до кусочка — уж и нечем стало, а все сплевывала и откашливалась бледной желчью, совсем себя всю извела — не полегчало. Чуть только дух переведет — так снова скручивает.

Братья ей подали воды — лицо обмыть, а то вся перемазалась, даже из носа потекло. Она, с трудом дыша, прополоскала рот, попробовала отдышаться, но едва вдохнула глубже — снова скрючилась.

Герк вел целительницу с четверть часа. Как только они показались на том берегу, стало ясно — медлит женщина; перед мостками — так и вовсе встала. Мальчишка вынужден был руку ей подать и так переводить.

Возле низинки она снова встала, посмотрела на девчонку. Та белая сидела вся, лишь на губах да под глазами мазки синевы. Под взглядом она снова зашлась кашлем, еле разогнулась, отдышаться не могла.

Но женщина стояла. И на лице ее, пусть растерявшем в свете дня всю поразительную неподвижность, едва проступило что-то; что — не разобрать. Глаза живей или хоть выразительней не стали.

— Ну долго пялиться-то будете? Сделайте что! — не утерпел кто-то из братьев — и осекся.

Целительница резко вскинула взгляд — точно на него — и очень тихо стало. Так тихо, что из рощи слышалось, как листья опадают на траву.

— Меня сюда не детям подавать посудину послали, — отчеканила колдунья в этой тишине. — Сами ее в сторонку не оттащите, воды не подадите? Пара десятков взрослых лбов не может разобраться с одной девкой, что-то не то съевшей?

— Чем языком трепать — пойди и посмотри, — одернул Кармунд.

Целительница глянула еще острей и жестче, только рыцарю — хоть что. Он весь прямой стоял и лишь взглянул в ответ.

Тогда целительница все-таки пошла к девчонке, хотя губы поджимала. Сдернула тряпку из-за пояса и лишь через нее брезгливо повертела детское лицо самыми кончиками пальцев.

— Воды ей дайте и угля березового, если сможете нажечь. И больше не тревожьте меня из-за ерунды.

— Это же чем так можно отравиться? — удивился Фойгт. — Она холодная вся, а когда отравишься — так в жар кидает.

— Ты меня вздумал поучить?

— Мы с ней одно все ели, — снова вставил Йотван. — Единственное, что она одна попробовала, — это сахар твой.

— Она ребенок! — не стерпела женщина, и голос резко взвился. — Они же вечно тащат в рот всякую дрянь! Ты что, следил, какой там куст она потрогала или лизнула? Хватит уже! Уймитесь. Некогда мне.

Она развернулась уж уйти — ответа не ждала. Тогда-то Кармунд резко кинул взгляд на Йотвана.

— Сахар, ты говоришь? — переспросил он медленно и, получив кивок, прикрикнул: — Стой!

Женщина глубоко вдохнула, но и правда встала. Не оглянулась, не сказала ничего — просто стояла. И тишина опять была жуткая и тревожная; лишь только девка в ней запальчиво хрипела, силясь отдышаться.

— Синяя и холодная, — неторопливо выговорил Кармунд. — Мы все такие тела видели на западе. Так ведь травили наших там. Мушиной смертью.

Женщина все стояла неподвижно и беззвучно.

— Эта манда дурная умудрилась перепутать головы?! — шепотом ляпнул кто-то — вышло до смешного громко.

И тут только целительница дернулась. Медленно оглянулась — и глаза ее блестели дикой яростью.

— Я ничего не путаю, — зло прошипела она, до того взбешенная, что голос пропадал. — Это вы, идиоты, хер от ложки отличить не можете, хоть бы вас выдрать ими! Кого притащили?!

И женщина рывком заставила свое грузное тело обернуться — мясистое лицо уродливо горело через старческие пятна, и валик подбородка трясся, пряча шею; мелкие глазки потонули под заплывшими низкими веками. Без маски мертвенного, непоколебимого спокойствия женщина сделалась уродлива и омерзительна.

