Дневник дерзаний и тревог

19 декабря 2005 года.

I

В 1972 году вышла в свет моя первая книга "Идти вечно" и была опубликована в журнале "Аврора" законченная в том же году повесть "Свойства души". На этом прервались мои первые успешные шаги в литературе. Что же произошло?

Обычно говорят о творческом кризисе. Мне это не приходило в голову. Все эти годы, несмотря на нездоровье, я работал интенсивно, то есть с увлечением и с сомнениями до отчаяния. Еще в 1972 году я закончил большую повесть "Скрипка и город". В ней современная жизнь была схвачена с ее самых негативных сторон, в чем мало поэзии. Начинал другие вещи, сидел за машинкой по 12 часов, благо обрел свободу, забывая о еде, и здоровье пошатнулось резко. Боже! Волосы выпадали клоками, как будто я попал под радиацию, из ушей текла жидкость, не давая заснуть ни на правой, ни на левой щеке...

Вероятно, я был болен весьма основательно, не сознавая сам, а врачи лишь констатировали внешние симптомы. Однажды я взялся переплести несколько старых изданий, в частности, том "Фауста" Гете в переводе Н.Холодковского и том комментариев к трагедии. Переплетным делом овладеть нетрудно. Это нехитрое занятие, к моему удивлению, доставляло мне вроде давно неиспытанную тихую радость. Казалось, я, как больной, которому нашли посильное занятие, переживаю то особое состояние выздоровления, что можно назвать возвращением к жизни.

Очевидно, наконец, что-то установилось в душе, и я закончил повесть "Свет в листьях", продолжение "Свойств души". В Москве поддержали мою идею переиздать трилогию о Филиппе и дилогию о Мите, по сути, о моей юности на берегах Невы и раннем детстве на Амуре. Две-три новые поездки в Москву оказали на меня удивительное воздействие. Во-первых, именно там приняли участие в моей судьбе, даже вопрос о квартире продвинулся не без вмешательства Москвы. Во-вторых, прогулки по Москве совершенно, как чтение высших созданий искусства, превращались для меня в настоящие странствия во времени. При этом именно современная жизнь во всех ее проявлениях, формах и увлекала меня.

Впрочем, происходило то же, что и в моих прогулках в Ленинграде. Ведь стоило свернуть с обычного маршрута, с фоном хотя и из старинных зданий, но с привычной суетой и сутолокой современной жизни, на одну из улочек Петроградской стороны или Линий Васильевского острова, где ты, может быть, никогда не бывал, или очень давно, как в давнем детстве, создавалось впечатление, словно ты забрел ненароком в прошлый век, пусть машины, редкие и как-то осторожно, проносятся мимо тебя, здесь и те же ленинградцы имеют иной вид, будто ты в другом городе...

А что говорить о посещении Эрмитажа или Русского Музея, где вереницей выступают перед тобой пейзажи, жанровые картины, портреты людей разных стран и эпох, и ты где-то уже далеко, да среди приезжих со всего света, в удивительных странствиях во времени и пространстве...

Кто-то из современников Оноре де Бальзака сказал про него не то зло, не то в шутку, что тот, стоя и у Венеры Милосской, не преминет заглядеться на промелькнувшую мимо парижанку. По-моему, был прав великий романист. Живая жизнь не должна остаться незамеченной даже у святыни, идеала красоты и совершенства. Подлинный художник тот, кто постоянно впитывает и искусство всех времен и народов, и жизнь современную в "ее мимолетных мелочах". Классика служит мерой и масштабом не только для оценки современных произведений, как говорил Гете, но и методом познания жизни в ее бесконечных проявлениях.

В Москве моя восприимчивость обострялась до предела. Эта постоянная новизна жизни, эта красота в людях - как мне запечатлеть все так, чтобы и другие увидели все это, увидели самих себя, как на сцене, узнали бы и свои достоинства, и свои несовершенства. Я думаю, никогда человек не бывает так хорош, добр, светел, красив, словом, прекрасен, как в минуты невольного осознания и своей силы, и своих слабостей, ведь и то, и другое ему даны прежде всего для его же бесконечного развития.

Именно такой момент невольного торжества и полуосознанных раздумий стремились уловить и запечатлеть живописцы, в чем убеждаешься, проходя по залам сокровищниц искусства. Поэтому уже вовсе неудивительно, что и всякая поездка в тот же Павловск - зимой ли, весной ли или осенью - оставляла в душе чудные картины всех времен года и сценки то в духе малых голландцев, то в духе Ватто. И на этом празднике жизни мы, конечно, не могли не чувствовать, что уже не так молоды, как нет-нет, по первому впечатлению, нас принимают, одеты не лучше других, но, знаете, мы никому не завидовали, мы уже свыклись с тем, что путь мой будет нелегким, а надо идти, идти вечно...

Зато, пожалуй, никто, как мы, не замечал всего тишайшего сияния осени, спокойного величия могучих сосен, далеких перспектив аллей, чистоту и свежесть облаков и неба, чудесную беззаботность детей и горделивую приверженность молодежи веяниям моды... Мы видели многих и целое - Павловский парк, небо, а за краем леса начиналось то бесконечное и родное, что я называю "где-то в России", то есть сама Россия во времени и пространстве.

К счастью, именно в годы неудач и нездоровья, о которых я вспоминаю с недоумением и с тревогой, как о пребывании в ссылке или тюрьме, я жил вдохновенным чтением и изучением классической литературы всех времен и народов. Не один раз я замечал, что те или иные произведения я открывал для себя в полной мере лишь тогда, когда в душе, в моих представлениях об искусстве и жизни происходил некий сдвиг и где-то в то время - по счастливой случайности - дома ли, в библиотеке ли, или в книжном магазине попадала в руки та книга, которая составит эпоху в моей жизни.

В библиотеке Дома писателя, откуда я приносил множество томов и мог держать у себя сколько угодно, мне в руки попалась небольшая книжка дореволюционного издания - "Ад" Данте, из интереса к старой книге принес домой... Ведь я не один раз брал в руки "Божественную комедию" в переводе Лозинского, чтение не шло, также было и с Гомером, и с "Фаустом" Гете... Я взял книжку с собой на прогулку, забрел в Летний сад, открыл, вижу, перевод заведомо слабый, не размером поэта, тем не менее вдруг зачитался! Других частей "Божественной комедии" переводчик, фамилии его не помню, видимо, не одолел, но спасибо ему, он открыл мне Данте! Теперь я обратился к переводу Лозинского и много дней, может быть, лет провел с Данте, читая все, что им написано, читая все, что о нем написано.

С "Фаустом" Гете вот что было. У двоюродного брата я увидел два тома дореволюционного издания, с небрежно разрезанными страницами (от тети его жены, явно предназначенных для меня). Я взялся переплести, как упоминал, и вдруг зачитался - и трагедией, точнее мировой драмой по жанру, и комментариями, а затем собранием сочинений Гете...

И вот настал день, когда по счастливой случайности я приобрел в "Старой книге" Гомера (том из "Библиотеки всемирной литературы") и, очевидно, на радостях впервые зачитался им.

Величавая форма повествования (гекзаметр и длинные периоды) и под стать ей мудрость поэта во всем очаровали меня, изумили. Поэтически его нравственный мир - это идеал, это наше далекое будущее, твердил я. Разумный взгляд устанавливался у меня под влиянием совершенного мира поэта и на "жгучие тайны". Любовь Гомер понимает разумно и вместе с тем как нечто чисто природное, то есть необходимое. Теперь мне казалось, что идеал любви, ее норма, сама сущность ее находят свое высшее выражение не в горячечной страстности юношей и девушек (то "кровь кипит", по выражению Лермонтова), а в мирной, жизненно необходимой связи супругов в их зрелые годы при полном развитии их личности, любовь как природа сама тайно и необходимо присутствует в их жизни.

У Гомера поразительнее всего - речи героев и богов, на них все и держится. Каждая речь - это именно речь, нечто целостное, необыкновенная полнота выражения и взгляда, глубочайшее проникновение в жизнь... Из Гомера вышел Шекспир, это сейчас видно, особенно в речах Приама и Гекубы.

"Илиада" держится и на отчетливом, драматургически лаконичном сюжете: не война за Елену сюжет, это весь материал эпоса, или внешний событийный ряд; гнев Ахиллеса - этот эпизод в истории Троянской войны - и развертывается в сюжет, в котором на ином уровне все повторяется: теперь уже не Менелай пылает гневом на Париса за Елену (ситуация весьма двусмысленная, как раз для оперетты, и Гомер ее не упоминает даже), а Ахиллес на царя Агамненона за Брисеиду; без участия Ахиллеса в битвах война становится гибельной для греков и возвеличивается Гектор, пока он не убил Патрокла, друга Ахиллеса, и теперь снова вспыхивает гневом Ахиллес и Гектор неминуемо становится его жертвой; старец Приам у Ахиллеса - это вершина и конец "Илиады".

Падение Трои уже вне "Илиады". Гомер воссоздает на частном сюжете художественно-завершенный мир. "Илиада" - это прежде всего поэтическое произведение, первое и высшее. Это вообще непостижимо. По существу, это и поэма, и драма, и роман чуть ли в его современном значении, настолько сюжет в основе своей лаконичен и разработан мастерски.

Это были едва ли не самые мучительные дни, месяцы, годы, когда я зачитывался Гомером, Пушкиным и "Античной лирикой" (из той же "Библиотеки всемирной литературы", уникального издания советской эпохи). Да, надо знать Гомера, античных поэтов, чтобы вполне постичь, что же это такое у нас Пушкин!