— Кого? — Йотван припомнил вдруг все опасения: чумная дева, вештица, вершниг, ротбе́рка — Духи знают, кто. Он свыкся за прошедшие дни, перестал переживать, но тут вдруг словно кто мокрой рукой по позвонкам провел — не зря ли он оставил ее жить? Не зря ли не убил?

Это поганый край, хоть и прекрасный — так нечего отсюда погань разносить.

Он бросил взгляд на девку — та сидела тихо, сдерживалась, хоть видно, что подкатывало к горлу вновь. И, глядя на бескровное лицо, он теперь вспомнил сам все те синюшные тела, что находил в застенках только что отбитых замков; узнавал приметы этой бледной изможденности на без того измученном детском лице.

В голову все не лезла мысль: как так, чтобы столь много рыцарей перетравили, точно тараканов этой вот мушиной дрянью.

— Кого! — Передразнила его только пуще взвившаяся женщина. — Сам-то не знаешь и не видишь? Сучье это семя, нечестивое! Мало вам было ереси на западе — оттуда тащите ее сюда! Не ясно разве? Из еретиков она! Жгли их на западе и резали — и для чего? Чтобы тащить заразу эту, этих вот гадюк к нам на восток да пригревать? Чтобы и тут они все своим ядом отравили? Идиоты!

Помимо воли серые плащи кидали взгляды на девчонку — кто украдкой, кто в открытую. То ли боялись разглядеть в малявке эту скверну, то ли уже видели ростки, что обернутся ядовитыми цветами через годы. Не так уж сложно было бы представить их в нескладном тощем тельце.

— Она ребенок.

В густом и вязком напряжении спокойный голос Кармунда казался издевательским, если не беззаботным. В нем даже слышалась его извечная улыбка, чуть ли не смешинки, будто он не слышал резких слов.

— Грехи отцов бывают велики, но дети — чистые листы и незамаранные. Их можно перекрасить в разные цвета и написать на них любую мудрость — так нас Духи учат в Книге. Так Орден много веков рос и укреплялся — и ты кто, чтобы против вековых устоев выступать? — спокойно продолжал он.

— Единственная, у кого есть разум, надо думать! Кому сказать смешно: целый отряд за еретичку заступается и разевает пасть на добрую сестру. Ни к возрасту у вас нет уважения, ни к выслуге. Я вот таких щенков, как вы, знаете, скольких выдрала из самого небытия? Кто я такая? Мать вторая вам, щенкам, названная!

— Знаешь, кто мать щенкам? — смешливо перебил ее только невозмутимей кажущийся рыцарь.

Она запнулась и ожгла его горящим взглядом.

— В вас всех гнилье вровень с краями, раз так тянет эту погань защищать! Одной чумой пропитаны! — и женщина брезгливо сплюнула.

Кармунд в задумчивости гладил рукоять меча. Не как у всех — фамильного: в навершии из-под дорожной пыли пробивался герб Виит Орреев; поблескивали серебро и блеклый синеватый пурпур.

В отросшей бороде подрагивала тень улыбки когда он сказал:

— Вас больно мало выжило на Полуострове, а вы нужны. Мужик бы тут стоял — уже бы без зубов или без головы лежал, ну а с тобой-то что?

Он говорил беззлобно и совсем спокойно, безо всякой ненависти — по тону в первый миг и не понять, что он всерьез, но в жестах было что-то, в их неспешной плавности, в обманчивой и зыбкой мягкости.

Целительница только фыркнула.

— Раз делать ничего не собираешься — так и молчи. Стращать будешь вот этих сопляков, а не меня.

Кармунд тягуче склонил голову к плечу, прикрыл глаза и тонко улыбнулся. Шагнул вперед, навис над женщиной — на голову, едва ли не на полторы — и мягко опустил ладонь на грузное покатое плечо. Склонился, чтобы прошептать:

— Я тебя в самом деле не убью. Только обмолвлюсь, на капитуле, что старые привычки сложно изживать, и кто однажды всыпал рыцарю в рот горсть мушиной смерти — тот уже не может перестать. А до тех пор, — он выпрямился и продолжил в полный голос, — оставайся тут. Служи и выполняй все, что положено, пока есть толк — времени у тебя осталось не сказать, чтоб много.

Игривый ветер налетел, чтобы раздуть полы плаща и обнажить фамильные цвета добротной стеганки с гербом — не орденским, а родовым.

Женщина замерла прямая, точно палка, в землю вогнанная, — только глаза ее пылали до того, что даже серые плащи невольно затоптались, на шаг отступили. Кармунд стоял расслабленный, смешливый, непоколебимый.

— Чушь! — рявкнула она, хотя сама себе уже не верила. — Глупость! Про себя им лучше расскажи! Про то, как ты за эту погань заступался, как сестре грозил, что Орден защищала!

— Иди уж, дура старая, — беззлобно усмехнулся он. — Иди, пока я отпускаю. Ты не одна на той войне была, мы тоже много чего там увидели, а не жалеть врагов умели до того. Вот и не становись моим врагом — ты в лучшие года со мною не сравнилась бы ни в даре, ни в уме.

У женщины чуть задрожали губы — в презрительной, исполненной удушливого отвращения гримасе. Как бы самодовольно он ни говорил, все знали — это не бахвальство, это правда.

Она ни слова не сказала, развернулась только и пошла — чеканя шаг, чтобы заставить себя не спешить. Мостки на сей раз перешла без помощи.

В низине воцарилась тишина.

Братья не смели пикнуть, лишь смотрели, как теперь уж Кармунд неподвижен, точно в землю врос. Лица не разглядеть — лишь спину, но и по плечам понятно — только тронь.

Так и не двигались бы все, да девка все-таки не утерпела — снова ее вывернуло.

— Сбегайте за второй целительницей, — велел Кармунд. — Живо!

Он резко развернулся — плащ взметнулся вверх; рука меча так и не отпустила.

— В ночь отведем ее чуть в сторону, я послежу. Выживет, если будет на то воля Духов, — скупо чеканил он, рассматривая корчащуюся поверх бревна девчонку.

Братья украдкой переглядывались, пока кто-то не понесся в лагерь — исполнять приказ. Все провожали его взглядами, даже когда фигура затерялась меж шатров на дальнем берегу — лишь бы случайно не поймать взгляд Кармунда.

Только тогда Йотван шагнул вперед.

— Я сам с ней посижу.

Когда маг поднял на него глаза, он выдержал, не дрогнул, только руки потянулся тоже на мече сцепить — забыл, что до сих пор стоял в исподнем.

— Что, не доверишь мне с ребенком посидеть? Что я, по-твоему, с ней сделаю?

— Я притащил ее сюда — мне и следить, — отрезал Йотван.

— Последил уже. Сколько в носу наковырял, пока ей эту гадость скармливали?

— Она всего с ноготь кусочек получила, и то выплюнула по случайности, — угрюмо отозвался Йотван, чтобы хоть бы что ответить.

— Ну, — мрачно хмыкнул Кармунд, — Духи, значит, берегли. Молись, чтобы и дальше присмотрели.

Солнце закатывалось кровью обагренное — оно давно другим уж не бывало. Столько ее на западе пролили, что, хоть каждый день оно и тонет за морем, отмоется нескоро. Но свет его — ласкучий, нежный, мягкий; он как родной ложился поверх золота с латунью на листве и на траве; окрашивал их розовым да рыжим.

Йотван рассматривал солнце внимательно: хочешь не хочешь, а уж больно долго его видно на прогалине, гораздо дольше, чем в лесу. Он вспоминал войну.