Пушкин близок к истокам поэзии, как Гомер, как лучшие античные поэты. Еще лучше сказать, Пушкин - русский античный поэт, всеобъемлющий гений в предвечном мире красоты. Столь же всеобъемлющее впечатление производил на меня позже Шекспир. "Гамлет". Это же вся история Европы в огромном промежутке времени. Это и далекие перспективы в прошлое, в будущее человечества и во все части света; наконец, это театр в чистом виде. Язык действующих лиц вроде один и тот же, метафорический, обнаженный, но одной фразой каждый персонаж выдает себя с головой, кто он есть; и действие, действие при блеске речей.

А образ Офелии? Какая живая девушка, влюбленная и послушная... А песенки ее - это бессознательная мука полоумной... А смерть ее! Она не утопилась, а упала в воду, украшая венками иву... Упала и, не сознавая опасности, продолжала петь...

В самые трудные дни и часы, как спасение, вдруг приходило нечто, что можно бы назвать просветлением, озарением, да неточно все будет, и город, жизнь, деревья Таврического сада - все представало в новой чистоте и свежести... Моральная рефлексия, как томление духа и усталость, отпускала, и жизнь во всей своей красоте, силе, сложности, во всей новизне древнего, нового и новейшего времен обступала меня.

II

80-е годы XX века - особая веха в истории СССР. Перестройка и последовавшие реформы могли пойти по другому, более плодотворному руслу, чем даже в КНР. С признаками кризиса в экономике и застоя в политике сочетались достижения в развитии культуры, с самосознанием личности, что влекло, правда, к рефлексии, принявшей к тому же форму диссидентства. Эти годы складывались для меня вполне счастливо и плодотворно. Я снова пустился в поездки и, кроме Москвы и иных мест, дважды побывал на Дальнем Востоке.

Приехав на родину после долгого отсутствия, я испытал неизъяснимое чувство... Как это объяснить? В Ленинграде весь апрель стояли на удивление теплые, солнечные дни. В начале мая чуть похолодало, и все же травы на газонах зеленели вовсю, листья на деревьях распускались. А я невольно приглядывался не к небу, которое освещает мой стол в новой квартире, а к далекой дальневосточной весне, куда собирался вылететь. Какая там погода? Скорее всего, я там застану вновь начало весны, - и две весны выпадут на мою долю в этом году.

Две весны - как две жизни, кроме той, что была в моем детстве на Дальнем Востоке, и той, что прошла на берегах Невы. Четыре жизни? Возможно, даже и больше. Иной раз мне кажется, что я живу на свете лет сто - в столь разнообразных условиях я застаю себя в своих воспоминаниях, прогулках, раздумьях и странствиях.

Обычно, когда человеку хорошо, время идет быстро, так и жизнь промелькнет, не успеешь оглянуться. Это я понимаю, но у меня иначе. Когда мне хорошо, время как бы останавливается. Мне хорошо, то есть работа спорится, либо я зачитался, мне хорошо долго, а взгляну на часы: прошло пять минут. А часы и дни остаются в памяти - как годы счастья и бед, бед, которые, будучи пережиты и осмыслены, становятся тоже заветными вехами моих упований и задач.

Это были годы учения, хотя я и Университет давно закончил, годы первых публикаций и неудач, это были, наконец, годы, когда я открыл Данте, Гомера, Гете, классические повести Востока и Запада и снова и снова жил Пушкиным, Чеховым, Львом Толстым. Этих трудных и ярко озаренных светом мировой классики лет я не променяю ни на что на свете. Из каких дальних странствий, словно из космической дали, я вернулся, сойдя ранним утром на землю в аэропорту в Хабаровске... Уф! Глушь, даль?

Нет. Горизонты открыты, все страны света близко обступают меня, как в детстве. Весна здесь запаздывала. Свежесть и чистота воздуха удивительные. Новые здания в Хабаровске, новый город Амурск, новые и все больше юные лица и в селах, где все меня знали и я всех знал. Я не просто приехал на родину после долгого отсутствия, нет, я оказался в будущем, и это чувство было ни с чем несравнимо, несказанно ново.

Я благодарен судьбе, что она одарила, помимо всего, чем-то никогда, может быть, не испытанным доселе никем. Лет своих я не чувствовал, а где-то втайне был так же юн, как целая поросль моих кузин, племянниц и племянников, очень красивых, какими не выглядели самые красивые из нас в детстве, и совершенно свободные, как дети в городе.

Я застал на Дальнем Востоке, как и в Москве, теперь это ясно, лучшую пору, жизни высший миг. Увы! Восхождение не может длиться бесконечно и поворот вспять для многих кажется благом.

В 1989 году в Москве вышла моя последняя книга прозы "Чудесный вариант судьбы". Готовилась к изданию еще одна, но вдруг рукопись вернули. Что случилось?

Распад СССР. Сменились не столько идеологические пристрастия, хотя и это произошло, просто немыслимо подорожала бумага... Дальше - больше. Померкло солнце великой эпохи. И мы увидели ее кровавый закат, еще не сознавая, что с нами случилось.