Там, может, было и не до того, а ведь поди ж ты, много вот таких закатов в памяти осталось. Помнил бои, осады, вечера в госпиталях и долгожданные стоянки после нудных тягомотным маршей — все в красном свете, что с одежек и доспехов лился на изъеденную войной землю.

Малявка жалась по другую сторону костра, почти как на любом привале прежде. Спать не спала — таращилась в огонь. Лучшей ей может было, но совсем чуть-чуть — рыжие отблески огня добавили немного жизни белому лицу. Рвать ее перестало — надо думать, совсем нечем стало.

Она с трудом пошевелилась, чуть приподнялась, слабой рукой взяла бурдюк, тряхнула, обессиленно смежила веки.

— Можно еще воды? — голос ее стал еще тише и слабее, полнился надсадным хрипом.

Йотван без слов набрал бурдюк в глубоком котелке — братья отдали и наполнили водой, но возле девки Йотван его оставлять не стал — закашляется и перевернет еще.

Она пила шумно и жадно.

— А почему вы злились на другого рыцаря?

Она с бездумным безучастным видом изучала пламя, глаз не поднимала — Йотван на миг задумался, не примерещился ли ему слабый голос.

— На Кармунда? — Она кивнула. — Я не злился. Просто сказал к тебе не лезть — и ты держись подальше. В приюте тоже, если до него вообще дойдешь.

— А почему? Он добрый.

— Не добрый, он, а му… маг он. Маг — ничего хорошего от них не жди. А лучше даже на глаза ему не попадайся лишний раз.

Девка с усилием кивнула.

— А что будет с той госпожой?

— С целительницей? Ничего, — Йотван пожал плечами. — Забудут все пять раз, пока хоть до кого-нибудь серьезного дойдут.

Девчонка не ответила.

Закат горел — и догорал. Солнце укатывалось за лесок на горизонте, и только тонкая красная лента на массиве облаков на память оставалась — словно славила Духов Востока. Небо темнело, поднимающийся месяц умирал. Недавно его пламя отгорело на лиесских крышах — и вновь зажжется только через три декады, когда месяц сперва окончательно умрет, а после народится заново.

Ветер свистел в верхушках рощицы и елок и шуршал шатрами за рекой. В его порывах в темноту срывались редкие листки — этим ждать еще дольше, до весны, чтобы родиться вновь.

Природа угасала и готовилась к зиме: минет всего декада, может две — и листьев не задержится совсем, лишь ели с соснами останутся неряшливыми темными громадами; ледок возьмется на озерах и на реках, небо посереет, скроется за низкой дымкой; мыши поселятся в домах с концами, вершниги объявятся и в городах… на смену времени Западных Духов придет время Северных.

К тому моменту Йотван будет уже далеко отсюда, и жизнь будет другая — старая, привычная, только чуть-чуть чужая. В ремтере снова соберутся братья; голоса и смех заполнят залы и разгонят тишину, что залежалась меж камней. Все будут вспоминать, кто и какой кошмар принес, а кто остался вместе с ним в поганой земле Полуострова.

В горах над замком жрецы отпоют пышную церемонию по тем, кто уже не вернется.

Среди них будет и целительница: Йотван оказался прав — и в самом деле ничего ей не было. Сама к утру повесилась.

Глоссарий

Коровий пастина́к — германизированное “коровий пастернак”; другое название борщевика.

Сахарная голова — сахар в форме продолговатого конуса со скругленным концом. Первоначально он производился именно в такой форме.

Полусестры и полубратья — люди незнатного происхождения, служащие при рыцарском или монашеском ордене.

Хемд — нижняя нательная рубаха; носилась и мужчинами, и женщинами, но отличалась кроем и длиной.

Конве́нт — все рыцари, состоящие на службе и живущие в одном замке. Также к ближайшему конвенту чаще всего относились рыцари, служащие при небольших укреплениях.

Ко́мтурство — малая административная единица в составе орденского государства, управляемая комтуром.

Ко́мтур — орденский чиновник, стоящий во главе комтурства. Избираемая должность.